Глава третья

Глава третья

Гражданская война. — Гибель отца. — За что его расстреляли. — Как спасся мой дядя. — Дядина флейта. — Жизнь моих братьев. — Мои сестры.

18 июля 1936 года в Испании началась Гражданская война. Реакционные военные круги, правоверные католики и националистическая партия «Испанская Фаланга» вместе с другими правыми выступили против Республики и правительства Народного фронта, образованного в результате демократических выборов 16 февраля того же года. Восставшие сумели обеспечить себе победу в одной трети территории Испании (частью на севере и северо-западе — Арагон, Старая Кастилия, Леон, Галисия, — частью на юге и на западе) практически сразу.

По предложению Франции демократические европейские страны, защищая свои финансовые и торговые интересы в Испании, приняли «Декларацию о невмешательстве», а нацистская Германия и фашистская Италия стали помогать мятежникам, сначала вооружением, а затем и войсками. Помимо прочего, они хотели испытать в боевых условиях новые образцы вооружения. Немцы испробовали эффективность массированной бомбардировки на старинном городе басков Гернике, разрушив его полностью за несколько часов.

На стороне Республики сражались верные правительству военные части и сразу же созданные из членов левых партий (социалистов, коммунистов, анархистов и разнообразных рабочих партий) отряды «милиции». Правительство вынуждено было вооружить их. Кроме того, были образованы (главным образом, усилиями коммунистов разных стран) Интернациональные бригады.

Гражданская война с самого начала показала свое свирепое, трагическое лицо. Один из главарей мятежников Эмилио Мола теоретически обосновал правомерность крайней жестокости и массовых казней республиканцев военной и политической необходимостью — иначе не добиться победы «над сильным и хорошо организованным врагом». Репрессии со стороны республиканцев не были столь организованными и теоретически обоснованными; к ним прибегали, главным образом, анархисты и неуправляемые группы рабочих, которые убивали и грабили богачей, расправлялись с сочувствующими мятежникам и, что было уж совсем безрассудно, жгли церкви и монастыри, расстреливали священников и монахов. В народе распевали такую песенку:

Если б знали попы и монахи

Какое избиение им уготовано,

Сами бросились бы на хоры,

Чтоб петь: «Свобода, свобода, свобода!»

Понятно, что речь шла о свободе для рабочих и крестьян. Это, конечно же, играло на руку националистам и клерикалам и позволило им раструбить на весь мир о «звериной» сути красных, умолчав, естественно, о своих зверствах.

Советский Союз (или, как часто пишут западные историки, Сталин) не сразу решился помочь Республике, не желая противопоставлять себя европейским странам (не чувствуя для этого достаточно сил). Хотя первый транспорт с продовольствием прибыл в Испанию 18 сентября, а с вооружением — 15 октября, т. е. через три месяца после начала войны — не так уж и поздно.

После двух лет и девяти месяцев тяжелейшей борьбы Республика пала и начались обычные в таких случаях репрессии. Называют такие цифры: 200 000 расстрелянных и два миллиона заключенных. Всего же в гражданской войне погибло с обеих сторон около миллиона человек.

Не раз за три года побывав на краю гибели и счастливо одолев множество испытаний, отец погиб уже в мирное время. Правда, сколько он провоевал и воевал ли вообще (ведь люди нужны были для дела и в тылу), я не знаю, и братья тоже не знают, поскольку всю войну провели во Франции. Маму же я почему-то не расспросил об этом, а она умерла в 78-м. Я только спросил ее, был ли отец ранен, она коротко ответила «нет», что, впрочем, не означает, что отец был на фронте. О том, как он погиб, мне рассказали мать и дядя (брат отца) в 1970 году.

Победители поступили хитро: поначалу арестовывали только очевидных противников — оставшихся коммунистов и уличенных в «военных преступлениях». Затем репрессии почти прекратились, вследствие чего все, кто боялся ареста, вышли из подполья, вернулись домой, устроились на работу. Так поступил и отец (а он был коммунистом), скрывавшийся у друзей в другой провинции. Ему сообщили, что аресты закончились, что коммунистов даже берут на работу, и отец вернулся. Но вскоре началась новая волна репрессий: франкисты устроили облаву и схватили всех, кого считали виновными в убийствах богачей, грабежах, поджогах монастырей, расстрелах военнопленных, и тех, кого посчитали опасными местными лидерами рабочего или «красного» движения. Одних судили по всей форме, с другими расправились посредством военно-полевого суда, а проще говоря — самосуда. Среди них оказался наш отец. В чем его обвиняли? Я спрашивал мать и старшего брата, но они ничего не могли сказать. Мой родной дядя (брат отца) тоже был арестован, но с ним случилась романтическая история (о которой я расскажу) — он спасся. Мы с братом ездили повидать дядю в его родной город Моред. Вот его рассказ.

«Рано утром к арестантам являлась расстрельная команда, старший зачитывал список приговоренных. Те, чьи имена он называл, отвечали как положено: ‘Здесь!’ (в России говорят „я!“). Знали ли они, что их ждет? После переклички приговоренных выводили, увозили на грузовике подальше от села и, как рассказывали очевидцы, ставили в ряд на краю большой, заранее вырытой ямы и расстреливали: жертвы сами падали в яму. Ставили следующих, расстреливали и затем закапывали». Сколько раз я, с болью в душе, представлял себе эту сцену:

— Эрминио Гарсиа-и-Гарсиа!

— Здесь!

Так и вижу злосчастного нашего отца на краю ямы, с завязанными руками, в ожидании залпа, который положит конец его жизни. О чем он думал в ту минуту? Может, вспоминал нас, своих детей, оставшихся без него, далеко на чужбине? Он ведь знал, что нас, сыновей, отправили за границу, в особые детские дома. А может, ни о чем не думал, ничего не чувствовал? В России, в восемнадцатом году, одного молоденького офицера, уже поставленного к стенке и чудом спасшегося, священник потом спросил:

— Митя, что ты чувствовал? Страшно было?

— Ничего не чувствовал, весь одеревенел [1].

А ведь если б отец не погиб, я б увиделся с ним, как увиделся с матерью в 1970 году в Испании, в свои 42 года! Поговорили бы как взрослые люди, вспомнили бы то, другое, я б расспросил его о многом… А он, может, порадовался бы, что я в какой-то мере оправдал его ожидания, что не напрасно он вел нас твердой рукой, просто и ясно, в самые важные, первые, годы жизни.

С особой горечью добавлю к этому рассказу то, о чем узнал совсем недавно от моей приятельницы испанки Виолеты Гонсалес (она сейчас тоже живет в Москве). Когда я сказал ей, что мой отец был расстрелян и никто из родных не знает толком за что, она сказала с уверенностью: «А я знаю. Моего отца тоже расстреляли, и когда я увиделась с матерью и спросила за что, она без тени сомнения ответила: „За то, что мы решили отправить детей к коммунистам, в Советский Союз. Многих за это расстреляли. Так франкисты избавлялись от убежденных идеологических врагов“. Я обомлел. Значит, отец погиб из-за меня — поскольку в Советский Союз был отправлен только я (два моих брата попали во Францию, а сестры остались в Испании). При одной этой мысли у меня защемило сердце.

А с братом отца Хосе Гарсиа (тоже шахтером и тоже арестованным тогда же коммунистом) случилось вот что.

У него был закадычный друг детства и юности, с которым они вместе росли, ловили рыбу и участвовали во всяких забавах и проделках молодости. Так вот, в гражданской войне они с другом оказались по разные стороны баррикад: дядя за красных, а друг его — за националов. Дядя рассказывал:

„Нас, человек десять, держали в большом каменном сарае. И вот однажды входят к нам военные и среди них — мой друг, причем в каком-то чине, наверно, сержантском. Увидел меня и говорит: „А-а-а! Кого я вижу!“, и, обращаясь к своим, добавляет: „У меня с этим типом свои счеты! Я им сам займусь, не возражаете?“ Начальник, тоже небольшого чина, пожал плечами: мол, делай, как знаешь. Военные ушли, забрав с собой часть арестованных. (Между прочим, дядя сказал, что уводили не всегда на расстрел: некоторых отправляли в тюрьму, чтобы затем законно приговорить к разным срокам заключения.) И продолжил рассказ: „Попозже заходит к нам мой друг, один, и, поглядев на меня, приказывает: Выходи!“ Я встал, вышел. Идем рядом, молчим. Наконец он останавливается и спрашивает:

— Ну, что думаешь?

— Что ты не изменился.

— Правильно думаешь…“

Мы обнялись. Он дал мне адрес своих родственников, что жили в дальнем селе, сказал, что предупредил их: „Поживи пока у них и пореже показывайся на улице. Я сам тебя найду, когда всё уляжется“. Дал немного денег, и мы простились. Месяца через два он объявился, сказал, что вроде все стихло, что он договорился с кем надо — я могу вернуться на шахту и спокойно работать.

Между прочим, можно понять местные власти (и хозяев шахты), которые, наверное, рассуждали так: „Смута кончилась, красные получили по заслугам, и хватит. А то работать некому — и так многих поубивали“.

В 70-м году дядя, старик лет за семьдесят, жил уже на пенсии. У него была изуродована правая рука (два пальца скрючились, а на тыльной стороне виднелся корявый шрам); правая сторона лица — вся в отметинах, как от оспы, только темных, как точки татуировки. Я спросил, что это, дядя объяснил: „Следствие неудачного подрыва; сами виноваты: поспешили, недосмотрели“. И одно веко было у него повреждено, однако зрение не пострадало. Помня, что в детстве я играл на дудке, он вынес из дома вполне приличный инструмент и дал мне поиграть. Слушал с улыбкой. Эту флейту они купили для десятилетнего внука, который гостит у них летом. Внук тоже поиграл, как умел. Я его поучил немного — показал, как удобнее, и мальчик охотно поупражнялся. Затем удивил меня дядя: взял инструмент и сам сыграл простую мелодию, да еще извинился, что не слишком ладно получается, поскольку не все пальцы работают.

Есть у простого народа тяга к искусству! Люди чувствуют в нем благородную тайную силу и хотят к ней приобщиться. Естественнее всего это происходило в те времена, когда еще не было ни радио, ни музыкальных записей, и человек творил сам, пусть неуклюже, но подлинно, так же как шумят деревья и поют птицы.

Немного о братьях и сестрах.

Братья мои, Вириато и Марселино, с четырнадцати лет начали работать на той же шахте, что и отец (уже после его гибели), погонщиками мулов. В горных выработках на разных уровнях проложены рельсы, по которым мулы возят вагонетки с углем. С верхних выработок (открывающихся в разных местах по склону горы), уголь ссыпается в нижние через воронки, и только от самой нижней выработки рельсы идут вниз, к железной дороге. Мулов надо было запрягать в вагонетки, везти под уздцы, пасти или давать корм, поить — в том и состояла работа подростков. Когда Вириато достиг рабочего совершеннолетия (шестнадцати лет), его взяли в забой, а место погонщика досталось Марселино.

Вириато рассказывал, что иногда работал в ночную смену и возвращался домой в шесть утра, когда зимой еще темно и лежит снег (днем, при солнце, снег тает). До дому пять километров (может, брат и тут преувеличивает?), а в тех местах волки бродят. Страшновато! Брат брал с собой пару динамитных патронов и как только заметит движение вдалеке, „как ноги задрожат“, сразу кладет динамитный патрон на камень, поджигает фитиль — и бежать. Через десять секунд — сильный врыв, а потом долго еще эхо разносит грохот по горам. С волками, наверно, делался нервный припадок, а в довершение всего брат начинал громко петь, чтобы волки знали: он их совсем не боится! Это он умеет так оглушительно грохотать!

Проработал Вириато на шахте недолго, всего двенадцать лет. Врачи сказали, что начинается силикоз (профессиональная болезнь шахтеров от воздействия угольной пыли на легкие), и брат ушел с шахты. Поскольку нужно было кормить себя, маму и бабушку (деда уже не было в живых), он отправился во Францию работать на стройке, сначала разнорабочим, а затем, со временем, маляром, паркетчиком и кем-то еще. Во Франции ценили испанских рабочих за добросовестность и высокую производительность и вследствие того прилично платили, на что местные рабочие, бывало, жаловались. Как-то Вириато пришел по делу к прорабу, застал там французских рабочих и сразу догадался, о чем речь, потому что начальник, увидав его, зло сказал рабочим: „Работайте не хуже его — тогда и требуйте!“

К шахтерской инвалидной пенсии брата приплюсовывалась заработанная во Франции, так что, вернувшись в Испанию, Вириато стал жить припеваючи. Много читает, любит гулять по горам с транзистором. Жаль, что женился он поздно, жена была уже в летах, и детей у них нет (а у меня — племянников).

О втором брате Марселино рассказ совсем короткий. Он проработал вместе с братом десять лет (с четырнадцати до двадцати четырех) и, не успев ни жениться, ни народить детей (опять же я лишился племянников) погиб в шахте. Вириато рассказал, как это случилось. Я уже говорил, что между выработками разного уровня проделаны большие отверстия, обложенные железным листом в виде воронки, через них уголь ссыпается в вагонетки с верхнего уровня на нижний. Так вот, если подняться по этим воронкам (что требует изрядной ловкости), можно сразу попасть на верхний уровень и не идти сотню метров до лестницы. Надо только рычагом открыть люк, но главное — надо чтобы воронка была пуста. Марселино или забыл об этом, или думал, что воронка пуста, дернул за рычаг — и на него обрушились тонны две или три угля. И похоронили под собой. (Видимо, когда под воронкой стоит вагонетка, рычаг двигают издалека, с помощью ремня или цепи.)

В письмах ко мне таких-то годов мать жаловалась на Марселино, писала, что он любит кутить с друзьями и приносит в дом мало денег. А я помню только его озорное, улыбчивое лицо, его шутки, игры с ним, беготню, и мне очень жаль брата.

Сестра Леониса у меня самая любимая. Она умная, добрая, да еще и работящая. Родила двух детей: Маноло и Бегоныо. Пишет стихи — и неплохие, присылает их мне. Терпелива с мужем: он ниже ее по развитию, и, когда я жил у них в семидесятом, сестра мягко намекнула, чтоб я был с ним поделикатнее — ненароком не ранил его легко уязвимое самолюбие и не раздражался, видя, как он озабочен постоянным желанием доказать, что и он не дурак. Зовут мужа Мануэль Тока; по профессии штукатур. Живут они в приморском городе Сантандере у Бискайского залива.

Вот некоторые из стихов Леонисы (в моем подстрочном переводе):

Поэзия, как ты мила,

Сколько желанных мечтаний

Пробуждаешь ты в умах

Отчаявшихся людей.

Не оставляй меня никогда —

Я умру от горя:

Как мне жить без крыльев,

Которые ты мне даришь?

* * *

Охвати меня забвение,

Не хочу вспоминать

Ни плохое ни хорошее,

Коль плохое одолевает.

* * *

Хотел срезать розу

Влюбленный юноша,

Но, рассмотрев ее вблизи,

Был ею очарован.

Лишь прикоснулся он к стеблю —

И роза задрожала,

И представилось ему,

Что и она в него влюбилась.

С пустыми руками

Он удалился.

Роза осталась сиять

Несказанной гармонией.

Если бы он обернулся

В печали.

Увидел бы, что роза

Умирает от любви.

* * *

Ты ищешь неустанно

Лекарство для своей печали,

Это все равно что искать

Ручей в песчаной пустыне.

Сердце все бьется и бьется

В целом море смуты,

Меж тем как душе все снятся

Гирлянды разных цветов.

На смерть матери

Приготовь мне место рядом,

Буду тебе попутчицей,

Будем с тобой неразлучны

И днем и ночыо.

Оставь дверь к себе открытой,

Поставь стражем свою душу,

Когда настанет мое время

Я тихонько лягу рядом.

Я приду к восходу,

Чуть только утро забрезжит,

И не будет больше ночи,

Приносящей столько боли.

Соединятся наши души,

И осветится наш путь,

И будем навеки счастливы,

Поменяв землю на небо.

Ангелу-хранителю

Играй мне на своей арфе

Так, как один ты умеешь,

Твои ангельские звуки

Утишают мои горести.

Не прерывай свое пение,

Я буду всегда внимать ему,

Пой, ибо без этих звуков

Душа моя опустеет.

Если тебе неуютно

На нашей жесткой земле,

Оставайся в своем раю,

Пусть звуки льются с небес

* * *

Если мы еще способны

рассматривать

Всяческое изящество сада,

Разноцветие цветов,

Испускающих свой аромат,

Что же мы жалуемся?

Если в ночном небе

Любуемся блеском звезд

И одна из них завлечет тебя

Среди прочих,

Что же мы всё жалуемся?

Если любо нам смотреть

Как льется вода с обрыва,

Как солнце садится красное,

Иль встречать прелесть рассвета,

Что же мы жалуемся?

Марию, самую младшую, во время гражданской войны отправили в Бельгию, там добрые люди ее взяли на воспитание. Она до сих пор живет в Бельгии. Мы расстались, когда ей было четыре года, и я ее, маленькую, почти не помню. Не знаю почему, но мы, братья, мало общались с сестрами. С Марией мы встретились только в 70-м году, в Испании. Она выше всех нас, низкорослых (брат ростом около 170 см, а она заметно выше). Сестра мне понравилась: добрая, мирная женщина, улыбка очень приятная и голос. Муж ее тоже испанец, занимается ремонтом автомашин. Хороший парень. У них трое детей. Живут всей семьей в небольшом бельгийском городке Конблан-о-понт, построили хороший двухэтажный кирпичный дом, при нем красивый ухоженный садик (сестра показывала фотографии).

Сестры пишут мне и звонят несколько раз в год, расспрашивают что и как, зовут побывать у них, а я, в общем, домосед, все обещаю — и все откладываю. Они уж посмеиваются надо мной: „Значит, приедешь? А сколько лет ждать?“ Что до брата Вириато, так он вообще ставит меня в безвыходное положение: Я, — говорит, — оплачу тебе дорогу в оба конца и здесь обеспечу всем необходимым». В ответ я длинно и витиевато оправдываюсь.

Сам я ни разу никому не позвонил, на письма отвечаю редко. По этому поводу Леониса сложила такие стихи:

Стоял такой перезвон колоколов

В тот день,

Что я выглянула в окно

Посмотреть, что же случилось,

И увидела почтальона

С письмом —

Сияющее разными цветами

Это было письмо от брата.