Глава 11 Прибежище в работе

Глава 11

Прибежище в работе

С одной стороны, мне не давало покоя мое отчаявшееся «я», с другой — мои возможности выдержать эту ситуацию тоже уже были на исходе. Я все еще так и не «добрался» до цели, хотя это было самым сильным моим желанием. Я по-прежнему был «в пути» — без остановки, без передышки, без минуты свободного времени, чтобы хотя бы все взвесить и обдумать.

Я ощущал обеспокоенность, неуверенность в себе и все время куда-то рвался, мне казалось, я уже кем-то стал, но это представление ежедневно перепроверялось заново, самоуважение бесконечно пребывало под вопросом, мысли не за что было зацепиться, — в такие периоды невольно вгрызаешься с ожесточением в текучку реальных проблем рабочего процесса, происходящего вне тебя. Вот и я углубился в свою, пусть еще и не окончательно принятую работу, постепенно начиная понимать особенности требований к ней и возникающие в связи с этим проблемы. Я с головой ушел в трудности, как стать настоящим начальником отдела и научиться соответствовать этой новой должности.

Через десять лет, когда мы уже расстались, Дора В. со свойственной ей очаровательной нескромностью заявила:

— Всем, чем ты стал, ты обязан мне!

Я в ответ лишь язвительно рассмеялся, но все же признаю, что доля истины в том есть: разве стал бы я так интенсивно и целеустремленно заниматься выставочной деятельностью, достигнув в результате определенных успехов, если бы не эта женщина, ее друзья и сомнения того периода, не дававшие мне ни минуты покоя?

В штормящем хаосе тех дней я искал спасения на прогибающихся подо мной, но все же крепких планках заново выстраивающейся работы. Я старался оставить все, что отвлекало меня и делало неуверенным в себе, в том беспокойном месте, откуда уходил в совершенно другой мир — видимый и действительный, — приковавший меня в итоге к себе не на одно десятилетие.

В нашем административном здании на Кляйнер-Хиршграбен было слишком тесно, и мне разрешили подыскать для отдела зарубежных выставок отдельное помещение — другими словами, избавиться от постоянного контроля со стороны начальства. Эта относительная самостоятельность, которой мы наслаждались всем отделом, дала мне возможность без помех и косых взглядов дирекции и коллег из остальных отделов испробовать другие формы руководства и другие структуры организации дела. В своей маленькой рабочей лаборатории я мог экспериментировать, прибегая к багажу теоретических представлений, накопленных мною за время предыдущей работы. А практический опыт, приобретенный за период самостоятельной подготовки и проведения зарубежных выставок, помогал мне, напоминая чем-то детские игры в песочнице, в решении организационных, оформительских и административных вопросов, а также в умении выглядеть солидно и руководить подчиненными, которые должны были стать для меня в будущем бесценными помощниками.

Мы въехали в роскошные старинные стены на Кайзерштрассе неподалеку от прежнего места работы. Из своего нового, залитого светом и, насколько хранит память, целый день прогреваемого солнечными лучами кабинета я смотрел вниз во внутренний дворик дома, где родился Гёте. Нередко мои сотрудники открывали в солнечный день высоченные окна, садились на подоконники и ели свои бутерброды. Внизу толпились в это время якобы в садике Гёте японские туристы и, задрав головы, посылали нам свое привычное «Ах, со дэс ка!» или почтительное «О-о-ох!».

Как я с успехом проделал это в копенгагенской переплетной мастерской, так и здесь я начал с того, что решил систематизировать всю гамму рабочих процессов. Я разработал для каждой предстоящей выставки сеть вопросов и рабочие графики, куда, по возможности, вносились все важнейшие данные и сроки хода подготовки, так что любой сотрудник в любой момент мог подключиться к работе над проектом своего коллеги.

Это оказалось делом первостепенной необходимости, когда я начал ломать постоянные рабочие группы, каждая из которых состояла до сих пор из одного человека(!), ездившего за границу и обслуживавшего выставку, и секретарши, исполнявшей роль «береговой базы». Я отменил должность секретарши как непременно находящейся в чьем-то подчинении, назвал всех сотрудников консультантами, оставив, правда, привычные связки по двое, даже посадил их вместе в одну комнату, так что любую информацию оба получали одновременно.

Я планировал также широкое информирование о проведении выставок — их было от сорока до пятидесяти в год — и завел в отделе регулярные летучки раз в две недели, частенько выливавшиеся, правда, — в духе времени — в многочасовые, иногда многодневные дискуссии, редко когда приводившие к деловым результатам. На этих заседаниях обсуждалась скорее политическая ситуация в стране и подвергалось экзаменовке наше к ней принципиальное отношение.

Я вспоминаю, как однажды — это было 17 мая 1972 года, в день, когда консервативная боннская оппозиция ХДС/ХСС под руководством Райнера Барцеля вынесла вотум недоверия высоко ценимому нами правительству во главе с Вилли Брандтом, — мы кинулись, прервав горячий спор, на улицу, чтобы влиться в ряды демонстрантов в поддержку Вилли Брандта. Как ни удивительно, он выдержал этот первый за период канцлерства наскок на него консерваторов и через месяц провел в бундестаге ратификацию вызывавших бурные дебаты «восточных договоров» (с СССР от 12.08.1970 и с Польшей от 07.12.1970), в которых впервые признавалось существование послевоенных границ.

Отдел состоял из пяти постоянных сотрудников: Рональд Вебер, Рената Лидербах, Ханна Флатау, Инго Эрик Шмидт-Брауль и Эльке Шаар, а также нескольких сотрудниц, занятых неполный рабочий день, среди них была Анна Грюневальд и другие. Когда от нас ушла Ханна, уехавшая за своим супругом-поваром в Англию, я пригласил на работу Элизабет Фальк — в качестве консультанта, отнюдь не секретарши — и с правом выезда за границу, прервав тем самым официально мужскую монополию на заграничные поездки. Сегодня это звучит как не стоящая упоминания безделица. Но тогда это стало бесконечной темой принципиальных дискуссий, которым не было конца. Вскоре, однако, выяснилось, что благодаря этой новой структуре отдел способен более гибко реагировать на предъявляемые к срокам проведения выставок требования. И таким образом, «эмансипированный прорыв» дал также положительные результаты с чисто организационной и технической стороны дела.

Окрыленный успехами своего скандинавского опыта, я сделал еще и следующее: ввел в отделе для всех сотрудников, независимо от их возраста и занимаемого положения, обращение на «ты». Назвать это с позиций последующих лет и с точки зрения исторической перспективы новацией в мировом масштабе было нельзя, но сколько кривотолков, сколько споров, недоразумений и злопыхательств среди самих сотрудников отдела и вне его вызвало это столь непривычное тогда в немецком обществе и любом трудовом коллективе правило!

Среди наших коллег по фирме и особенно в Биржевом объединении это нововведение было осуждено как ребячество, как несерьезная выходка. Нас подозревали в левацкой псевдореволюционности, в постыдной деятельности подрывных элементов. Не может серьезно выполняться работа там, где не соблюдается необходимая дистанция между сотрудниками и где упразднена всякая иерархия. «Уравниловка», к которой громко призывали повсюду в те дни на улицах, была подозрительна любому работодателю.

Насколько глубоко воздействовало на наше окружение любое отступление от общепринятых норм, свидетельствует тот факт, что то же предложение и двадцать лет спустя, когда я уже давно был директором Франкфуртской книжной ярмарки и захотел перенести эту ставшую привычной для отдела зарубежных выставок форму общения на всех остальных сотрудников, сразу вызвало подозрение в нашем Наблюдательном совете: как бы подобные панибратские отношения не отразились пагубно на серьезной работе ярмарки.

А тогда страсти бушевали из-за этого и внутри нашего отдела. Особенно протестовали бывшие «секретарши», больше других ощущавшие свою зависимость в работе, — они считали, что теперь «начальники» не смогут дифференциально высказать свое мнение или дать им точное и строгое указание по работе. Одна недавно поступившая к нам сотрудница по имени Траудель с большим сожалением призналась мне, что ей придется оставить работу, потому она совершенно сбита с толку, потеряла всякую ориентацию и у нее даже начались нервные расстройства. Она никак не может понять, где пролегает граница, которую она всегда прекрасно чувствовала на любой другой работе и знала, как далеко можно ее преступать, а здесь рабочее пространство, в котором она движется, безгранично, и она чувствует себя в нем неуютно. И тогда мне стало ясно, что этим шагом я затронул какие-то очень авторитарные, очень немецкие структуры. Вскоре я уже раскаивался в содеянном, но вернуть назад старое оказалось невозможным.

Конечно, для организации плавного рабочего процесса необходима иерархия. Но я по своей наивности думал, что такая «естественная» иерархия выстроится сама по себе в соответствии с деловой компетенцией сотрудников и никакие формалистские методы авторитарного характера для этого не нужны.

Я, как мог, поддерживал забившую ключом энергию, всегда высвобождающуюся при ломке старых закоснелых норм. Но я недооценивал то состояние беспокойства, в какое попали люди, лишившиеся привычных форм отношений на рабочем месте.

Дополнительно к новшествам в духе времени я еще сломал и все защитные бюрократические барьеры. И потому не имел права удивляться, что в разногласиях как делового, так и иерархического характера внутри отдела каждый стремился настолько расширить круг своих интересов, насколько мог, и у меня, поставившего себе цель упразднить авторитарные механизмы запрета и давления, не осталось никаких начальственных рычагов управления! Я мог сделать только одно, чтобы не утратить ведущей позиции руководителя отдела: стать компетентным специалистом в этой области, и как можно скорее и убедительнее!

И тогда я с непомерным усердием принялся за осуществление проектов, запланированных и запущенных в работу еще Клаусом Тиле, — больших книжных выставок в Финляндии и Бразилии.

Финляндия

В середине февраля 1970 года я отправился в Хельсинки, чтобы подготовить открытие выставки, которую потом должен был принять от меня Дитер Амман, освобожденный на два месяца от работы своим издателем Паулем Зибеком (издательство I. С. В. Mohr) для дальнейшего обслуживания выставки в Турку, Тампере и Ювяскюле.

Совсем другой мир по сравнению с тем, какой я узнал во время выставок в Южной Америке или Восточной Европе. Климатические условия — температура колеблется между -5° и -29° по Цельсию — никак не способствуют зарождению пламенного темперамента.

Моим самым ярким впечатлением в Финляндии стало первое посещение финской сауны с последующим купанием в ледяной проруби в Балтийском море на почти тридцатиградусном морозе, при этом старая банщица так терла меня жесткой щеткой, что все тело было потом в синяках и кровавых подтеках.

Кругом темно, бело и тихо. На жгучем морозе я пробирался вдоль стен домов и каждый раз был несказанно рад, если дверь открывалась и меня впускали в спасительное тепло жарко натопленных помещений.

Финский министр просвещения Йоханнес Виролайнен буквально воспел в день открытия выставки в Хельсинки вековые связи финской и немецкой литератур, существующие от истоков зарождения финской письменности, еще со времен Микаэля Агриколы[14] почти все ведущие финские поэты и прозаики переведены на немецкий язык, а «Семеро братьев» Киви так даже четыре раза; и кроме того, финская литература испытала на себе плодотворное влияние немецкой; значительны также связи немецкого гуманизма и особенно немецкой драматургии с финской литературой, и если внимательно посмотреть на программу финских учебных заведений, то станет ясно, что центральное место в ней отведено немецкоязычной научной литературе.

Однако когда мы обратились с идеей продолжения этих контактов к нашим финским партнерам, то вскоре поняли, что в Финляндии произошли в этом отношении серьезные изменения. Немецкий язык утратил свою привлекательность для финнов. «Дружелюбная незаинтересованность!» — так определил это директор филиала Гёте-Института.

Пресса реагировала очень вяло или вообще никак на любые мероприятия, связанные с немецкой культурой. Это объяснялось сложной политической ситуацией с двумя немецкими государствами, к факту существования которых старались относиться нейтрально — лучше ничего не предпринимать, чтобы не сделать для одной Германии больше, чем для другой.

В третий раз после войны — после 1955 и 1961 годов — мы проводили в Финляндии репрезентативную немецкую выставку: 2700 наименований, отобранных из книг по 26 областям знаний, должны были дать финскому читателю представление о нашей книжной продукции того времени. Мы не поскупились на огромные дорогостоящие плакаты и не пожалели денег на рекламу. Чуть больше 10 000 посетителей пришло на нашу выставку за все ее турне по стране — результат, который в итоге удивил самих финнов, а меня, уже избалованного более масштабными цифрами в других странах, поверг скорее в уныние.

Это притом, что мы выкладывались здесь, как нигде. Работали не разгибая спины, втроем — Манфред Горсолевски, помощник директора фирмы зарубежных выставок, пожелавший лично ознакомиться с нашей работой на местах, Дитер Амман и я, — ежедневно по десять — четырнадцать часов, чтобы хоть что-то сдвинуть с мертвой точки в этой медлительной стране. Мы до смерти надоели в обоих больших книжных магазинах «Суомалайнен Кирьякауппа» и «Акатееминен Кирьякауппа» руководителям отделов немецкой литературы, требуя, чтобы они сделали специальные витрины с немецкой литературой и предприняли еще и другие действия в поддержку выставки. В конце концов они это сделали, хотя и без особого энтузиазма, выставив литературу про «третий рейх», воспоминания Альберта Шпеера, книги Бёлля, Грасса и Ленца.

Начальник отдела культуры в министерстве иностранных дел в Бонне господин Георг Штельцер специально прилетел в Хельсинки на открытие выставки. А мы прибегли к помощи профессора Иринга Фетчера и пригласили еще швейцарского писателя Петера Бикселя почитать в рамках выставки из своих произведений.

Когда я встречал Петера Бикселя на аэродроме в Хельсинки и из вежливости взял у него из рук маленький чемодан, этот приветливый человек вдруг резко вырвал его у меня. Я несколько смутился, такая реакция показалась мне весьма странной. Но вечером в отеле, открыв одну из его книг, которую принес с выставки, чтобы немного познакомиться со странным гостем, я прочитал в самом начале рассказа:

«Мама говорит: когда едешь за границу, не выпускай своего чемодана из рук…»

Проведя ряд предварительных переговоров в Стокгольме и Осло относительно дальнейших скандинавских проектов, я возвратился во Франкфурт. Мне надо было серьезно заняться подготовкой выставки в Бразилии, которую я хотел провести лично от начала до конца, чтобы во всех деталях познакомиться со всеми подстерегающими во время реализации этого большого проекта случайностями и неожиданностями.

Мы все еще не нашли художника, который согласился бы взять на себя оформление выставки целиком. Все предыдущие варианты показались мне неубедительными, они возникали скорее на почве случайных знакомств — то дуэт из Скандинавии, то «Змеиный глаз» на выставке в Бельгии, то чешский эмигрант Ян Шмейкал, исчезнувший сразу после нашего туда прибытия.

Во Франкфурте я увидел плакаты, они сразу понравились мне, их автором оказался профессор искусств из Оффенбаха Гюнтер Кизер, он сделал их для Гессенского радио. Я спросил, не согласится ли он работать на нас. Но Кизер был очень занят и посоветовал обратиться к одному «одаренному молодому графику» по фамилии Эберхард Мархольд. Тот работал совместно с двумя другими художниками — Клаусом Яноршке и Райнхардом Шубертом. Они появились у меня втроем, и с этого момента между нами началось не только тесное и длительное сотрудничество, но и зародилась глубокая дружба, распространившаяся и на наши семьи.

Особенно с Райнхардом, этим тонким, вдумчивым, умеющим слушать человеком. Я испытывал к нему почти братскую привязанность. Он был не столько импульсивным художником, сколько человеком, вникавшим в практические функции графики, стратегом-мыслителем, автором концепций, тогда как двое других были «переводчиками» его идей на язык красок. Они все трое прекрасно дополняли друг друга и должны были отныне формировать внешний облик наших выставок. Вместо случайного эффекта разорвавшейся бомбы мы ждали от них единого общего решения рекламной программы, разработанной нашими специалистами, на «красочном» языке графики.

Бразилия

Итак, мы начали продумывать бразильский проект: книжную выставку в стране, где военный режим грубо преследовал состоящую в основном из интеллигенции левую оппозицию и где правительство благосклонно взирало на эскадрон смерти (а может, даже и поддерживало), прицельно истреблявший оппозиционеров. Тем не менее протест и сопротивление не угасали, о чем однозначно свидетельствовало только что состоявшееся в Рио-де-Жанейро похищение немецкого посла Эренфрида фон Хольлебена подпольной организацией «Alianca Libertatora Nacional». За две недели до похищения бразильский архиепископ Эльдер Пессоа Камара сообщил в Париже, что в Бразилии систематическим пыткам подвергается более 12 000 политзаключенных.

Германские инвестиции в Бразилии достигли к этому времени 3 миллиардов немецких марок, что делало немецких промышленников вторыми после США инвесторами страны.

Эти факты необходимо учитывать как фон, на котором разворачивался наш проект, задуманный в помощь стране «третьего мира». А что, если эта культурная инициатива немцев всего лишь завуалированный пропагандистский акт германской индустрии, которая приветствует таким образом благоприятный для инвестиций политический климат в условиях военной диктатуры?

Чтобы дать нам испить эту горькую чашу до конца, наша книжная выставка должна была по желанию председателя правления заводов «Фольксваген», профессора и почетного д-ра господина Курта Лотца, председателя комитета «Немецкой промышленной выставки 1971 года» в Сан-Паулу, представлять собой часть именно этого индустриального шоу.

Наши же намерения были совершенно иными. Мы хотели достучаться до сердец бразильцев, интересующихся книгами, и были убеждены, что только у них найдет понимание немецкая литература, то есть мы искали совсем других «клиентов», чем те, которых притягивал смотр достижений немецкой индустрии. Одним словом, мы хотели вступить в диалог с бразильской интеллигенцией, а та держалась «левее» и относилась к этому «шоу метрополий», вне всякого сомнения, отрицательно и даже агрессивно.

Таким образом, мы вступили на узенькую тропочку, пробивавшую себе дорогу между желанием нашего правительства показать себя с лучшей стороны, особенно в расчете на немецкоязычных бразильцев на юге страны, между мертвой хваткой немецких промышленников, намеревавшихся злоупотребить выставкой и использовать ее в качестве декораций в своих целях, и между цензурными властями военного режима Бразилии.

Последние не чинили нам ни малейших препятствий по причине прекрасных отношений между нашим правительством, немецкими промышленниками и бразильской военной диктатурой. Напротив, нам неожиданно предоставили свободу действий, позволив выставить в высшей степени критически настроенную экспозицию — со множеством текстов левых авторов, наводнивших тогда немецкий книжный рынок, однако далеко не отвечавших интересам бразильских читателей тех дней.

Мало того, наши оформители снабдили каталог антимилитаристскими карикатурами, сигнализировавшими каждому, у кого были глаза (а во времена диктатур у людей развивается к этому особый дар!), какого рода информация будет предложена на выставке. Через бразильскую таможню мы провезли все экспонаты без особых проблем.

Подробную переписку с референтом по культуре Генерального германского консульства в Сан-Паулу д-ром Вольфгангом Пфайфером я начал еще в феврале 1970 года. Мы обсуждали, с какого из семи бразильских городов, запланированных нами для выставки, следует начать: с Сан-Паулу, Рио-де-Жанейро или Порту-Алегри? Но уже очень скоро пришлось затрагивать в переписке принципиальные вопросы, связанные с проведением выставки.

После похищения немецкого посла в Рио-де-Жанейро немецкую общественность почти ежедневно запугивали драматическими репортажами из бразильских тюрем. Поэтому я порекомендовал отказаться от официального присутствия на открытии выставки, скажем, кого-нибудь из министров, чтобы не сложилось впечатление, будто мы заодно с правительством, попирающим права человека.

Д-р Пфайфер был дипломат широкого профиля, человек живого ума. Я оценил его профессиональные качества и получил от него уроки той дипломатии, которая не ограничивается только инструкциями центра и выполнением его предписаний, а учит, не выпуская из виду поставленную задачу, с чувством ответственности искать и находить самостоятельные пути ее разумного разрешения.

В совместных «играх» с ним было найдено также решение для выполнения самого сомнительного пункта программы — участия книжной экспозиции в «Немецкой промышленной выставке»: мы привезем часть книг по темам «Техника» и «Экономика» в двух экземплярах и покажем их в рамках этой выставки. И наконец было достигнуто соглашение, что выставка начнет свое турне по стране с Порту-Алегри.

Приближалось время, когда я — скаковой жеребец, бьющий перед стартом в стойле копытом, — мог наконец отправиться в путь на поиски новых приключений. Мне уже порядком надоела бюрократическая возня в собственном отечестве, и я радовался новой встрече с Латиноамериканским континентом и возможности углубить свои знания, касавшиеся этой части мира.

В Рейнской провинции шел карнавал 1971 года. Лил проливной дождь, когда я еще раз заскочил в это февральское воскресенье во Франкфурте в офис, чтобы взять кое-какие документы. По Кайзерштрассе двигалось под дождем и снегом безутешное карнавальное шествие. С рыжих париков «дураков» сбегали рыжие струйки воды. Время от времени раздавалось натужное «эй-я-я!». Шествие сопровождали по-карнавальному украшенные машины, откуда отчаянно разбрасывались сладости в жидкие ряды зрителей-энтузиастов, стоявших вдоль тротуара. Мало кто нагибался, чтобы поднять из чавкающего под ногами месива карамельку.

В девять часов вечера я, совершенно измученный, сидел в самолете рейсом на Рио. Последние дни и недели были заполнены лихорадочной подготовкой. В конце концов я буду отсутствовать в отделе четыре месяца, надо было оставить кое-какие заделы. В день отъезда у меня не было времени даже поесть, и я с нетерпением ждал, когда самолет взлетит и начнут разносить ужин.

Ну вот наконец-то это произошло! Я приучил себя при перелетах через океан брать билет в последний ряд кресел. На сей раз, сидя в черном обрамлении двух монашек-католичек, я увидел, как в передней части салона начала свое движение тележка с напитками. Я «на минутку» задремал, такое у меня было ощущение, и вдруг испуганно вздрогнул. Кругом меня темнота, только слабо светятся ночные лампочки. Монахини сидят прямо, сложив руки на коленях, напоминая спящих пингвинов. Я оглянулся вокруг — все спят. Меня охватило отчаяние — кишки заурчали от голода. Я проспал всю «кормежку»! Была уже полночь.

Осторожно нащупал я над головой кнопку вызова. Появилась стюардесса, и я тихонько объяснил ей, как мне крупно не повезло. Она выключила кнопку и недовольно сказала:

— Посмотрю, что можно для вас сделать!

Наконец еще через полчаса она появилась с полным меню, специально для меня подогрев еду.

— Что вы будете пить?

Я сразу заказал две бутылочки красного французского вина.

Сидя под колпачком маленькой лампочки, предназначенной для чтения, я наслаждался едой, блаженно чавкал, по очереди освобождая разную вкуснятину от упаковки. Редкий случай, когда еда доставила мне столько удовольствия, сделав меня счастливым. Мне хотелось петь во все горло, и я с опаской замурлыкал себе под нос. Потом я вытащил латиноамериканский роман (Ж. Гимарайнс Роза «Тропы по большому сертану») и принялся его читать. Обе монахини бросали на меня время от времени не по-христиански язвительные взгляды и демонстративно отворачивались — каждая в свою сторону.

В шесть часов утра мы приземлились в Рио-де-Жанейро. Даже в такую рань — 32 градуса жары! Я сел в такси, желтый «фольксваген», и вот я уже еду в просыпающийся город. По дороге изредка попадаются возвращающиеся домой усталые полуночники, одежда их имеет неопрятный вид.

Сегодня предпоследний день карнавала, скоро все кончится. Умею ли я танцевать самбу, спрашивает меня чернокожий водитель и начинает двигаться за рулем в ритме зажигательного танца под звуки мелодии из приемника в машине. Чтобы успокоить его, кладу ему руку на плечо. Может, отвезти меня в одну из школ? «О, карнавал! О, карнавал!» Опять его плечи заходили ходуном в бешеном темпе, «отплясывая» самбу.

Какая разница! Франкфурт — Рио! Прошло неполных двадцать часов: темнота сменилась обилием света, холод — жарой (я уже начал потеть в своем зимнем вельветовом костюме и пуловере с высоким воротом), тишина — шумом, уныние — бьющим через край весельем и радостью жизни.

В маленьком швейцарском отеле «Praia Leme» недалеко от пляжа под Копакабаной, где у меня заказан номер, только покачали головой:

— Во время карнавала все номера заняты, ваш освободится самое раннее к полудню! Оставьте чемоданы и поезжайте в город, посмотрите карнавал!

Я очень устал, но меня разбирало любопытство, и я отправился в том виде, в каком был, зажав теплый пиджак под мышкой, снова на улицу. Я бродил по набережной вдоль пляжа в Копакабане и слышал со всех сторон бешеный ритм барабанного боя, громкие трещотки и гортанные голоса. Одна из так называемых «bandas» — группы в пятнадцать — двадцать бьющих в барабан и дергающихся в ритме музыки черных, шоколадных и белых тел в легких развевающихся одеждах — окружила меня. Я быстро попятился и ретировался в первую боковую улочку, вытирая пот со лба.

И тут же услышал, как с другой стороны, ударяя в барабаны и вбивая в землю ритм самбы, приближается еще одна «banda». Не успел я, подглядывая исподтишка, присмотреться к новым движениям и ритмам, как уже начал сам понемножку раскачиваться и приплясывать на месте, и тут же ко мне подскочили двое решительных «мулатов», подхватили меня под руки и потащили в середину группы. С тяжеловесностью немецкого «плюшевого» мишки постарался я подладиться под огненный ритм.

Постепенно стала исчезать дистанция, которую только что ощущал тот, кто прибыл из страны холода. Я все больше сливался с танцующими. Одна из мулаток накинула на себя мой пиджак, чтобы я мог двигаться свободнее. Вскоре я уже вообще не чувствовал ни усталости, ни пота, лившегося с меня ручьями. Я стал частью группы, танцующие, подпрыгивающие, двигающиеся в полусогнутом состоянии то вперед, то назад члены которой, смеясь и подталкивая меня, подбадривали и призывали прыгать веселее, как они. Я стал в Бразилии своим гораздо быстрее, чем представлял себе. Меня приняли — я ощущал это всем дергающимся и вихляющим ритмом, в котором сейчас существовал.

В короткие паузы в танце мы смеялись и обнимались, а потом вдруг кинулись к другой группе, где в круге танцевала женщина, а все остальные стояли и били в ладоши и барабаны, не давая обезумевшей танцовщице раньше времени выйти из охватившего ее экстаза. Воздух словно наэлектризовался, нарастало эротическое напряжение, всех обуяла лихорадочная страсть, когда женщина начала сбрасывать с себя одежды, подначиваемая теми, кто уже достиг «пика» возбуждения. И тут кто-то незамедлительно приблизился со стороны и набросил на голую женщину покрывало. Перехлестнувшая через край эйфория мгновенно улеглась, раздались даже возмущенные голоса:

— Наш карнавал должен оставаться незапятнанным!

Так я познал границы дозволенного, положенные этим затюканным в обыденной жизни людям и во время их буйного веселья тоже. Правила игры соблюдались повсюду, частенько даже только из-за присутствия воинственно-грозных блюстителей порядка, расположившихся в самых людных местах вместе со своим внушающим страх техническим оснащением.

День прошел как в угаре, так что я даже опомниться не успел. Меня «усыновили» две мулаточки. Меняя группы, мы прошли, пританцовывая, сквозь так называемые «школы самбы», пристали на мгновение к какому-то шествию, после чего нас вместе с разным пестрым народом загнали в полицейский участок, откуда обеим черным девушкам удалось безнаказанно выбраться только благодаря «белому» кавалеру.

Была уже глубокая ночь, когда мы вошли в самой бедной и грязной части Рио в ресторан «Самба», заставивший меня вспомнить разные сцены ада в кинофильмах. Внутри царил мрак, на столах мерцали только огарки свечей, позволяя худо-бедно ориентироваться. В центре в окружении известковых колонн, подпиравших где-то наверху черный невидимый купол, находилась танцевальная площадка. Люди ритмично двигались здесь по кругу, впритык друг к другу, положив руки на плечи впереди танцующего, под звуки громко и фальшиво играющей духовой капеллы. В четырех углах вокруг этого гротескового хоровода стояли вооруженные до зубов ручными гранатами, автоматами, полицейскими дубинками и сумками с боеприпасами солдаты в грозно натянутых и застегнутых под подбородком ремнями стальных шлемах. Они стояли неподвижно, как изваяния, с застывшим и направленным вперед взглядом. Внутри сумеречно освещенного круга двигались, ритмично дергаясь, странные человеческие фигуры: не в меру толстые, с явно избыточным весом, и маленькие, тощие и изможденные, высохшие, как щепки, или, подобно огромным великанам, вызывающие страх громилы с накачанными мышцами. Часть из них нарядилась в фантастические и экзотические костюмы, другие были в спортивных трусах и майках с нацепленным красным бумажным носом.

Передо мной прыгал по кругу какой-то гном с отвисшим до колен животом. Сползшие до тапочек трусы задержались где-то там, где начинались его коротенькие ножки, а майка, принявшая форму полумесяца, оставила голой нижнюю часть огромного живота. Не сумев обнять его за плечи, я положил руки на его потную голову. Сам же он обеими ручками вцепился в вихляющийся мощный зад мулатки с курчавыми завитками на затылке и косынкой на голове. Одна из моих милых «подружек» висела вцепившись мне в спину, а когда вся веселая компания вдруг повернулась и начала приплясывать в другую сторону, она так въехала мне своим задом в живот, что я сложился, как перочинный нож Сзади у меня на ремне повис гномик.

Мы танцевали по этому дьявольскому сценарию до рассвета. Я уже давно был не сторонним наблюдателем, приехавшим издалека, а истинным участником народного гулянья а-ля Феллини. И абсолютно ничего не опасался — я стал частью всеобщего безумия.

Обе прелестные мулаточки стали моими милыми и заботливыми гидами в этой кишащей толпе в бесконечно перемещающейся вакханалии карнавала в самый первый день моего пребывания в Бразилии. Они распрощались со мной, попросив немного денег, чтобы добраться до дома на такси. Усталый сверх всякой меры, я рухнул на сиденье другой машины рядом с юным американцем. Вскоре я вышел и поплелся в предрассветных сумерках вдоль пляжа Копакабаны и Леме к себе в отель.

Следующие дни ушли на то, чтобы подготовить немецкое посольство, филиал Гёте-Института, крупных книготорговцев и хотя бы немного бразильскую прессу в Рио к грядущему «великому событию» — немецкой книжной выставке и связанной с ней культурной программе.

Потом я улетел в Сан-Паулу, чтобы собрать в Ибирапуэра-парке ту часть нашей экспозиции, которую должны были показывать в рамках «Немецкой промышленной выставки». На высоком вращающемся постаменте залитый ослепительными лучами солнца «золотой телец» нашего времени — модель новой спортивной машины. На фоне этого сверкающего и кажущегося недоступным «божества» наш книжный стенд — ровно 600 названий книг по темам: техника, архитектура, математика, экономические науки и социология. Мы с Дорой — моя жена снова влилась в ряды наших сотрудников, как только дети были пристроены в Аргентине, — с нетерпением ждали потока посетителей, которые вот-вот должны были появиться.

И они появились. Через наш стенд в жуткой толчее прошло 80 000 человек Четверо сотрудников не в состоянии были справиться с таким мощным наплывом посетителей. О спокойных, информативного характера беседах не могло быть и речи, но тем не менее нам были высказаны сотни пожеланий получить ту или иную справку, и нами были приняты все заказы на высылку книг.

Территорию выставки мы покидали обычно около полуночи, и нас сразу оглушал шум, свет и гул голосов этого мира чудес, не имеющего ничего общего с окружающими его бразильскими буднями.

Однажды вечером мы обнаружили в уголке забившуюся в тень от витрины молоденькую бразильянку с ее черным новорожденным младенцем, спавшим в картонной коробке. Мы сели рядом с ней и выслушали рассказ о сексуальной эксплуатации женщин, о том, как ее выгнали из «фавелы» (трущобы), дававшей ей кров, и о том, что теперь она брошена на произвол судьбы.

Это была красивая женщина, она рассказывала не жалуясь, ровным, иногда, как мне казалось, не соответствующим ситуации радостным голосом. Мы отдали ей все, что у нас было, оставили немного денег, прекрасно сознавая, что этим ничего не изменишь в ее судьбе. Мы ушли, мучимые совестью.

В ту ночь образ молодой матери с крошечным ребенком в картонной коробке не выходил у меня из головы, а за окном по-прежнему бушевал неумолчный гул города, и сон никак не шел, хотя мы провели на ногах больше четырнадцати часов.

Выставка в Порту-Алегри

ПОРТУ-АЛЕГРИ — административный центр южнобразильского штата Риу-Гранди-ду-Сул, сильный отпечаток на который наложили немецкие эмигранты с Хунсрюка — юго-западной части Рейнских Сланцевых гор, — сами себя величавшие, согласно смысловому значению названия местности, «немцами с собачьего горба». В расположенном на слиянии пяти рек городе с католическим университетом было три немецких книжных магазина, влачивших, впрочем, жалкое существование, поскольку они не решались выйти со своим ассортиментом к новой публике, а рассчитывали только на стариков-эмигрантов, постепенно вымиравших, их же сыновей и дочерей, даже если они все еще говорили по-немецки, не привлекала больше старая литература. Но что настоящий интерес к немецкой книге все-таки еще не умер и жил не только в немецких кругах, должна была доказать наша выставка, расположившаяся в Институте искусствоведения.

Открытие вылилось в грандиозный праздник. 450 приглашенных и неприглашенных гостей толпились в тесных помещениях выставки. Проникли сюда и многие студенты, уютно устроившиеся на полу. Посетители группками разглядывали отдельные, особенно красочные и нарядные тома по искусству, а также яркие детские книжки. На выставке удалось создать такую атмосферу, которая вызывала, с одной стороны, ощущение чего-то знакомого, с другой — жгучее любопытство к новому.

Это было прекрасной наградой за трудную и отчасти нудную работу по сборке стендов. За недостатком собственных рабочих рук мне помогли на сей раз собрать выставку за пять дней и столько же полуночей вице-консул Шлихтинг и руководитель курсов немецкого языка в Гёте-Институте Франц Бухетман и их жены, а также прикрепленный к нам «знаток местных условий» д-р Каро — любезный пожилой господин, один из представителей образованной еврейской диаспоры, которых еще часто можно было встретить в те дни в Латинской Америке. В промежутках я все время наведывался в редакции газет, потом подробно и восторженно освещавших выставку. До начала и во время проведения выставки в газетах Порту-Алегри было помещено сорок пять богато иллюстрированных материалов.

Впрочем, не успели мы открыть выставку, как ее тут же и закрыли: последовала акция протеста со стороны юридического факультета, повлекшая за собой чрезмерно жесткую реакцию ректора католического университета, распорядившегося временно закрыть все факультеты и примыкавшие к нему институты — наступали праздничные дни Пасхи. Только по их окончании возобновилась работа выставка и неизменный поток посетителей.

В эти дни приехал Понтер В. Лоренц, чье колоссальное влияние на общественность я наблюдал еще в Аргентине. Он и тут был встречен с помпой и поверг немного в шок весь присутствовавший профессорский истеблишмент своим докладом «Роль писателя в обществе». Последовавшая за этим дискуссия на тему о латиноамериканской литературе была полностью опубликована в крупнейшей ежедневной газете штата Риу-Гранди-ду-Сул «Correo de Povo». Число посетителей выставки — в конечном итоге всего лишь 3600 — не отражало истинного успеха этой выставки в Порту-Алегри.

На самом деле воздействие на широкие круги общественности было гораздо глубже, о чем свидетельствовал хотя бы уже тот факт, что чисто бразильские книжные магазины заинтересовались немецкой книжной продукцией. А из провинции поступило сообщение, что во многих школах провели конкурс на лучшее сочинение о представленных на немецкой выставке книгах. В общебразильских новостях в день открытия выставки показали специальный короткий телерепортаж. Здесь, в Порту-Алегри, нашлась своя бразильская публика, далеко превосходившая по численности немецкую колонию, и пусть ее знания немецкого были не столь велики, зато преобладал устойчивый интерес к таким областям знаний, как экономические науки, математика, архитектура, медицина, а также к книгам по искусству и детской литературе.

Совсем другое дело состав публики в Сан-Паулу, где мы построили в конце апреля наше выставочное «шапито» на площади в 1600 квадратных метров на территории Художественного музея на авенида Паулиста. Эта публика состояла в основном из немцев, работавших в Сан-Паулу на немецких фирмах, и бразильцев немецкого происхождения. Дело, может, еще было в том, что единственным органом печати, без конца и подробно информировавшим об открытии выставки, стала газета «Deutsche Nachrichten» («Немецкие вести»). Правда, и главная бразильская газета «Эстаду ди Сан-Паулу» тоже поместила несколько материалов, но в этом суматошном и безликом городе требовалась более настойчивая информация, чтобы у людей созрело решение принять в чем-то участие.

Так что ничего удивительного в том, что мы, раз уж официально не удалось сделать что-то значительное в рамках выставки, старались в скудные часы свободного времени завязать — согласно зревшей во мне постепенно идефикс — контакты с «интеллектуальными бразильскими кругами». Мы посещали ночью соответствующие кафе и бары на Руа-Аугуста, вмешивались в разговоры, но большинство вхожих туда людей оставались вежливо недоверчивыми к нам и уклонялись от общения. Тайная полиция была повсюду, это было известно каждому. И никто не хотел подвергать себя опасности, практически все подавляли свою врожденную открытость и гостеприимство, так что большинство ночных разговоров оказались для нас безрезультатными и ни к чему не привели.

Однако нам все же удалось войти в доверие к горстке писателей, группировавшихся вокруг одаренного преследуемого драматурга Плинио Маркуса, и многое узнать о механизмах гонения и запрета на их произведения. К нашему великому ужасу, мы узнали задним числом, что Гюнтер В. Лоренц, которого мы брали с собой на эти «узкие» встречи, возвел потом на всю группу клевету в своих статьях в шпрингеровской газете «Ди Вельт», назвав этих авторов левыми экстремистами, маоистами или анархистами, и указал при этом место и время встречи и имена присутствовавших. С того момента наша тесная дружба с этим «знатоком» Латинской Америки, так успешно поработавшим на наши проекты, дала трещину, не затянувшуюся даже и дома.

А мы уже снова собирали выставку и снова открывали ее в другом месте. Следующей остановкой был Рио-де-Жанейро. Если в Сан-Паулу все время лил дождь и дул неприятный холодный ветер, то в Рио-де-Жанейро царила погода, какую обычно обещают в рекламных туристических проспектах. В Сан-Паулу нас все-таки посетило 5300 человек. Что же ожидает нас у «сагіocas», жителей Рио, про которых известно, что они жизнерадостны и забавны, но не очень серьезны? Чего тогда сможет добиться там такое «серьезное» дело, как немецкая книжная выставка, подготовленная столь «серьезными» людьми, как мы?

Еще в преддверии выставки я долго переписывался с компетентным по этому вопросу советником немецкого посольства в Рио-де-Жанейро господином X. Хольцхаймером по поводу подходящего помещения для выставки. Посольство настаивало на утвержденном в свое время еще Клаусом Тиле зале в министерстве просвещения и здравоохранения.

«„Знатоки местных условий“ настоятельно не советуют нам проводить выставку в стенах министерства. Вы, конечно, понимаете, уважаемый господин Хольцхаймер, что мы не можем просто так проигнорировать эти советы, ибо, являясь представителями немецких издательств, мы в известной степени отражаем интересы немецкой общественности.

Мы не думаем, что выставке грозит какая-то опасность. Только лишь предполагаем, что в интересах общественного мнения Бразилии, как и нашей страны, и в интересах всестороннего успеха нашего дела следовало бы избегать слишком откровенного кооперирования с правительством, о котором мировая общественность открыто говорит как о правительстве, не уважающем законов о правах человека», — говорилось в моем письме.

Я склонялся к Музею современного искусства. Клаус Тиле, предпринявший подготовительную поездку, написал мне из Мексики следующее:

«В Музее все просто идеально для выставки. Это муниципальное помещение, а тамошняя директриса известна как поклонница авангардистского искусства. Но, к сожалению, „пуп“ Рио находится в десяти минутах ходьбы от пешеходного моста к так называемому пляжу (смотри карту города!) и вечером там лучше не появляться, чтобы не проходить в темноте эти несколько метров — официальным лицам ни в коем случае, а обычной публике тоже из-за опасения за свой кошелек».

«Директриса-авангардистка» великодушно отдала в наше распоряжение весь нижний этаж музея, и посольство наконец согласилось. Место просто идеальное. Музей был центром встреч прогрессивной творческой молодежи, здесь имелся кинозал, где почти ежедневно показывали современные бразильские и зарубежные фильмы.

Я, как обычно, постарался «вписать» выставку в предоставленные нам стены, приспособить ее к особенностям помещения и создать ощущение гармоничного единства. На открытие мы пригласили пламенного оратора — президента ПЕН-Клуба Маркуса Мадейру. С немецкой стороны несколько приветственных слов произнес посол Рёриг. После этого 480 приглашенных гостей поприветствовал от имени фирмы-устроителя член Наблюдательного совета д-р Матиас Вегнер.

За столом с детскими книжками сидел уже хорошо знакомый мне человек из охраны немецкого посла, но по обтрепанным карманам пиджака в нем нетрудно было опознать одного из «секретных агентов», я не удержался и сделал ему весьма некомпетентное замечание:

— У нас ведь тут сугубо гражданское мероприятие!

Тогда он взял меня за руку, подвел к двери и показал на дворника, невозмутимо орудовавшего метлой:

— Видите вот этого? Он — один из наших!

Потом показал на полуголого юношу, который пил на улице воду из колонки.

— Этот тоже наш!

На любовную парочку, усиленно занятую друг другом.

— И эти двое наши!

На шофера в ливрее, усердно протиравшего стекла лимузина своего хозяина.

— Наш!

На отца семейства, выгуливавшего собачку, на двух женщин, оживленно беседовавших друг с другом, на мужчину, который задумчиво смотрел с пешеходного моста на непрерывный уличный поток, на трех юношей, очевидно, рассказывавших друг другу анекдоты, на стекольщика, который в столь поздний час невозмутимо надраивал окна, на нищего — певца с гитарой, на двух мулатов, поджидавших «фраеров», на великана-негра, отбивавшего дробь на нефтяной бочке.

— Все они: и те, и вот эти, и там, и тут — наши люди!

А когда мы вошли назад в помещение выставки, он спросил:

— Сказать вам, сколько из ваших «гостей» действительно ваши гости?

Я поспешно отказался.

«Секретный агент» в Рио-де-Жанейро за столом с детскими книжками

И тем не менее выставка с первого дня притягивала к себе заинтересовавшуюся, молча и неторопливо разглядывающую книги публику, особенно молодежь. Через несколько дней число посетителей уже перевалило за 10 000, а под конец выросло до 17 000.

Причиной такого впечатляющего успеха наверняка вновь стало невероятное паблисити такой личности, как Гюнтер В. Лоренц. Все началось с маленькой заметочки в небольшой газете в рубрике «Общественность», разрослось затем до сообщений в пол- и три четверти полосы в крупнейших ежедневных бразильских газетах «Жорнал ду Бразил» и «Глобу», а завершилось триумфальным пятиполосным интервью во второй по значению газете Рио «Коррею да маньян». Лоренц дал только в Рио пятнадцать объемных интервью прессе, радио и телевидению и сделал одиннадцать докладов, приняв участие в их последующих обсуждениях. Так как все это происходило в дни выставки, она от этого очень выиграла.

Придуманный Райнхардом Шубертом мотив для плаката — голова Сократа и производящие над ней эротические «манипуляции» женские пальчики с ярко-красными ноготками — нельзя было не заметить даже в самом отдаленном уголке Рио. Кроме того, один немецкий книготорговец дал нам 10 000 надежных адресов, по которым мы заранее разослали информацию. Все это отлично сработало, наши усилия вылились в Рио в подлинно значительное событие общественной жизни. Успех, ставший сегодня, как это всегда бывает, когда занавес падает, уже далекой историей.