ГЛАВА ВТОРАЯ ПЕТЕРБУРГ И КАВКАЗ. ФОРМИРОВАНИЕ ОППОЗИЦИОННЫХ НАСТРОЕНИИ

ГЛАВА ВТОРАЯ

ПЕТЕРБУРГ И КАВКАЗ. ФОРМИРОВАНИЕ ОППОЗИЦИОННЫХ НАСТРОЕНИИ

Июльским утром 1853 года из ворот Брестской крепости выехала вереница подвод. На передних сидели офицеры, остальные были заняты возбужденно переговаривавшимися между собой кадетами, а затем под охраной нижних чинов двигались повозки с дорожными вещами и съестными припасами. За день до этого во всех ротах Брестского корпуса был торжественно зачитан приказ о переводе 33 старших воспитанников, в том числе и Домбровского, для продолжения образования в специальные классы Дворянского полка, находившегося в Петербурге. Другой приказ, отданный в день отъезда, назначал для сопровождения выпускников капитанов Берта и фон Бутлера, младшего лекаря Асмуса, фельдшера Никифорова, «дядьку» Анания Осипова, унтер-офицера Фридриха Буйкевича и рядового Индрика Норица. В большой крытой повозке рядом с Домбровским сидели его товарищи по корпусу и будущие соратники по революционной борьбе Ян Подбельский и Михаил Келлер.

Ехали всю дорогу на лошадях. Для сопровождающих это была очень долгая и утомительная поездка. А кадеты были довольны: прекрасная летняя погода, отсутствие строгого режима, надоевшего за долгие годы корпусной жизни, сознание, что сделан заметный шаг в сторону самостоятельной, взрослой жизни, превращали для них этот почти двухнедельный переезд в веселую и приятную прогулку. Им все было ново и интересно: маленькие городишки с полосатыми будками у шлагбаумов, неизменными церквами и кабаками, тюрьмами и казармами; нищие деревушки и крестьянские избы с провалившимися соломенными крышами; возвышавшиеся в стороне от дороги помещичьи усадьбы, окруженные зеленью парков и добротными хозяйственными постройками. Навстречу попадались то запряженные одрами крестьянские телеги, то подрессоренные купеческие брички, то несущиеся во весь опор фельдъегерские возки, то громоздкие, украшенные гербами кареты, в окнах которых виднелись лоснящиеся физиономии господ с бакенбардами а-ля Николай I, старушечьи чепчики или модные женские шляпки. Особенное внимание будущих офицеров привлекали, конечно, движущиеся на юг колонны войск: пехота, кавалерия, пушки, понтоны и обозы, обозы, обозы. То были части русской армии, перебрасываемые на театр военных действий — ведь примерно за месяц перед этим началась Крымская война 1853–1856 годов. Вид насквозь пропылившихся, понурых солдатских шеренг и молодцевато гарцующих вдоль дороги офицеров, иногда почти такого же возраста, как они сами, волновал воспитанников. Одних он наводил на размышления о том, какие перемены и несчастья принесет стране новая война, а в других возбуждал честолюбивые надежды на возможность принять участие в бою, совершить подвиги, заслужить награды и отличия.

Но вот подошел к концу последний день поездки, и путешественники оказались в Петербурге, а затем добрались до расположения Дворянского полка. Приказ, отданный по полку в воскресенье 9 августа 1853 года, гласил: «Прибывших из Александровского Брестского кадетского корпуса нижепоименованных воспитанников зачислить налицо прикомандированными…» А далее шел список, в котором одиннадцатым по счету был назван Ярослав Домбровский.

В Дворянском полку, переименованном позже сначала в Константиновский кадетский корпус, а затем — Константиновское военное училище, завершали образование воспитанники провинциальных кадетских корпусов, в которых не преподавались военные дисциплины. Здесь же подготавливались к экзаменам на офицерский чин выпускники гимназий, недоучившиеся студенты, лица, имеющие домашнее образование, и другие. Новая обстановка существенно отличалась от того, к чему Домбровский привык в Бресте.

В Дворянском полку преобладали воспитанники старших возрастов, съезжавшиеся почти из всех кадетских корпусов. При Домбровском там были еще и дети лет десяти-двенадцати, но большинство все-таки составляли Юноши в возрасте от 17 до 20 лет, которые изучали в специальных классах только военные дисциплины и проводили много времени на строевых и тактических занятиях. Они не без основания чувствовали себя взрослыми. Однако это не очень меняло положение дел и даже не гарантировало их от телесных наказаний. В мае 1854 года, например, два восемнадцатилетних воспитан вика Дворянского полка получили по 20 ударов розгами: Козлянинов — за то, что, «надев отпускную форму и пристроившись к увольняемым в отпуск, ушел со Двора, не имея на то права», а Харкевич — за подделку отпускного билета. Этот случай, вызвавший возмущение кадет, не встретил одобрения и в Главном штабе военноучебных заведений: узнав о происшедшем, высокое начальство изволило «выразить мысль, что вообще телесных взысканий взрослым воспитанникам назначать не следует». Видимо, именно поэтому общее число телесных наказаний в полку снизилось в 1854 году до одиннадцати.

Проступки воспитанников Дворянского полка часто отстояли довольно далеко от невинных детских шалостей, хорошо знакомых Домбровскому по Бресту. В полку было немало великовозрастных шалопаев, которые имели деньги и, подражая своим старшим товарищам — офицерам, пытались вести разгульную жизнь, спешили изучить многочисленные «злачные» места, существовавшие в Петербурге. Однажды они силой ворвались в кондитерскую, где подавались кофе и ликеры. Были воспитанники, тайно снимавшие в городе квартиры для встреч с «женщинами легкого поведения». Многие играли в карты и пьянствовали. Генерал Воронец, командовавший Дворянским полком, старался скрыть или как-то оправдывал пойманных на месте преступления, а высшее начальство смотрело на это сквозь пальцы. На одной из ведомостей о провинившихся кадетах против смягчающей формулировки Воронца «воспитанник 2-й роты Побуковский употребил горячительный напиток» начальник Главного штаба военно-учебных заведений генерал Ростовцев не без чувства юмора написал: «Называли бы все настоящим именем!»

Такой же примерно была реакция на иные проявления «гусарства» молодежи. Их, конечно, старались не оставлять безнаказанными, но гораздо большее беспокойство вызывали у начальства воспитанники, которые слишком много читали, интересовались не только «дозволенной» литературой и слишком часто размышляли над некоторыми серьезными вопросами, считавшимися совсем лишними для царского офицера. Домбровский, судя по всему, относился именно к этой части кадет еще в Бресте.

Период Крымской войны, особенно ее последние годы, был временем пробуждения политического сознания в различных слоях общества и усиления оппозиционных настроений в столице и на периферии Российской империи. Война велась неудачно, царизм все более обнаруживал свою неспособность обеспечить надежную оборону страны, феодально-крепостнический строй все отчетливее выявлял свою полную несостоятельность как в экономической, так и в политической сфере. В 1855 году по стране прокатилась волна крестьянских выступлений.

Наиболее крупные из них были связаны с обманутыми надеждами на то, что добровольно вступившие в ополчение крепостные крестьяне получат по возвращении домой «вольную» от своих помещиков.

Все чаще высказывалось недовольство в так называемом «образованном обществе». По рукам во множестве ходили оппозиционные сочинения, написанные стихами и прозой, адресованные царю и общественному мнению.

Военная молодежь, в том числе, разумеется, и Домбровский, хорошо знала тогдашнюю «потаенную» поэзию, начиная с запрещенных цензурой вольнолюбивых произведений Пушкина, Лермонтова, Рылеева и кончая стихами, написанными в годы войны Добролюбовым и Лавровым. «Потаенная» поэзия, особенно ее новинки, распространялась, естественно, без подписей, и Домбровский, не раз слушавший лекции Лаврова по артиллерии, не мог знать, что этот респектабельный офицер, известный профессор является в то же время автором распространявшихся в списках стихотворений «Пророчество», «Русскому царю», «Русскому народу». Добролюбова Домбровский тогда знать не мог, но его стихи «О нынешней войне» и «На похороны Николая I» ему, вероятно, были знакомы.

Позиция двух названных авторов совпадала лишь отчасти. Оба они резко критиковали существующие порядки, но Добролюбов считал, что Русь может достигнуть свободы только «назло царям», тогда как Лавров скорее был склонен надеяться, что Николая Палкина образумит призыв быть «не капралом, а русским праведным царем», что он проведет необходимые реформы. У нас нет сведений о том, какая из двух позиций была более по душе Домбровскому. Возможно, что он тогда еще не обращал внимания на разницу между ними и с одинаковым удовольствием читал как зовущие к борьбе, хотя и слишком выспренние строки Лаврова:

Проснись, мой край родной, изъеденный ворами,

Подавленный ярмом,

Позорно скованный бездушными властями,

Шпионством, ханжеством.

От сна, невежества, от бреда униженья,

От лени вековой Восстань!.. —

так и чеканный, обращенный к народу призыв Добролюбова:

Вставай же, Русь, на подвиг славы, —

Борьба велика и свята!..

Возьми свое святое право

У подлых рыцарей кнута…

Смерть Николая I в феврале 1855 года ознаменовалась не только объявленным по всей стране длительным трауром, но и новой волной запрещенных стихотворений. Одно из них, написанное в форме эпитафии для памятника царственному покойнику, гласило:

Не знаю, как и почему,

Кому пришла охота

Поставить памятник тому,

Кто стоит эшафота.

В стихотворных размышлениях по случаю смерти царя, написанных Добролюбовым, говорилось о грядущей революции. Она, писал Добролюбов, вспыхнет, когда истощится терпение простых людей, и, начавшись,

…Не пощадит тирана род несчастный,

И будет без царя блаженствовать народ.

Большое число антиправительственных стихотворений было связано с поражением царизма в Крымской войне.

Широкое распространение получили, в частности, два стихотворения, посвященные неудачам русских войск в 1854–1855 гг. под Севастополем: 8 сентября («Как восьмого сентября…») и 4 августа («Как четвертого числа…»). Автор первого из них неизвестен, а второе написал Л. Н. Толстой. Впрочем, эти стихи могли стать известными Домбровскому только после отъезда из Петербурга. А вот стихотворение-прокламацию М. Карлина, написанную в первые дня войны, он почти наверняка видел или слышал в Петербурге. Стихотворение осуждало войну, доказывало, что она не нужна народу, который и так «изнеможден» и «страдает от налогов». Иногда, пишет Карлин, рассуждая о тяготах войны, ропщут на бога.

Но бог ни в чем не виноват,

А тот, кто здесь во имя бога,

Он заставляет нас страдать,

Безумно властвуя в чертогах.

Он слышит плач, он слышит стон

И гордо пишет манифесты:

— Вперед! За веру, честь и трон,

Поможем сватушке иль тестю… —

Да черт бы взял его родню!

Какое до других нам дело?

Нам прежде родину свою,

И долг, и честь спасать велели.

Зачем губить в чужих полях

Цвет нашей русской молодежи?

Мы лучше выметем весь прах,

Весь сор, что дома нас тревожит.

«Потаенная» литература была представлена не только стихами, но и рядом впечатляющих прозаических произведений, которые, вероятно, также были знакомы Домбровскому. С 1854 года распространению антиправительственных сочинений начала помогать Вольная русская типография, созданная Герценом в Лондоне. В августе 1855 года появился первый выпуск «Полярной звезды». Кое-какую пищу для размышлений Домбровский и его товарищи находили в легальных периодических изданиях, в частности в «Отечественных записках» и «Современнике», где с 1854 года начал сотрудничать Чернышевский. Читали они также зарубежные издания — французские и немецкие, а воспитанники польского происхождения — польскую художественную литературу, ходившие по рукам журналы и газеты польской революционной эмиграции. Вообще книги, журналы, газеты составляли их основную духовную пищу.

Это видно из написанных позже заметок ровесника Домбровского и его будущего соратника по петербургскому подполью — Владислава Коссовского (он с 1851 до 1856 года учился в Артиллерийском училище, которое располагалось тоже в Петербурге). В приводимом ниже отрывке Коссовский пишет о студентах столичного университета, но его слова вполне могут быть отнесены N старшим воспитанникам военно-учебных заведений. «Молодые люди, — писал он, — желавшие выучиться чему-нибудь, являясь в аудиторию, вместо живой науки выслушивали затверженные долгой практикой тезисы и взгляды на жизнь и общество, выработанные когда-то за границей, а переработанные на известный лад в цензурных комитетах; чем ближе какой-нибудь вопрос касался современного быта, чем интереснее и поучительнее был какой-нибудь период — тем тщательнее его обезображивали, искажали, старались обойти или целиком выпускали.

Почуяв интуитивно всю несостоятельность старых профессоров, дельная и трудолюбивая молодежь от них отвернулась, она старалась пополнить пробелы университетского изложения собственными стараниями, пыталась доставать источники, на которые так охотно ссылаются профессора, и увидели, что щедро расточаемые с кафедры цитаты часто имели на самом деле другой смысл и значение, чем тот, который старались придать им профессора; кредит профессоров пал, вера в авторитет рушилась, и из этих развалин выработалось одно убеждение, один символ студенческой веры, что время, проведенное в аудиториях, потеряно безвозвратно, что час домашнего, добросовестного труда приносит более пользы, нежели целых три лекции, прослушанные в аудитории…»

Наряду с описанным у Коссовского типом профессора-ретрограда, действующего в полном соответствии с той декретной инструкцией, которую в 1849 году сочинил князь Ширинский-Шихматов, среди университетских пре подавателей, как и среди преподавателей военно-учебных заведений, начали появляться люди нового поколения, сторонники либеральных и даже революционно-демократических идей. В Дворянском полку во время пребывания в нем Домбровского таким преподавателем был Г. Е. Благосветлов, который несколько позже стал известным публицистом, сотрудником герценовского «Колокола», человеком, близким к первой «Земле и воле», редактором прогрессивного журнала «Русское слово». Он преподавал русский язык и словесность, то есть предмет, которого в специальных классах не было. Из этого следует, что Домбровский не мог бывать на его уроках. Однако трудно предположить, чтобы он не знал о нашумевшей истории увольнения Благосветлова, о «высочайшем» повелении ни в коем случае не принимать его на службу по учебному ведомству. Увольнение было связано с преподавательской деятельностью, хотя его непосредственная причина до сих пор остается неясной. «9 апреля [1855 года] в 5 часов, — сообщал Благосветлов в одном из своих писем, — я произнес два слова, сгубившие мою карьеру и едва не погубившие меня самого. В 7 часов вечера того же 9 апреля доносчик сообщил мои слова Д.[1], а наутро их услышал государь и произнес свой справедливый и короткий суд». В списке лиц, находившихся под секретным надзором, в 1855 году против фамилии Благосветлова сделана пометка, что он был внесен в список «по неблагонадежности и неспособности преподавать воспитанникам ученье в выражениях приличных». Разумеется, речь шла о выражениях, относящихся к царю и к существующим порядкам, и можно не сомневаться, что они стали известны почти всем воспитанникам Дворянского полка.

На формирование взглядов Домбровского влияли не только нелегальная и подцензурная литература, не только преподаватели и воспитатели, но и кадетская среда, в которой он проводил большую часть времени. С этой точки зрения судьба была очень благосклонна к Домбровскому. Она свела его в Дворянском полку с многими умными и благородными юношами, ставшими вскоре активными участниками революционного движения. Всех их невозможно перечислить. В выпуске 1854 года первым по успеваемости шел В. А. Обручев, который впоследствии был близок к Чернышевскому и Добролюбову, а в 1861 году попал под арест и оказался на каторге как главный распространитель нелегального издания «Великорус». Вместе с В. Обручевым получили первый офицерский чин В. Липинский, В. А. Щелкан, Ц. И. Краснопевцев, Ч. Плавский, 3. Хмеленский, Ф. Ф. Гиргас и другие революционеры-шестидесятники. Через год после них вместе с Домбровским надели офицерские мундиры такие его будущие соратники по революционной борьбе, как Э. Коверский, П. Брандт, М. Нарбут, П. С. Худяков, Я. Подбельский, Г. И. Михель. Младшими товарищами Домбровского, выпущенными из полка в 1856 году, были А. Лабунский, А. А. Потебня, П. Н. Семичев, А. Снежко-Блоцкий. Совершенно очевидно, что все они в Дворянском полку не только познакомились, но во многих случаях и подружились между собой. Ведь в юношеском возрасте, да еще в бтенах закрытого военно-учебного заведения, дружеские отношения завязываются легко и быстро, а сохраняется такая дружба нередко на всю жизнь.

Почти все, кто был назван выше, стали позже участниками военно-революционных кружков и в начале 60-х годов подверглись репрессиям со стороны царизма. Но некоторые из тех, с кем воспитывался Домбровский в Дворянском полку, сказались репрессированными гораздо раньше, причем за «преступления», соучастником которых мог бы быть и он, если бы оставался кадетом. Одновременно с Домбровским в 1853 году в Дворянский полк поступил А. Тур, а на следующий год туда был зачислен С. Гурьянов; в 1854 году из Орловского и Полтавского кадетских корпусов в Дворянский полк перевелись Я. Жидкевич и В. Миршевцев. В 1857 году, то есть уже после отъезда Домбровского, всех их вместе с несколькими другими воспитанниками признали виновными в хранении и распространении «непозволительных» стихов и подвергли довольно строгим наказаниям. Можно предполагать, что Домбровский не только был знаком с этими воспитанниками, но и пользовался так или иначе собранными у них произведениями «потаенной» поэзии и прозы.

Он вполне мог видеть и ту записную книжку с запрещенными сочинениями, которая была отобрана в 1858 году у воспитанника П. И. Семевского, брата будущего редактора «Русской старины» М. И. Семевского, учившегося вместе с Домбровским. Впрочем, записные книжки или тетради с произведениями «потаенной» литературы в то время вовсе не были редкостью, особенно в Петербурге, да еще среди учащейся молодежи. Довольно значительное число таких книжек и тетрадок, появившихся в годы Крымской войны и старательно пополнявшихся в последующие годы, дошло до наших дней. Имел ли что-либо подобное Домбровский, точно неизвестно. Возможно, что имел, и, уж во венком случае, он не раз видел рукописные собрания запрещенных сочинений у своих товарищей и знакомых.

На протяжении двух лет, проведенных в Дворянском полку, Домбровский числился во 2-м специальном классе 5-й дворянской роты (в той же роте, между прочим, числился третий из братьев Семевских — Александр, который позднее арестовывался за участие в освободительном движении). Весной 1855 года в этой и других ротах, где были специальные классы, начались выпускные экзамены. Сохранилась ведомость, в которой зафиксированы все оценки, полученные экзаменующимися. Домбровский получил из двенадцати возможных по закону божьему 12 баллов; по русскому и одному из иностранных языков (вероятно, французскому) — 10; истории — 11; статистике — 7; по законоведению, математике, химии, тактике, артиллерии и двум видам черчения (топографическому и артиллерийско-фортификационному) — 10; фортификации, строевой службе и поведению — 9. Общая сумма баллов, как подсчитано в ведомости, равнялась у него 147, средний балл «по наукам» (то есть без учета балла по поведению) составлял 9,12. Для сравнения отметим, что у М. И. Семевского — одного из лучших в выпуске — общий балл был 216, у одного из слабейших — будущего историка кавказских войн В. В. Потто — 126; вообще же максимум достигал 228, минимум находился где-то около 110 баллов.

При назначении выпускников на службу отметки играли существенную роль наряду, разумеется, со связями, родословной и состоянием. Лучшие по успеваемости и наиболее состоятельные назначались в гвардию или прикомандировывались к столичным военно-учебным заведениям для продолжения образования и даже для подготовки к «замещению должности» преподавателей. Следующую группу выпускали в артиллерию; затем шли инженерные войска, кавалерия и пехота. Усвоившие «курс наук» хуже всех, попадали в корпус внутренней стражи. Домбровский оказался двадцать первым среди назначенных в артиллерию; это значит, что он, хотя и не был в числе первых, все же по успеваемости входил в треть наиболее хорошо подготовленных воспитанников своего выпуска.

В один прекрасный день выпускникам торжественно Начитали «высочайший» приказ о производстве их в первый офицерский чин. Приказ начинался обычной формулой: «Его императорское величество в присутствии своем в Санкт-Петербурге июня 11-го дня 1855 года соизволил отдать следующий приказ…» Далее перечислялись все, кто «производится по экзамену» из такого-то учебного заведения в такую-то войсковую часть. О Домбровском говорилось, что он из унтер-офицеров Константиновского кадетского корпуса (так с марта 1855 года стал называться Дворянский полк) производится в прапорщики находившейся на Кавказе 19-й полевой артиллерийской бригады, В ту же бригаду получили назначение И. Епифанов, В. А. Жданов и И. Татаринов, в соседнюю — 20-ю бригаду — был назначен Карганов. Двое из них, а именно Жданов и Карганов, приняли впоследствии участие в освободительном движении.

Переход на иную ступеньку общественной лестницы, приобретение всех прав самостоятельного человека сопровождались радостной суетой и многими хлопотами. После десяти лет регламентированной до мелочей жизни в кадетском корпусе и Дворянском полку независимое положение офицера, новый, с иголочки, мундир и первое а жизни собственное жалованье, особенно заметное для таких, как Домбровский, у которых почти никогда не было даже карманных денег. Мало у кого из выпускников все это не вызывало приятного головокружения, не порождало радужных надежд и грандиозных планов, мало кто не забыл на время о том, что независимость младшего офицера царской армии весьма относительна, жалованье — невелико, а расчеты на блестящую карьеру при отсутствии протекции более чем эфемерны. Вероятно, дань юношеским иллюзиям отдал и Домбровский, получивший офицерский чин в 19 лет. Тем более что он считал военное дело своей специальностью и не мог не мечтать о ратных подвигах, о применении на практике тех знаний, которые приобрел за годы ученья. Поэтому свое назначение на Кавказ Домбровский воспринял с радостью.

По сохранившимся документам можно подробно проследить за перемещениями Домбровского в столь памятное для него лето 1855 года. Вторая половина июня ушла на экипировку, приобретение дорожных вещей и всего того, что необходимо для уезжающего за тридевять земель молодого офицера. В понедельник 27 июня к 10 часам утра Домбровского вместе с другими уезжающими на Кавказ офицерами вызвали за получением документов в штаб инспектора всей артиллерии, которым был один из великих князей. Следующая неделя ушла на завершение сборов и прощальные визиты преподавателям и знакомым; наверное, не обошлось без нескольких пирушек, которыми новоиспеченные прапорщики в эти дни должны были по традиции отметить свое производство. А в среду 6 июля их уже не было в Петербурге. Приказ, отданный в этот день директором Константиновского кадетского корпуса и включавший среди других фамилию Домбровского, гласил: «Отправляемых к местам служения произведенных из воспитанников сего корпуса 11-го минувшего июня ниже сего поименованных офицеров из списка корпуса исключить».

До Москвы ехали веселой гурьбой в поезде недавно открывшейся, первой в России Николаевской железной дороги. Маленькие, словно игрушечные, вагончики, паровоз с неуклюжим колбообразным котлом и закопченной трубой, проложенный через леса и болота рельсовый путь были для того времени чудом техники. Расположившись довольно свободно, офицеры не уставали восторгаться быстротой движения и тем, что трясло гораздо меньше, чем на столь привычном для тогдашних пассажиров гужевом транспорте. А время от времени кто-нибудь из записных шутников, которые всегда находятся в большой группе военных, особенно молодых, бросал взгляд в сторону паровоза и под общий хохот повторял слова услышанной где-то частушки:

До чего народ доходит —

Самовар в упряжке ходит.

В Москве сделали небольшую остановку. Вместе походили по первопрестольной, осмотрели Кремль и храм Василия Блаженного. Потом некоторые посетили те кадетские корпуса, в которых учились раньше: 1-й и 2-й. Московские, Александринский сиротский. Домбровский с несколькими своими старыми товарищами побывал в переведенном сюда Брестском кадетском корпусе. Кроме этого, он навестил семейство Хшонстовских — своих родственников по отцу, постоянно живших в Москве.

От Москвы пришлось перейти на обычный способ передвижения, и веселая компания распалась, так как по одному тракту на перекладных трудно было ехать всем сразу. Вместе с несколькими другими офицерами Домбровский доехал до Ставрополя, где располагался штаб 19-й полевой артиллерийской бригады. После короткой передышки он отправился далее на юг к месту дислокации. 2-й легкой батареи этой бригады. Тут ему мог сопутствовать, пожалуй, только И. Татаринов, получивший назначение в ту же батарею. 22 июля 1855 года Домбровский, как свидетельствует его формулярный список, прибыл к месту расположения батареи и вскоре предстал перед ее командиром подполковником Быстроглазовым.

Станица Урупская[2], где располагались штаб и зимние квартиры батареи, имела в начале 60-х годов прошлого века около 330 дворов и являлась одним из укрепленных пунктов так называемой Кубанской линии.

На протяжении нескольких десятилетий, когда царизм вел кровопролитную войну за покорение горцев Северного Кавказа, такие линии были построены вдоль всего Кавказского хребта — от Кизляра до Новороссийска.

Линии образовывали казачьи станицы, соединенные между собой постоянно охраняемыми дорогами и служившие базами для регулярных частей Кавказской армии.

Из войск, расквартированных в линейных станицах, и из казаков каждую весну создавались отряды, состоящие из пехотных, кавалерийских и артиллерийских подразделений и предназначенные для активных действий в более или менее отдаленных горных районах. К осени отряды расформировывались, а входившие в него подразделения возвращались к своим частям на зимние квартиры.

Домбровский прибыл на Кавказ, когда бои развертывались в основном в его западной части, то есть там, где находилась Кубанская линия. Судя по записям в формулярном списке, Домбровский не раз включался в состав боевых отрядов. Единороги и пушки его батареи вместе со стрелками из Ставропольского или других пехотных полков при поддержке одной или нескольких казачьих сотен действовали на территории современного Краснодарского края, Карачаево-Черкесской и Адыгейской автономных областей. Отряды, как правило, продвигались по речным долинам, разрушая аулы горцев и создавая укрепления, дававшие возможность удерживать захваченную территорию.

Вот запись в формулярном списке Домбровского о его участии в «походах и делах» на протяжении 1855 года: «3 ноября стычки и перестрелки с горцами у станицы Новоалексеевской, 12 ноября — близ поста Родниковского вверх по р. Лабе. 13 ноября расположение отряда для рубки леса между Лабою и Ходзом; 23 ноября движение отряда от р. Ходза к р. Песфиру; 29 ноября роспуск отряда на зимовые квартиры». Следующий, 1856 год в записи об участии в боях почему-то не фигурирует; не исключено, что это просто ошибка иисаря, копировавшего формулярный список.

В 1857 году Домбровский участвовал в боевых действиях с 21 апреля по 1 декабря. В формулярном списке говорится; «Сбор отряда у устья Большого Тигеня для постройки станицы Отрадной; с 6 по 11 ноября того Же года движение отряда, собранного из войск Лабинской линии для действия против могошевцев, причем были стычки и перестрелки 8, 10 и 11-го чисел при рубке леса и истреблении аулов на р. Песфире. 1857 года за отличие, оказанное им в деле против горцев во время летних экспедиций, всемилостивейше награжден единовременно 122 рубля 50 копеек серебром». «1858 года, — гласит далее текст формулярного списка, — с 25 апреля по 1 июля в Тигеньском отряде при постройке станицы Спокойной; 26 мая при рубке леса за р. Большой Тигень был в перестрелке. С 12 августа по 1 декабря в Адагумском отряде». А в конце еще добавлено: «Ранен и в плену у неприятеля не был. Особых поручений по высочайшим повелениям и от своего начальства не имел. Всемилостивейших благоволений и всемилостивейших рескриптов не получал».

Последние фразы вовсе не принижают боевых заслуг Домбровского — они вписаны потому, что отвечают на вопросы, обязательные при заполнении формулярных списков. Как офицер он был, несомненно, на хорошем счету у начальства. Это подтверждается цитировавшейся записью о денежной награде и тем, что в 1858 году Домбровский получил чин подпоручика. В июне этого же года «по случаю нового преобразования артиллерии на Кавказе» его перевели в заново создаваемую 3-ю горную батарею. Для зимних квартир этой батарее была отведена находящаяся недалеко от Новороссийска станица Крымская. Там Домбровский и провел последний год своего пребывания на Кавказе.

Формулярный список, из которого почерпнуты приводимые данные, освещает лишь то, что интересовало различные инстанции военного ведомства. О духовном росте Домбровского, о его взглядах и интересах из этого документа, естественно, ничего узнать нельзя. В воспоминаниях жены Домбровского рассказывается о том, что на Кавказе он первое время вел обычную для тамошнего офицера жизнь: в свободное от походов время пил, играл в карты и влюблялся чуть ли не в каждую из встречавшихся женщин. Дело однажды дошло до того, что несколько заядлых картежников предложили устроить в его квартире нечто вроде постоянного игорного притона. Это отрезвило Домбровского. Он не только порвал со своими бывшими приятелями, но и навсегда получил отвращение к картам и всякому «гусарству». Вообще его отношение к окружающему изменилось; он стал очень много читать, одно время даже бросил курить, чтобы больше денег оставалось на книги.

Воспоминания Домбровской говорят лишь о внешних проявлениях того важного переворота, который произошел в мировоззрении ее будущего мужа во время службы на Кавказе. Внутреннее содержание процесса, его истоки л результаты при нынешнем состоянии источников раскрыть нелегко. Однако, имея ряд косвенных данных и зная, каким Домбровский возвратился с Кавказа, можно все-таки составить довольно точное представление о направлении и ходе его идейной эволюции.

В формировании мировоззрения Домбровского первостепенную роль продолжала играть «потаенная» литература. Тетрадки, куда переписывались ее произведения, были почти у каждого из молодых офицеров. Некоторые коллекционировали преимущественно эротические стихи, но чаще всего тетрадки заполнялись политическими текстами антиправительственного содержания. Заполучив такую тетрадку, Домбровский жадно на нее набрасывался. Быстро перелистывая страницы, он убеждался, что некоторые произведения видел еще в Дворянском полку. Но часто попадались и неизвестные ему вещи.

Вот, например, стихотворение, озаглавленное «Шарманка». В нем самодержавное Российское государство изображается в виде старой шарманки, на которой последние представители династии Романовых играют только три надоевшие мелодии: о боге, царе и отечестве. Тридцать лет крутил дребезжащую шарманку Николай I; Александр II подновил ее только снаружи.

А внутри осталось так,

Даже стало хуже!

Сам он видит, что она

Уж пришла в негодность,

Что в ней лопнула струна,

Певшая народность,

Что охрипла в ней давно

Песни православия,

Что поправить мудрено

Хрип самодержавия.

Очень понравились Домбровскому заключительные строки стихотворения, доказывающие Александру II, что необходимы решительные перемены в полученном от отца наследстве, что нужно взяться за починку государственного механизма, иначе дело может дойти до революционного взрыва. О Николае I автор «Шарманки» пишет так:

«Ведь починка — труд большой,

А на век мой станет,

Да и внутрь шарманки той

Вряд ли кто заглянет», —

Так шарманщик рассудил,

Видно, что дубина,

И шарманку ту взвалил

Он на плечи сына.

А потом речь шла «о благополучно царствующем государе императоре»:

Сын справляет день и ночь

Старую работу,

Хоть вертеть ему невмочь,

Да и не в охоту.

В том труде не быть пути,

Так и жди — порвется,

И уж как ты ни верти,

А чинить придется.

Благо есть теперь досуг

Взяться бы за разум.

Хуже будет, если вдруг

Распадется разом,

Если ты под звук заснешь

Льстивого напева

Иль, забывшись, повернешь

Справа да налево.

Если владелец тетрадки был уроженцем Царства Польского, то в ней непременно можно было найти несколько запрещенных стихотворений на польском языке, С особым удовольствием Домбровский перечитывал всегда известное стихотворение А. Мицкевича «К русским друзьям». Вперемежку с польскими текстами всегда шли русские стихи или проза. Как-то Домбровскому попалось, например, прозаическое произведение, озаглавленное «Права русского народа». Об этой вещи он слышал раньше, но видел ее впервые. Первый раздел назван «Права дворянства». «В знак особенной благодати поступать с малолетства в казенную собственность физически, нравственно и морально», — прочитал в нем Домбровский, и ему сразу вспомнились Брестский кадетский корпус и энтузиаст рукоприкладства штабс-капитан Фишер, а потом и те два восемнадцатилетних юноши, которых не где-нибудь, а в Дворянском полку выпороли при всем честном народе. «Поступать на службу, — говорилось дальше о правах дворян, — если примут, выходить в отставку, если выпустят». И снова в памяти Домбровского всплывали судьбы офицеров, которых он знал лично, о которых слышал от сослуживцев. В таком же сатирическом духе, талантливо и со знанием жизни говорилось дальше о «правах», а точнее, о бесправии чиновников, духовенства, купечества, мещан, крестьян и солдат.

Развертывая связку журналов, полученных от только что вернувшегося из отпуска сослуживца, Домбровский прежде всего отыскивал тоненькие, сложенные вдвое номера «Колокола». Развертывая знакомые тонкие листы, вспомнил рассказы о том, где они приобретаются. В Петербург и Москву герценовские издания пачками привозили из-за границы; последние номера «Колокола» можно было купить на улице у бродячих букинистов-мешочников, которые отваживались продавать такие издания чуть ли не на глазах у полицейских. В первых номерах «Колокола» за 1859 год печаталась статья Герцена «Россия и Польша», которая, несомненно, привлекла внимание Домбровского. «Я убежден, — писал Герцен, — что с Крымской войны Россия входит в новую эпоху развития…» И несколько ниже: «Польша, как Италия, как Венгрия, имеет неотъемлемое полное право на государственное существование, независимое от России».

Регулярно читал Домбровский и очередные номера «Современника».

Этот журнал офицеры часто выписывали в складчину, а читали его не только подписчики, но и многие из их друзей. Особое внимание читателей журнала привлекали в те годы произведения Чернышевского, который, по меткому определению В. И. Ленина, умел и «подцензурными статьями воспитывать настоящих революционеров». С интересом читались статьи Добролюбова: они имели, как правило, литературно-критический характер, но так или иначе затрагивали острейшие политические вопросы, заставляя читателя думать о несовершенстве существующих порядков, о необходимости их изменения. По обыкновению Домбровский тщательно просматривал раздел «Заграничные известия». Здесь помещались анонимные международные обзоры, писавшиеся нередко так, чтобы критикой в адрес турецких, китайских или иных зарубежных властителей вызвать критические размышления о политике царизма.

Когда в руки Домбровского попадала книга «Полярной звезды», он не раскрывал ее, не полюбовавшись сначала изображенными на обложке профилями казненных декабристов, не перечитав подпись: «Пестель, Рылеев, Бестужев, Муравьев, Каховский» и набранный на титульном листе эпиграф из Пушкина «Да здравствует разум!». Внимательно прочитывал он очередные главы «Былого и дум» Искандера (Герцена). Читал также стихи Рылеева, Бестужева, Пушкина, Языкова, Огарева и других авторов, а также «Разбор донесения следственной комиссии» но делу декабристов и «Взгляд на тайное общество» декабриста М. Лунина.

Из специальных журналов Домбровский, вероятно, выделял «Военный сборник». Этот довольно скучный прежде журнал в 1858 году, когда его редакторами стали Чернышевский, Обручев и Аничков, приобрел совершенно иной облик. Он начал печатать статьи, глубоко и критически анализирующие состояние вооруженных сил России, намечающие задачи и определяющие содержание необходимых преобразований. Конечно, как подцензурный орган, журнал об одном не мог писать вовсе, о другом писал лишь в завуалированной форме. Но при Чернышевском, а отчасти и потом, журнал, несомненно, оказывал революционизирующее воздействие на своих читателей, в основном, разумеется, офицеров. Не случайно об одном из будущих друзей Домбровского и его соратнике по революционной борьбе начальство писало: «Либерализм его, пропитанный духом «Военного сборника» 1858 года, обнаруживался весьма резко».

За время Пребывания в Кавказской армии Домбровский горько разочаровался в тех целях, которые царизм преследовал в войне с горцами, и в тех средствах, с помощью которых эти цели осуществлялись. Наивная романтика отвлеченного, стоящего вне политики воинского подвига, охватившая его сразу после производства в офицерский чин, постепенно испарилась. Домбровский понял, что царизм выступает по отношению к горцам в роли захватчика, поработителя, угнетателя, то есть примерно в такой же роли, какую он играл на польских землях.

Существенное значение имело также прямое или опосредствованное соприкосновение молодого офицера с рядом ветеранов польского и русского освободительного движения, сосланных Николаем I на Кавказ, где почти непрерывно шли бои и где «вольнодумцы» скорее всего могли найти гибель в бою за совершенно чуждое им дело. Во время пребывания Домбровского в Кавказской армии только в 19-й пехотной дивизии, с частями которой действовала 19-я артиллерийская бригада, находились декабрист А. Н. Сутгоф, участники восстания 1830–1831 годов Ф. Вояковский и М. Важинский; бывший Виленский студент JT. Корытовский, являвшийся членом одной из конспиративных организаций, созданных Шимоном Конарским во второй половине 80-х годов; минский гимназист Э. Ленкевич, отданный в солдаты в 1851 году за разрезание […] портрета государя императора». В других частях, действовавших на Кавказе, служили А. Кузьмин-Караваев, который, будучи офицером царской армии, пытался в 1838 году освободить из тюрьмы замечательного польского революционера Ш. Конарского; петрашевцы Н. А. Момбелли, H. Т. Гагарин, В. А. Головинский и десятки участников польского освободительного движения 30—50-х годов. Хотя источников, фиксирующих наличие контактов Домбровского с кем-то из политических ссыльных, пока нет, можно с уверенностью говорить о том, что о многих из них он слышал, а с некоторыми и встречался лично. Это, конечно, не могло пройти для него бесследно.

Конец 50-х годов был решающим этапом в формировании мировоззрения Домбровского. В эти годы созрели и оформились две наиболее характерные черты его внутреннего облика. Во-первых, это проходящее через всю его жизнь стремление как можно совершеннее овладеть военным делом, которое он считал своей единственной настоящей специальностью; во-вторых, крепнувшая из года в год ненависть к тому социальному, национальному, религиозному гнету, который испытывали польский народ и другие народы Российской империи. Сначала явно превалировала первая черта, но постепенно решающая роль стала переходить ко второй.

Решение поступить в Военную академию созрело у Домбровского в 1858 году. Оно, с одной стороны, открывало путь к военным знаниям, с другой — давало возможность, переехав в Петербург, оказаться в самом центре общественного движения, переживавшего тогда период подъема. За последние полтора года службы на Кавказе Домбровский все свободное время посвящал подготовке к вступительным экзаменам. В июле 1859 года пришел долгожданный вызов на экзамен в академию, и после коротких сборов Домбровский отправился в путь.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.