1968 год

1968 год

КАВЕРИН. «Эпилог».

Слонимский не приехал — был болен или отговорился болезнью. Шкловский хотел, чтобы комиссия собралась у Тихонова, Тихонов отказался, и решили собраться у меня, а потом пойти к Федину за благословением. Встреча состоялась 14 января и прошла, как говорится, в «дружеской обстановке». Подольский пишет о ней с восторгом, отмечая, впрочем, что «Каверин был строг, сух и держался повестки дня». Однако за обедом и я разговорился — как-никак мы не встречались годами, а молодость была хороша, и грешно было о ней не вспомнить <…> Машина пришла и, как мне ни было тошно, я поехал к Федину <…> Когда, уступив просьбам Федина, я сел за стол, Шкловский провозгласил тост <…> Не помню его дословно, однако помню, что смысл заключался в том, что все хорошо: и то, что мы издаем Лунца, и то, что на свете существует Советская власть, которая позволила нам его издавать <…> На этот неуклюжий тост, как на камертон, было настроено заседание, заставившее меня в последний раз встретиться с Фединым, ни единому слову которого я больше не верил[1382].

15 января. СЛОНИМСКИЙ — ФЕДИНУ.

<…> Книга Лунца в сущности готова в основном. Состав ее, предисловие, расположение материала, раздел воспоминаний — все это я в свое время в порядке предложения переслал Подольскому, получил некоторые поправки и вижу, что разноречия касаются двух-трех частностей, которые можно «умять» в процессе «редподготовки». Хотел на заседании прочесть свои воспоминания о Леве — я их как раз закончил, но судьба (вернее, ледяшка на пороге Дома Творчества в Комарове) распорядилась иначе[1383]. Я их перепечатаю и пошлю. Подольского (или может быть Тихонова) попрошу показать их Тебе. Мне очень важно Твое мнение и всех серапионов. Дело святое, тут все должно быть чистым и достоверным. В моих воспоминаниях я привожу три Лёвиных письма: два — ко мне, а одно к Лиде Харитон — удивительные письма! Особенно к Лиде. Воспоминания почти все есть: Ты, Чуковский, Тынянов, стихи Тихонова и Полонской, Каверин, Шкловский, теперь и я… И статья Горького. Раздел этот в проекте тоже у Подольского. Будут еще Познер и Шагинян.

17 января. КАВЕРИН — ПОЛОНСКОЙ.

<…> На днях собрались Тихонов, Федин и я — Миша[1384] не мог приехать по болезни. Готовим книгу Левы Лунца. Думаю, что удастся выпустить даже две книги. Первую — его, а вторую — о нем[1385].

Именно в эти дни произошел конфликт, существенно повлиявший на работу лунцевской Комиссии. Его причиной стал Федин, сыгравший решающую роль в запрещении романа Солженицына «Раковый корпус».

25 января. КАВЕРИН — ФЕДИНУ.

Мы знакомы сорок восемь лет, Костя. В молодости мы были друзьями. Мы вправе судить друг друга. Это больше чем право, это долг.

Твои бывшие друзья не раз задумывались над тем, какие причины могли руководить твоим поведением в тех, навсегда запомнившихся, событиях нашей литературной жизни, которые одних выковали, а других превратили в послушных чиновников, далеких от подлинного искусства <…> Не буду удивлен, если теперь, после того как по твоему настоянию запрещен уже набранный в «Новом мире» роман Солженицына «Раковый корпус», первое же твое появление перед широкой аудиторией писателей будет встречено свистом и топанием ног <…> Ты берешь на себя ответственность, не сознавая, по-видимому, всей ее огромности и значения. Писатель, накидывающий петлю на шею другому писателю, — фигура, которая останется в истории литературы независимо от того, что написал первый, и в полной зависимости от того, что написал второй. Ты становишься, может быть сам того не подозревая, центром недоброжелательства, возмущения, недовольства в литературном кругу. Измениться это может только в одном случае — если ты найдешь в себе силу и мужество, чтобы отказаться от своего решения.

А. И. Кондратович вспоминает, что свое письмо Федину Каверин принес показать в редакцию «Нового мира» («Видимо, он даже хочет, чтобы все знали о его поступках», — заметил в связи с этим Кондратович[1386]). Письмо Каверина Федину, как и аналогичное письмо Федину Твардовского, широко распространялось в самиздате; Федин на эти письма, естественно, не ответил, но в его письмах Слонимскому отныне имя Каверина не встречается или упоминается враждебно (Весной письмо Каверина Федину многократно передавали западные радиостанции, вещая на СССР, и 30 мая К. И. Чуковский записал в дневнике, что Каверин «очень взбудоражен тем, что его письмо к Федину передается по зарубежному радио. Я сказал ему: „Чего вам волноваться? У вас своя дача и деньги в банке“»[1387]; 3 июня об этом же пишет в дневнике А. К. Гладков («Каверин подавлен тем, что американцы передали его письмо»[1388]). В январе 1969 года А. Кондратович записал в дневнике о беседе в Отделе культуры ЦК КПСС: «С крупными писателями они боятся иметь дело. Уж что только не говорили о Каверине, о его письме к Федину, а подписали новую повесть Каверина без всякого согласования»[1389]).

Стало известно о трехчасовой беседе Федина с Брежневым, в ходе которой, по-видимому, решилось окончательно запрещение «Ракового корпуса» и, как отмечает А. Кондратович, «может быть, и шире — проблема самого Солженицына»[1390].

КАВЕРИН. «Эпилог».

План сборника Лунца был послан в Секретариат (29 января 1968 г.), и Секретариат постановил поручить правлению издательства «Советский писатель» «рассмотреть вопрос об издании сочинений Лунца и воспоминаний о нем». Казалось бы, все трудности были позади. На деле они предстояли. Хотя «Советский писатель» как орган Секретариата обязан был выполнять все его решения, на деле эти решения не значили для издательства ровно ничего, и оно на них, вульгарно выражаясь, плевало. Издавая в огромных тиражах бездарные произведения членов Секретариата, оно пользовалось во всех случаях, в том числе беззаконных, его безусловной поддержкой. Для этого существовала (и существует) формула: «рассмотреть вопрос». А как будет решен вопрос, этим Секретариат не интересовался[1391].

6 февраля. ФЕДИН — СЛОНИМСКОМУ.

<…> О Лунце ты написал очень, очень хорошо. В очерке — любовь, тепло, товарищеское восхищение. Нигде ни слова какого-нибудь отвлечения в сторону — только о нем.

С его «портретом», с оценкою его значения для молодых писателей и народившейся литературы в целом, я согласен. Вероятно — это наиболее эмоциональная статья из посвященных тобою писателям. В том ее сила. Думаю — ее нельзя сравнивать с тем предисловием к подготавливаемому сборнику Лунца, которое мне передали товарищи из лунцевской комиссии — Коля Тихонов, Виктор Шкловский, а вернее — еще прежде — секретарь этой комиссии — Подольский. Предисловие должно ведь, волей-неволей, сказать и нечто совсем другое о Лунце, чтобы открыть книгу его для людей, привыкших к искаженному представлению об этом имени. Другое должно оспорить неверную оценку явления, называемого Лунцем. Значит, не эмоции могли бы сыграть здесь преобладающую роль, а цепь непреложных доказательств, интеллектуальный ход их, мысль логическая.

И я уверен — ты можешь (и захочешь!) поработать над предисловием, чтобы утвердилась верная оценка Льва Лунца во всеобщем мнении. Если же в предисловии не будет удачно, убедительно доказана (или по меньшей мере, наглядно показана) вся нелепость сложенного критическими агитками представления о Лунце, как чуть ли не о литературном «антисоветчике», то сборник о нем не выполнит своего назначения.

Я в этом духе говорил на встрече у меня Комиссии. Мне кажется, Виктор и Коля согласились со мною. Не знаю, стало ли это известно тебе?

Хорошо, что ты поправляешься. Подольскому рукопись твою передаю. В издательстве «Сов. пис.» пока только имел с директором и глав, редактором подготовительный разговор о книге Лунца. И буду скоро говорить в Союзе.

28 февраля. ШАГИНЯН — СЛОНИМСКОМУ.

Миша, друг любезный, ну что я могу написать о Лунце, когда события, связанные с ним, у меня самые что ни на есть непристойно-боккачевские? Нужно было вывести беднягу из девического (девственного) состояния, и сердобольные люди обратились за помощью ко мне. Я, как уважающая Серапионов окололитературная квакерша, вежливо отказалась, сославшись на свою полную непригодность, и тогда за дело взялась Анна Ивановна[1392]… Остальное не знаю.

Лунц был прелестный, веселый и яркий человек. Все мы его любили. Помню, как он читал свой рассказ о каких-то деревянных человечках. Но из всего этого не сваришь ни каши, ни простокваши. Вот почему так долго не отвечала.

17 марта. СЛОНИМСКИЙ — ФЕДИНУ.

<…> Пользуюсь случаем напомнить о книге Лунца. Ты, конечно, получил письмо Комиссии? Там все сказано. Меня очень волнует вопрос об издании <…>

Это письмо начинается с выражения благодарности Федину, чье вмешательство способствовало включению в план издательства «Художественная литература» собрания сочинений Слонимского в 4-х томах, которое было осуществлено в 1969–1970 годах.

24 марта. СЛОНИМСКИЙ — ФЕДИНУ.

<…> Хочу сообщить Тебе о делах с предисловием к книге Лунца, ибо Подольский в Рузе, а это он, видимо, держит Тебя в курсе. Предисловие взялся писать Шкловский. Комиссия решила так же включить мои воспоминания о Лунце в книгу Лёвиных произведений после статей Горького и Твоей, так как они членам комиссии понравились. Убежден, что Шкловский сумеет сделать предисловие как следует, либо совершенно заново написав, либо отредактировав мой текст до неузнаваемости. Я в высшей степени не литературовед, а он на этот счет мастак.

«Новый мир» пока молчит, но я понимаю, что вопрос о напечатании там моего очерка о Лёве требует размышлений. Буду ждать[1393] <…> Воображаю, как Ты истерзан всеми делами и удивляюсь Твоей стойкости. Поверь, что мне Тебя очень жалко… < Последнюю фразу Федин, должно быть, отнес к эпизоду, связанному с каверинским письмом-статьей, взял ее в рамку и написал на полях: «Да что ты, Миша!!»>

21 марта. ШКЛОВСКИЙ — СЛОНИМСКОМУ.

<…> Получил твою статью о Льве Лунце. <…> Лев Лунц оказался живым, нужным, своим.

Серапионы не сахарные, но очень талантливые ребята.

Статью надо увеличить на пять страниц — описанием Горького и напечатать сейчас <…> Очень хорошо ты написал.

2 апреля. СЛОНИМСКИЙ — ФЕДИНУ.

<…> О, если б удалось издание книги Лунца! Я очень надеюсь. Спасибо за Твое обещание сделать, что в силах.

5 апреля. ТИХОНОВ — ПОДОЛЬСКОМУ.

<…> Второго четверостишия в стихах «Махно» печатать не надо. Лунц взял один из первых вариантов, который я исправил в ходе работы[1394]. Строфа неважная и я ее выгнул, вот почему ее нет в печати <…>

28 апреля. ФЕДИН — СЛОНИМСКОМУ.

<…> Я получил твое письмо от 19 с<его>/м<есяца>.

Не понимаю, что означает заключительная фраза его о том, что С. С. Подольский «передаст тебе (т. е. — мне) это письмо, и ты (т. е. — я) получишь от него (т. е. — С. С. Подольского) все необходимые разъяснения»?..

Разъяснения… чего? Судя по тому, что написал мне С. С. Подольский, мой вопрос к нему — кто будет редактором книги Лунца? — мог быть истолкован как готовность или даже желание мое предложить свою кандидатуру в таком качестве. Если подобное толкование не имело места — прошу извинить меня.

Даю в свою очередь необходимые разъяснения и, прежде всего, отвечаю на твою просьбу, сделанную от имени «всей комиссии по лит. наследию Лунца» — «дать согласие на то, чтобы книга вышла под редакцией К. А. Федина».

Такого согласия я не даю.

Если речь идет о книге произведений Льва Лунца, то было бы совершенно естественно, чтобы Комиссия не только подписала предисловие к книге, но и взяла на себя работу по редакции книги. Разумеется, редактирование ее может быть возложено и на отдельных литераторов или коллегию из них — во всех вариантах по выбору и решению Комиссии. То же самое касается другой книги — воспоминаний и статей о Лунце. Но здесь и вступает в силу мое «разъяснение». Как и в первом случае, я не буду участвовать в редакции книги, но — как один из авторов сборника — должен заявить, что предоставляю сводку высказываний моих о Лунце для напечатания при условии любого по выбору Комиссии состава редакции, за исключением такого, в котором главным — а также само собой, единоличным редактором был бы В. Каверин. В таком случае я заявил бы тебе, как председателю Комиссии, о возврате моей рукописи.

Это все, что я имею и хочу тебе сказать по поводу твоего обращения ко мне от имени Комиссии по литературному наследию Лунца.

28 мая. ШКЛОВСКИЙ — ПОДОЛЬСКОМУ.

<…> Ваша статья о Лунце целиком ошибочная. Нам друг перед другом нечего хитрить.

На 5-й странице написано, что Лунц вошел в литературу,<не> только своими литературными статьями. Это верно. Но после этого Вы 33 страницы пишете только о литературных статьях.

В статье много литературных штампов, например, возьмем на 10-й странице: «Сильный и многогранный талант». Дальше: «искрометный талант». Дальше: «Первоосновы сознания». На той же странице Вы объявляете, что «с 17 лет Лунц был зрелым мыслителем». Этого не бывает. Так не случилось и с Пушкиным. На стр. 2-й «Бурно развивающийся талант» <…> Надо все эти газетные штампы убрать и писать просто о деле.

Дело состоит вот в чем: что Лев Лунц был писателем чрезвычайно одаренным, и это надо не утверждать, а показывать. Зная языки, он находился под влиянием немецкого романтизма и испанского театра. В этом ничего плохого нет.

Всеволод Иванов увлекался в это время Шекспиром, в это время ставили Шиллера. Молодой Горький увлекался Бальзаком.

Лунцу нужна была литература действующая и первое время он ее цитировал, хотя у него был и критический талант. Революция усилила интерес к романтизму — это явление временное. Революция усилила интерес к бытовизму — это было явление временное. Писатели увлекались сказом, создавали из языка непроницаемую завесу для фактов. Так писал Андрей Белый, так писал Алексей Ремизов — их ошибки Лунц понимал, но вместо этого он звал на Запад. Надо написать, на какой, почему на Запад.

Лунц не отвечает за свои ошибки, потому что он был мальчиком, а писал он хорошо. Защищать его теоретические статьи и вступать в полемику с Лебедевым-Полянским[1395], которого все забыли, не надо, потому что не надо повторять чужой ругани.

Надо написать статью — справку на 10 страниц. Содержание такое: у Серапионов пророков не было, теории новой литературы еще не было ни у кого, она создавалась, создавалась методом попыток. Лунц, как мальчик, был патетичен в высказываниях. Его категоричность не принимал никто, но в ответ говорили другое — тоже категорическое и неправильное.

Статью надо не поправлять, а высушить, сократить, довести до правки. Спорить с партийными постановлениями, до сих пор не снятыми, Вам не надо, потому что для этого надо их внимательно изучить и построить свою философию. У нас сейчас человека, достаточно знающего и авторитетного, для такого дела нет. Мы должны представить художника Лунца, постараться напечатать его статьи, сказать, что они оспаривались, но не лезть за ним в драку. Очень высокая талантливость Лунца не может быть доказана статьей. Она доказывается материалом книги. Вы взялись за чрезвычайно трудную задачу, с которой никто бы из нас и не справился. Мы не собираемся замалчивать теоретические ошибки Лунца, но и не собираемся делать из них систему.

Статья ошибочна уже тем, что она длинна. В диссертации, рассчитанной на теоретиков литературы, обосновав материал, исправив стиль, показав общую картину советской литературы того времени и разнообразие поисков, Вы могли бы, вероятно, справиться с тем, с чем сейчас не справились. Сейчас бы получилось, что вся книга является предисловием к опрометчивой статье.

Братья Серапионы друг с другом говорили очень резко. Я говорю с Вами, как с братом. Так же мы говорили с Лунцем, так говорил бы Лунц сам.

ШКЛОВСКИЙ — СЛОНИМСКОМУ (приписка на машинописной копии предыдущего письма).

Дорогой Миша, замалчивать не надо. Говорить длинно не надо. Надо объяснить исторически корректно и толково. Надо сказать коротко о разнообразии тогдашних литературных установок. Надо ввести историческую перспективу. Спасибо за мнение о моей заметке. Я с тобой согласен (сейчас). Когда я ее в первый раз прочел, она мне не понравилась. Я ее тебе послал на разрез.

29 мая. ТИХОНОВ — СЛОНИМСКОМУ.

<…> На сегодняшний день книга как будто совсем готова. Необходимо учесть замечания всех членов Комиссии на Послесловие. Я прочитал Послесловие и посылаю тебе на просмотр экземпляр с моими пометками. Учти при редактировании. Пьесу «Город Правды», по моему, входящую в Литнаследство и имеющую отзыв М. Горького, видимо, надо поместить в сборник. Твое предложение о помещении от имени Комиссии твоего написанного Предисловия принимаю, оно будет на своем месте, открывая книгу.

8 августа. ТИХОНОВ — СЛОНИМСКОМУ.

<…> Сегодня иду к Федину. Костя долго отсутствовал — был в Барвихе, лечился. Как сейчас себя чувствует — не знаю. <…> От Подольского я тоже последнее время ничего не слышал о книге Лунца. Но мне кажется, с ней ничего особенного произойти не может. Это явление далекого прошлого — и сегодня не ощущается особо остро… И так много событий, более приближенным к нашим дням.

В ночь на 21 августа 1968 года советские войска вступили на территорию Чехословакии, положив конец «пражской весне» и всем надеждам на возможность реализации «социализма с человеческим лицом». С этого момента резко ужесточается идеологическая политика Старой площади. В переписке Серапионов наступает долгая пауза.

9 октября. ТИХОНОВ — ПОДОЛЬСКОМУ.

<…> Вы послали мне рассказ Льва Лунца «Путешествие на больничной койке» <…> Конечно, его можно печатать в нашем сборнике. Рассказ грустный, но если представить, в какой обстановке он писался, то хуже и быть не может. Хорошо, что Михаил Леонидович следит за продвижением книги.

21 декабря. ШКЛОВСКИЙ — ПОДОЛЬСКОМУ.

<…> Мы ни в какой форме не можем вести переговоры с Керном о каком бы то ни было обмене материалами. Из Советского Союза ни Николай Семенович, ни Михаил Леонидович не посылаем никакого материала, который не прошел через цензуру. Адресаты ненадежны и коварны. В институт Горького и ЦГАЛИ материалы можно передавать, но мы не должны быть участниками переговоров о передаче этих материалов Керну. «Путешествие на больничной койке» вводить в книгу не надо.

Общее правило.

Вы, Соломон Семенович, или я, мы не имеем права от себя пересылать какие-нибудь материалы без разрешения комиссии, закрепленного протоколом. Никакого самовольства здесь быть не может. Материал сложный, хотя и очень хороший.

Помните, что существует комиссия и все действия должны быть с ней согласованы. Ответьте на мое письмо.