Первой клеймо (Цензура и произведения Льва Лунца в 1920-е годы)

Первой клеймо

(Цензура и произведения Льва Лунца в 1920-е годы)

Лев Лунц оказался первым из Серапионов, на котором советская власть поставила клеймо «идеологической непригодности». Но осознано это было далеко не сразу.

Когда в мае 1924 года весть о смерти Льва Лунца дошла из Гамбурга в Питер, она оглушила Серапионов. Некрологи Лунцу написали Федин (Жизнь искусства. № 22. 1924), Слонимский (Огонек. № 24, 1924), Никитин (Красная газета. № 116. 1924). Собравшись, чтобы почтить память товарища, Серапионы приняли решение издать все им написанное, а также подготовить сборник статей о Лунце. 31 мая 1924 года М. Слонимский обратился к Горькому с просьбой написать о Лунце[614] и в июне 1924 г. написал отцу Лунца в Гамбург: «Вы знаете, чем был для нас Лева, никто из нас никогда не забудет его; для каждого из нас он жив. Но нужно сохранить его живой образ. Поэтому мы решили издать сборник его памяти, куда войдут статьи и воспоминания всех близко знавших Левушку: Замятина, Чуковского, Серапионов и пр… Издание сборника дело ближайшего года»[615].

20 июня 1924 г. Е. Полонская, как бы уточняя этот план, писала отцу Лунца: «Мы решили издать осенью две книги, посвященные его памяти: 1. Книгу статей о Леве, в которую войдут статьи Горького, Замятина, Чуковского, Шкловского и всех серапионовых братьев. 2. Книгу, составленную из всех имеющихся на руках произведений Левы, как напечатанных, так и ненапечатанных». 21 июня М. Горький в письме Каверину написал: «Да, Лунца страшно жалко… Необходимо собрать и издать все написанное им»[616], а 6 июля он сообщил Федину, что не смог написать о Лунце: «Я уже пробовал сделать это, но — не сумел. Не вышло»[617]. «Жалко, что вы не можете написать о Лунце, — отвечал ему Федин 16 июля. — Мы собираемся выпустить небольшой сборник статей о нем, чтобы отметить его значение для молодой — „начинающей“ — русской литературы. Ваша статья предназначалась для этого сборника»[618].

Горький, тем не менее, статью «Памяти Л. Лунца» написал и напечатал ее в альманахе «Беседа», который издавал в Берлине вместе с В. Ф. Ходасевичем («В кружке „Серапионовых братьев“, — писал Горький в этой статье, — Лев Лунц был общим любимцем. Остроумный, дерзкий на словах, он являлся чудесным товарищем, он умел любить <…> Лев Лунц был одним из тех, кто думает о друге больше, чем о себе»[619]). Горьковская «Беседа» напечатала трагедию Лунца «Вне закона» (№ 1, май — июнь 1923), пьесу «Город Правды» (№ 5, 1924), статью «На Запад!» (№ 3, 1923), но к распространению в СССР «Беседа» была решением Главлита строжайше запрещена[620].

Прошла осень 1924 года, а книга Лунца не вышла, хотя потребность в ней вызывалась не одной только справедливостью. Весной 1925 года, обращаясь к покойному Лунцу, Юрий Тынянов писал: «Милый мой, вы уже год лежите на Гамбургском кладбище, — что осталось от вашей кудрявой, умной головы? — Но вы все-таки живее, чем добрая половина нашей литературы и литературной науки… Как вы нужны со своим верным взглядом, добрый мой друг, при возникновении этой срединной литературы! <…> Как вы нейтрализовали бы срединную литературу, — ваши друзья, серапионы, которых вы так любили, право же, не в состоянии этого сделать. Им некогда, они заняты тем, что сами нейтрализуются»[621]. (Через год по существу о том же писал Горькому «Серапион» Груздев: «Героизм разграфлен и образцы героев выставлены как манекены. Всякое же уклонение под запретом (хотя бы пьеса Лунца „Вне закона“), Недаром Серапионы живут не героическим, а ироническим, — это их самозащита, но проживешь ли? Вот что грустно»[622]).

Между тем, Серапионы еще пытались что-то сделать для Лунца. 30 ноября 1925 года Федин писал Вс. Иванову о планах выпустить второй номер сборника «Серапионовы братья»: «Вот план: выпустить к 1-му февраля (Пятилетие![623]) сборник с участием всех, покойного Лунца в том числе, Серапионов: поэзия, проза, статьи („Пять лет“ — этак „информационно!“, „памяти Лунца“)»[624]. Так, через полтора года идея двух книг — Лунца и о Лунце — свелась к идее публикации материалов Лунца и о нем в составе коллективного сборника Серапионов.

Но и это издание осуществлено не было.

Живя в Питере, Серапионы Федин, Груздев, Слонимский, Тихонов служили ради хлеба насущного по редакционно-издательской части. Осип Мандельштам в письме жене (19 февраля 1926 г.) рассказал о посещениях Ленгиза: «Зашел в комнатку к Федину и Груздеву. Они как раз заполняли бланки с предложениями книг <…> Стараются!»[625]. В восприятии менее удачливых современников издательские позиции Серапионов казались исключительными. Н. Чуковский вспоминал: «Все важнейшие издательские предприятия в Ленинграде двадцатых годов основывались при участии серапионов и в той или иной мере контролировались ими. Крупнейшими деятелями издательства „Прибой“ были Миша Слонимский и Зоя Гацкевич — к этому времени уже Зоя Никитина, так как она вышла замуж за Серапионова брата Николая Никитина. В Госиздате Серапионы тоже играли немалую роль, и именно благодаря им были созданы и альманах „Ковш“, и журнал „Звезда“. Руководителями „Звезды“ вплоть до 1941 года фактически были Слонимский и Тихонов. Но главной их цитаделью было Издательство писателей в Ленинграде. Возглавлял его Федин, наиболее влиятельными членами полновластного Редакционного совета были Тихонов, Слонимский, Груздев, а бессменным секретарем все та же Зоя Никитина»[626]. 24 июня 1929 года Федин писал Слонимскому: «Никогда еще за десять лет работы (скажем — за восемь, с момента возникновения Серапионов) не было у нас настолько реальных возможностей для литературной „деятельности“, насколько создались они теперь, никогда еще обстоятельства не благоприятствовали нам так, как сейчас <…> Подумай, ведь издательство действительно наше, мы в нем хозяева, над нами ничего и никого, кроме цензуры, нет. Это ли не благодать? <…> Мы же располагаем совершенной свободой внутри издательства и любая наша фантазия, сегодня родившаяся, завтра может быть осуществлена»[627].

И вот при таких возможностях книга Лунца или хотя бы публикация его произведений в альманахе или журнале — не вышли. Может быть, друзья Лунца его забыли? Нет, конечно, его помнили. (Вот только два подтверждения. 25 июня 1928 года Федин писал Слонимскому из Берлина: «Вчера утром, перед отъездом из Гамбурга, был вместе со стариками Лунца на могиле Левы. Старики, конечно, не могут его забыть, очень убиваются, в доме у них — настоящий культ памяти о нем. Они очень понравились мне». Затем Федин подробно описывает надгробие Лунца (даже зарисовывает его), приводит надпись, сделанную на трех языках: по-русски (Левъ Натановичъ Лунцъ. Род. В Петербурге 2 мая 1901–5661, сконч. 9 мая 1924–5684), по-немецки (Dr. Leo Lunz…) и по-еврейски, и последнюю строчку на гранитном обелиске «Наш Левушка». «Очень было тягостно на кладбище, — заканчивает Федин свой рассказ, — и очень несчастны старики»[628]. Второе — из статьи М. Слонимского 1929 года: «Лев Лунц был центральной фигурой Серапионов, главным организатором группы. Из произведений Лунца особенное внимание привлекла трагедия „Вне закона“… Эта пьеса, переведенная на многие иностранные языки, вошла в репертуар театров Берлина, Вены, Праги и проч. Рассказы Лунца обнаруживали недюжинный талант»[629]).

Почему же Серапионам не удалось издать книгу Лунца в двадцатые годы, которые в послесталинское время воспринимались едва ли не как ренессансные для литературы и искусства?

Дело было только в цензуре. Задолго до литературного погрома 1946 года имя Лунца внесли в черные списки — в этом убеждает проведенное нами расследование. Стало устойчивой традицией, говоря о Лунце, вспоминать прежде всего его статью «Почему мы Серапионовы Братья?» (ее иногда называли декларацией Серапионов, хотя она, разумеется, была выражением лишь личного взгляда Лунца на литературу[630]). Эту статью Лунц написал вместо автобиографии, заказанной ему, как и всем Серапионам, петроградским журналом «Литературные записки».

Первоначально этот журнал назывался «Летопись Дома литераторов»[631]. Его редактором был журналист Б. И. Харитон, отец непременной участницы всех заседаний Серапионов Л. Б. Харитон и будущего создателя ядерного оружия в СССР академика Ю. Б. Харитона. Очень информативный двухнедельник, не допускавший прямых антисоветских высказываний, журнал «Летопись Дома литераторов» был запрещен на заседании Оргбюро ЦК РКП(б) 3 марта 1922 г. (постановление подписано Молотовым); одновременно было запрещено регистрировать новые журналы без санкции Москвы[632]. Однако цензуру удалось провести. Б. И. Харитон подал заявку на издание нового журнала «Литературные записки», и 5 апреля 1922 г. Политотдел Госиздата (тогдашняя центральная цензура в Москве) сообщил, что с его стороны препятствий к изданию нового журнала не встречается[633]. (Заметим, что 25 марта 1922 г. было разрешено выпускать еженедельный журнал Серапионовых братьев под редакцией К. Федина[634] — но это издание не состоялось).

Уже 2 июня 1922 г. первый номер «Литературных записок» был отправлен в Москву[635]; следом вышел второй, затем — третий номер, значительная часть которого была посвящена Серапионам. Статью Лунца редакция подвергла аккуратной идеологической правке, опустив наиболее резвые выражения (Так, были исправлены фразы Лунца «Слишком долго и мучительно истязала русскую литературу общественная и политическая критика» и «Некоммунистический рассказ может быть гениальным, а коммунистический рассказ — бездарным»; опущены слова «„Бесы“ лучше романов Чернышевского» и т. д. По беловому автографу статья Лунца напечатана полностью лишь в 1995 году[636]). Однако эта правка журнал не спасла. 8 августа 1922 г. Политотдел Госиздата предписал своему петроградскому отделению: «По постановлению особой Комиссии предлагается закрыть журнал „Литературные записки“, не давая возможности его редакторам и сотрудникам создавать новые журналы»[637]. Власти, как видим, учли опыт реанимации «Летописи Дома литераторов».

Это постановление пришло в Петроград 11 августа, а днем раньше — 10-го — Петроградский политотдел Госиздата легкомысленно разрешил к печати подготовленный редакцией четвертый номер «Литературных записок»[638]. Номеру этому (а в нем должна была появиться рецензия Лунца на роман Ильи Эренбурга «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников»[639]), понятно, выйти не дали, а Б. И. Харитону на время спастись удалось — он был выслан из России и обосновался в Риге, издавал там газету, а в 1940 году после оккупации Латвии советскими войсками его депортировали в Сибирь, где он и погиб в 1941 г.

24 декабря 1922 года в Главлит (новая цензурная контора вместо упраздненного в сентябре 1922 г. Политотдела Госиздата) была препровождена заявка Серапионовых Братьев и издательства «Петроград» на выпуск двухнедельного журнала «Огоньки», поддержанная Петргублитом[640], но и этому плану реализоваться не дали.

Публикация Серапионовых Братьев в «Литературных записках» (и особенно статья Лунца) вызвала немало откликов; наиболее обстоятельный — в литературном еженедельнике «Московский понедельник» (на трех его больших полосах — четвертую занимала реклама — печатались не только пролетарские авторы, но и О. Мандельштам, И. Эренбург, О. Форш, Серапионы К. Федин, М. Слонимский, Н. Тихонов, Н. Никитин). Автором статьи «Серапионовы братья» был П. И. Лебедев-Полянский, главный редактор «Московского понедельника» и по совместительству глава тогдашнего цензурного ведомства. Он дружески предостерегал Серапионов от занятий публицистикой, критикой, теорией, ссылаясь на опыт М. Горького, который «расходится с жизнью, пытаясь быть публицистом». Пылкий Лунц ответил на эту «заботу» статьей «Об идеологии и публицистике», в которой без обиняков говорил, что удерживая писателей от политической публицистики, власти — гласно и негласно — хотят, чтобы они занимались публицистикой в художественном творчестве: «Тов. Полянский бессознательно требует этого… Могу успокоить его: мы публицистами не станем».

Статья Лунца пришла в редакцию «Московского понедельника», когда изменилось не только название газеты (с № 16 ее переименовали в «Новости»), но отчасти и ее профиль (первую полосу теперь занимала текущая политинформация). Лебедев-Полянский опубликовал статью Лунца в № 3 (18) от 23 октября 1922 г. под рубрикой «Дискуссия» с редакционным примечанием: «Редакция охотно дает место данной статье. Тем более, что автор думает, что никто ее в России не напечатает. Ответ по существу вопроса будет дан в одном из ближайших номеров». Этот шаг оказался для газеты опрометчивым. Хотя в № 5 (20) и напечатали обещанный Лунцу ответ «по существу» (Б. Арватов «Серапионовцы и утилитаризм»), в котором Серапионы обозваны «буржуазными художниками, обслуживателями мелкобуржуазной городской интеллигенции», газету это не спасло. Следующий, шестой, номер «Новостей» оказался последним — газету закрыли.

В 1923 году имя Льва Лунца постоянно упоминалось в списке авторского коллектива петроградского журнала «Книга и революция». Журнал фактически редактировал Константин Федин, хотя официально кроме него значилось еще два редактора — журналист В. А. Быстрянский (по совместительству зав. Политотделом Петрогиза, т. е. глава цензуры в Питере[641]) и директор Госиздата в Питере, зять Зиновьева поэт И. И. Ионов. В 1923 году «Книга и революция» напечатала рецензию Лунца на сборник рассказов Вс. Иванова «Седьмой Берег» (№ 1(25)) и несколько откликов на пьесу Лунца «Бертран де Борн».

Четвертый номер за 1923 год оказался для «Книги и революции» последним.

Наверное, журнал закрыли не столько за восторженные слова о Лунце, сколько за то, что номер открывался большой и сугубо положительной статьей Р. Арского о книгах Л. Д. Троцкого (такие вещи правящий страной триумвират — Сталин, Зиновьев, Каменев — считал недопустимым). Между тем, Серапионы (как, впрочем, и Пильняк, и Пастернак, и Маяковский, и Есенин, и Клюев) не могли не ценить серьезного к ним отношения легендарного председателя Реввоенсовета, чей художественный вкус и критический арсенал были богаче двухцветной палитры Главлита. Как бы продолжая мысль Лунца из его послесловия к «Бертрану де Борну» (1922 г.): «Я написал свою пьесу во время великой революции, и только потому, что я жил в революцию, мог написать ее»[642], Троцкий в том же 1922 году писал о Серапионах: «Именно потому, что краткую свою родословную они ведут от революции, у них, по крайней мере у некоторых, есть как бы внутренняя потребность отодвинуться от революции и обеспечить от ее общественных притязаний свободу своего творчества. Они как бы впервые почувствовали, что искусство имеет свои права»[643]. Впрочем, тогда, в пору революционного прилива, если пользоваться его более поздним выражением, Троцкий предупреждал Серапионов: «Привлекательность, свежесть, значительность молодых — вся от революции, к которой они прикоснулись. Если это отнять, на свете станет несколькими чириковыми больше — и только»[644]; лишь 13 лет спустя в изгнании, в пору «отлива революции», он напишет: «Фальшь и невежество нынешнего „советского“ бонапартизма исключают возможность какого бы то ни было художественного творчества, первым условием которого является искренность»[645].

Льву Лунцу — в отличие от значительно переживших его остальных Серапионов — не пришлось с этим столкнуться в те четыре года, что были отведены ему для работы; он был так молод, что мог писать, не думая о последствиях, писать так, как хотел. Однако, когда дело доходило до выхода его сочинений к читателю и зрителю России, и в 1923 году власть репрессивно-идеологического аппарата давала о себе знать уже отчетливо.

Пьесу «Вне закона», написанную Лунцем в 1920 году, напечатать в России вообще не удалось. В ноябре 1922 года Лунц предпринимает попытки напечатать «Вне закона» и только что законченную трагедию «Бертран де Борн» по-русски за границей. 9 ноября он писал Горькому в Германию: «Я на днях высылаю Эренбургу обе мои трагедии для отдельной книжки. Если ему не подойдут, он Вам передаст их. Надеюсь, Вы не рассердитесь и поможете пристроить их где-нибудь в Берлине»[646]. В декабре на тех же условиях пьесы были посланы Лунцем в Берлин Виктору Шкловскому; и то же — ничего не получилось с изданием. В начале 1923 года снова замаячила возможность напечатать «Вне закона» в России. 26 февраля 1923 г. Лунц сообщал Горькому: «Мы, серапионы, составляем сейчас (второй — Б.Ф.) альманах и я не знаю, могу ли я напечатать там „Вне закона“. Очень бы хотелось в Серапионовском альманахе»[647]. Но второй альманах Серапионов не вышел, и в итоге «Вне закона» появилась в начавшей издаваться Горьким берлинской «Беседе» (№ 1, 1923) с редакционным примечанием: «Принята к постановке в Государственном Александринском театре в Петербурге»[648].

Сценическая судьба пьесы «Вне закона» на родине ее автора отразилась в трех информационных блоках — в письмах Лунцу его друзей, в тогдашней прессе и, наконец, в архивных документах театра и цензуры.

Вот что стало известно больному Лунцу из писем, которые посылала ему в Гамбург Лидия Харитон. 17 июня 1923 г.: «В Александринском началась работа по „Вне закона“. Декорации заказаны Анненкову[649]. Так говорят». 21 июля: «На премьеру „Вне закона“ — приезжайте к нам». 31 августа: «Актеатры открываются 1-го октября, так что особенно торопиться Вам нечего». 20 октября: «Писать скоро выучитесь, и тогда напишете свои пьесы так, чтобы их в последний момент не запрещали. Были готовы эскизы Анненкова, Вивьен[650] разработал роль, Тиме[651] должна была играть Клару — и все рухнуло. Эскузович[652] ездил в Москву — не помогло».

О запрещении спектакля писали Лунцу многие. Евгений Замятин 13 ноября: «Обидно, что „Вне закона“ — оказалась вне закона: хорошая пьеса, дай Бог здоровья автору»; Елизавета Полонская 29 декабря: «Здесь все огорчены снятием „Вне закона“. Особенно Вивьен, который говорит, что всю жизнь мечтал о такой роли»[653]; художница Валентина Ходасевич 1 февраля 1924 года: «Хотела бы участвовать в несостоявшейся постановке вместо Юрия Анненкова — „Вне закона“ гениальная пьеса».

В зеркале петроградской прессы хроника этих событий выглядит так[654] — 14 мая 1923 г.: «Ю. П. Анненкову поручено написать декорации к пьесе Лунца „Вне закона“, намеченной к постановке в Малой Академической опере» (т. е. на сцене Михайловского театра, где в те годы наряду с оперными представлялись и драматические спектакли, специально подготовленные труппой Александринского театра; в 1923 г. ими стали пьесы Э. Толлера и Б. Шоу, а пьесу Лунца вскоре определили для основной сцены). 5 июня: «Впервые в Александринском театре будет поставлен ряд пьес левого направления». 16 июня: «Постановка пьесы Лунца „Вне закона“ в Александринском театре поручена Н. В. Петрову. Декорации Ю. П. Анненкова». 23 июня: «Художник Юрий Анненков привлечен в Александринскую Драму для декоративного разрешения пьесы Льва Лунца „Вне закона“. Спектакль пойдет в постановке режиссера Н. В. Петрова». 25 июня: Под заголовком «Александринский театр в предстоящем сезоне» публикуется беседа с зав. художественной частью театра Ю. М. Юрьевым: «Из пьес современной драматургии будет поставлена очень острая пьеса одного из „серапионовцев“ — Льва Лунца „Вне закона“. Режиссер спектакля Н. В. Петров, декоратор-художник Юрий Анненков». 8 сентября публикуется очередная беседа с Ю. М. Юрьевым о предстоящем сезоне: «План академической драмы изменен только в деталях и последовательности работ»; одной из причин перестановки названа болезнь Е. И. Тиме; пьеса Лунца в большом списке спектаклей не упомянута, зато сообщается, что «к октябрьским торжествам Театр окончательно остановился на постановке пьесы А. Луначарского „Канцлер и слесарь“, порученной Н. В. Петрову». 13 сентября: «Постановка пьесы А. В. Луначарского „Канцлер и слесарь“ в Александринском театре поручена режиссеру Н. В. Смоличу»; в тот же день приехавший в Петроград нарком просвещения А. В. Луначарский читал труппе свою пьесу «Канцлер и слесарь» и, по сообщению газеты 15 ноября, «после читки А. В. Луначарскому была устроена шумная овация».

Информация о пьесе Луначарского включена в эту сводку не случайно. Скорее всего, именно Луначарскому обязана своим запрещением пьеса Лунца «Вне закона». Невольную услугу этому недоброму делу оказал руководитель московского Малого театра народный артист А. И. Южин (Сумбатов).

Сюжет этот выстраивается так.

Прочитав в горьковской «Беседе» пьесу Лунца и узнав, что ее собирается поставить Александринский театр, А. И. Южин, которому острая пьеса приглянулась (он и сам был драматургом), решил, что ее стоит поставить в Малом. Пользуясь сложившимися добрыми отношениями с наркомом просвещения, Южин послал ему пьесу, чтобы заручиться политической поддержкой. (Заметим, кстати, что А. И. Южин с 1909 года возглавлял Малый театр; в 1917 году Временное правительство назначило его Комиссаром всех московских государственных театров; однако с приходом к власти большевиков не присягнувший им с лету Южин был понижен в должности до временного управляющего Малым театром. Директором Малого Наркомпрос назначил Южина как раз в описываемую пору — 25 мая 1923 года). Луначарский, постоянно переписывавшийся с Южиным, ответил на его обращение 16 июля 1923 года[655]; основная часть его большого письма была посвящена пьесе Лунца.

Разгромный анализ «Вне закона» Луначарский начинает с дипломатичной ремарки: «Пожалуйста, дорогой Александр Иванович, не подумайте, что я хочу каким-нибудь образом парализовать решение, принятое вами или Малым театром, но я не могу быть неискренним в моих отзывах». Далее следуют решительные заявления: «По-моему, „Вне закона“ — драма плохая. Во-первых, с политической точки зрения, я вас определенно уверяю, и надо сообщить об этом Александринскому театру в Петербург, наши коммунистические круги, да и сочувствующие нам круги примут ее за явно контрреволюционную». Мотивирует эти опасения нарком так: «Присмотритесь, какие тенденции руководят Лунцем. Народные массы изображены в виде безмозглого жестокого стада, их вождь Алонзо на наших глазах и без всякого психологического процесса, только при прикосновении к трону, превращается в тирана, гнусного преступника, изменившего своей идее и т. д. Что все это, как не самая отвратительная, самая безнадежно тупая критика революции вообще? Разве это верно, что революционеры, достигнув победы, превращаются в изменников своему слову, стремятся сесть на трон правителя, убить своих жен, чтобы жениться на принцессах и т. д.? Ведь все это одна сплошная ахинея» (интересно, что думал обо всем этом десять лет спустя уже бывший нарком?). Далее следует гимн большевистской революции и ее ста вождям («Я не знаю ни одного из ста вождей революции, кто не жил бы сейчас в общем скромной жизнью» и т. д.) и пылкое возмущение: «Какого же черта, в самом деле, станем мы ставить драмы, которые помоями обливают революцию, на наших глазах вышедшую с чрезвычайной честью из всех испытаний огромного переворота? У нас нет никаких Алонзо», а затем и строгий вывод: «Мой добрый совет вам: этой пьесы не ставить. Политически она вызовет скандал <…> Пьеса, по-моему, очень плоха»[656].

Руководил ли Луначарским только страх политического скандала, за который отвечать бы пришлось ему? Еще двумя годами раньше Луначарский писал: «У некоторых коммунистов есть тенденция к заподозрению контрреволюции под всяким листком и к проявлению власти, в то время как коммунисты должны были бы власть проявлять с неизменным отвращением. Ведь мы ненавидим власть и чужую, и свою»[657]. Но теперь времена изменились — в верхнем эшелоне большевистской партии шла смертельная схватка за власть, и хотя Луначарский фактически стоял в стороне от нее, не влиять на него это обстоятельство не могло.

А может быть, это была творческая зависть, или попросту — борьба с конкурентом, в которой все средства хороши? Но в сезон 1923–1924 годов пьесы Луначарского шли во многих театрах страны. В Петрограде — помимо «Канцлера и слесаря» и «Освобожденного Дон-Кихота» в Александринском, на сцене Михайловского готовили «Медвежью свадьбу», в Народном доме Л. Вивьен ставил «Поджигателей», их же поручили Н. Петрову к 7-й годовщине Октября в Александринке. Какой уж тут Лунц конкурент…

О дальнейших шагах Луначарского можно судить по тому, что уже 25 июля 1923 года он подписал постановление Наркомпроса, ставившее репертуар академических театров под свой личный контроль: «Признать, что плановый репертуар академических театров утверждается наркомом по представлению Главреперткома. Все изменения, предлагаемые Главреперткомом, при последующем контроле проводить с утверждения наркома»[658]. В силу этого постановления без согласия Луначарского изменение репертуарного плана Александринского театра стало невозможным.

Поскольку официальной бумаги Главреперткома о запрещении спектакля Александринского театра «Вне закона» в архивном фонде Гублита найти не удалось (фонд цензурного ведомства, лишь недавно освобожденный от грифа «секретно», оказался весьма неполным, хаотичным — кто знает, когда именно его «чистили»?), обратимся к бумагам Управления академических театров Петрограда — это третий информационный блок свидетельств о судьбе спектакля «Вне закона» в Александринском театре. В архиве этого Управления можно найти подробные сведения о расходе дров, гвоздей, тканей, электролампочек во всех актеатрах, а вот протоколы худсоветов — предельно кратки, да и они сохранены не полностью.

Вот протокол № 1 заседания репертуарного совещания при Государственном академическом театре (б. Александринский) от 24 мая 1923 года (на нем присутствовали Ю. М. Юрьев, И. В. Эскузович, Н. В. Петров, А. И. Пиотровский и др.), посвященного репертуару следующего сезона. Художественный руководитель театра импозантный премьер бывшей императорской сцены Ю. М. Юрьев предлагает включить в репертуар помимо спектаклей по пьесам русских классиков пьесы современных авторов; он предлагает в этом качестве пьесу Лунца «Вне закона». Репертуарное совещание постановило: «Рекомендовать следующие пьесы, имея в виду новые постановки» — в списке из 5 пьес четвертой назван «Лунц. Вне закона (совр. автор)»[659]. Этот протокол напечатан в сборнике «Русский советский театр 1921–1926» (Л., 1975, с. 313–315), а вот протокол № 6 в этот сборник, конечно, не вошел — это протокол заседания худсовета театра от 14 ноября, которое открылось предложением Ю. М. Юрьева «обменяться мнениями по поводу подыскания пьесы взамен пьесы талантливого молодого автора Л. Лунца „Вне закона“, снятой с предполагаемого на сезон репертуара в связи с запрещением Главреперткомом». «Такое выпадение пьесы, — продолжал Юрьев, — ставит Художественную часть в тяжелые условия, т. к. пьеса „Вне закона“ должна была удовлетворить как в художественном отношении, так и в кассовом»[660].

Поскольку в репертуаре театра на предстоящий сезон, представленном в Управление в сентябре, спектакль по пьесе Лунца числится[661], значит, запрещение спектакля произошло между сентябрем и ноябрем 1923 года — и тут кстати будет вспомнить о приезде наркома Луначарского в Петроград в октябре и о его выступлении в Александринском театре, встреченном «шумной овацией».

10 декабря 1923 года председатель Главреперткома И. П. Трайнин (будущий юрист-академик) доложил наркому Луначарскому, что пьеса Лунца «Вне закона» запрещена к постановке в РСФСР как «политический памфлет на диктатуру пролетариата в России»[662]. Видимо, это постановление не имело силы на территории других республик СССР, что и позволило поставить пьесу Лунца на Украине и в Грузии.

О постановке «Вне закона» в Одессе подробно писала местная пресса. 27 ноября 1923 года вечерний выпуск «Известий одесского губисполкома» сообщил: «Режиссер драматического театра Л. Ф. Лазарев приступил к репетициям новой пьесы Льва Лунца „Вне закона“», а во вторник 4 декабря газета сообщила уже о предстоящей премьере: «В субботу в драматическом театре премьера, идет комедия-буфф „Вне закона“. Пьеса поставлена режиссером Лазаревым действительно вне всяких законов драматического шаблона. Джаз-банд, вставленные репризы, полное отсутствие занавеса, цирковые приемы артистов — принципы разрушения театральной условности и целый ряд смелых разрывов с традициями академизма — все это вызывает интерес к пьесе». 5 декабря последовало еще одно сообщение: «В субботу 8 декабря в драматическом театре им. Шевченко состоится первое представление новой пьесы Льва Лунца „Вне закона“ в оригинальной постановке Л. Ф. Лазарева. Главные роли распределены между артистами Валентой, Корневым, Веселовым и Двинским». 8 декабря премьера состоялась. 10 декабря газета поместила рецензию Д. Маллори: «Пьеса названа „трагедией-буфф“. Но вся она поставлена в стиле итальянской „комедии дель-арте“ <…> Пьеса идейно несколько анархична. „Вне закона“ — не надо никаких законов, кроме закона совести — провозглашает герой пьесы разбойник Алонзо, но он сам же доказывает в дальнейшем всю непрочность и непригодность такой теории. Этот принцип „вне закона“, эта мораль, при которой „все дозволено“, это ницшеанство анархизма здесь же, в пьесе, приводит к полному крушению самой идеи свободы от законов <…> Пьеса написана ярко, красочно и сильно <…> Спектакль имел шумный успех».

Спектакль «Вне закона» был показан в Одессе четыре раза — 8, 11 и 13 декабря 1923 года и 3 января 1924 года (последнее представление — «общедоступник», которым в Одессе заканчивались сценические жизни спектаклей). Петроградский журнал «Жизнь искусства» в № 1 за 1924 год сообщил об одесской постановке, и Л. Харитон написала Лунцу 3 января: «Только что открыла новогодний № „Жизни искусства“. Поздравляю Вас! В Одессе постановка „Вне закона“».

Имеются сведения о постановке «Вне закона» в Грузии на грузинском языке[663]; было также намерение экранизировать пьесу (Л. Н. Замятина писала Лунцу 13 ноября 1923 года: «Вашу пьесу „Вне закона“ берет кинофабрика „Русь“. Экземпляр пьесы послан в Москву»), но это намерение не реализовалось.

На одесский спектакль Москва отреагировала не сразу, но жестко. 10 марта 1924 года Главлит направил всем гублитам СССР список запрещенных для постановки пьес. В сопроводительном письме, подписанном председателем Главреперткома И. П. Трайниным, говорилось (сохраняю особенности стиля и орфографии): «Препровождая вам список № 2 запрещенных пьес глав. Репертуарный Комитет считает нужным разъяснить, что он не является исчерпывающим и включает в себя лишь те произведения, на которых главн. репертуарный Комитет обращает сейчас внимание мест <…> Из самого списка местным репкомам должно стать ясно, что в основу политики запрещения положены следующие моменты:

Идеологическая (и политическая) контрреволюция (например пьеса Лунца „Вне закона“, в которой не трудно усмотреть пасквиль на революцию <…>»[664]. Список № 2 состоял из 69 пьес, «Вне закона» — под № 24[665]. 25 июня 1924 года Главлит разослал гублитам дополнительный список из 19 вновь запрещенных пьес, повторно включив в него «Вне закона» (под № 80)[666].

Наконец, 14 октября 1927 года Главлит разослал по стране сводный список 498-ми запрещенных пьес, отменив одновременно все предыдущие списки. Теперь «Вне закона» значилась под № 281[667]. Эту честь пьеса Лунца разделила с пьесами Аверченко, Л. Андреева, А. Блока («Роза и крест»), М. Булгакова («Дни Турбиных», «Зойкина квартира», «Багровый остров»), Е. Замятина («Огни св. Доминика»), Мережковского, Ремизова и А. Н. Толстого, а также Гауптмана, Джерома, Доде, Роллана и Уайльда.

Вторую из пьес Льва Лунца («Бертран де Борн», 1922 год) автору удалось напечатать в Питере («Город», сборник первый[668], 1923 г., тираж 1000 экз.) еще до своего отъезда за границу. В «Книге и революции» о «Бертране де Борне» положительно отозвались А. Слонимский[669], А. Пиотровский и Т. Глаголева[670]. 11 ноября 1923 года Федин писал Лунцу: «Рост твой, рост драматурга Льва Лунца! — впереди. Главное — не торопись (в прямом и переносном смысле), у тебя тяжелый багаж („Вне закона“), его хватит, пока ты поправляешься <…> Журнал „Книга и революция“ с дифирамбами тебе вышлю непременно. Тебе трудно пересылать бандероли. Но я устрою». Г. Керн, публикуя это письмо, заметил, что речь идет о № 1 за 1924 г., который не вышел. Однако, несомненно, имеется в виду № 3(27) за 1923 г. со статьей Т. Глаголевой, напечатанной как рецензия на альманах «Город», но на самом деле почти целиком посвященной новой пьесе Лунца. «В ней есть ритм и дыхание эпохи, — писала рецензент, — есть преображающая мир романтика: сейчас она близка нам, нужна и, чем скорее увидит она огни рампы, тем лучше для русской сцены и изголодавшегося русского зрителя»[671].

Однако единственная попытка сценического воплощения «Бертрана де Борна» в Большом драматическом театре также была пресечена. Между тем, и главный режиссер БДТ А. Н. Лаврентьев, и назначенный в октябре 1923 года председателем художественного совета БДТ Адриан Пиотровский высоко ценили драматургию Лунца. Корней Чуковский писал Лунцу 7 января 1924 года: «Ваша слава воссияла в Петербурге. На днях встретил Лаврентьева, режиссера Большого Театра. Он говорил мне о Вашем „Вне закона“: вот это пьеса! ох, какая пьеса!». А. Пиотровский в статье «Новые пьесы» сравнивал «Бертрана де Борна» с «Огнями св. Доминика» Замятина, вскоре запрещенными: «И та, и другая желают воскресить „романтический“ стиль драматургии, влияние Виктора Гюго заметно на обеих, обе они, наконец, написаны на исторические сюжеты. Инквизиция — тема первой из них, исход Феодализма — второй. Разумеется, и та и другая лишь историческое претворение современности. Это относится к обеим, и притом к их достоинствам. В театральном смысле драма Лунца несравненно интереснее»[672].

Лидия Харитон сообщала Лунцу 24 февраля 1924 года: «Пиотровский собирается в будущем сезоне предлагать Большому драматическому театру „Бертрана“» и 7 апреля: «А. Пиотровский просит написать Вам, что Больш. Драм. Театр открывается осенью Бертраном. Хочет списаться с Вами по поводу последнего монолога». 7 мая об этом же писал Замятин[673] (его письмо уже не застало Лунца в живых): «Известно ли Вам, гражданин, что Ваш „Бертран“ объявлен в репертуаре Больш. Драм. Театра на следующий сезон? Должен признаться, что это случилось, несмотря на все мои козни, ибо я усиленно убеждал Болдраму, что „Бертран“ никуда не годится по сравнению с „Вне закона“ и советовал поставить именно „Вне закона“. На это получил ответ, что „Вне закона“ — вне закона и есть, и тут ничего не попишешь». 23 мая 1924 года в неподписанном некрологе Л. Лунцу (его автором был Н. Никитин) «Красная газета» писала: «Из художественных его произведений наиболее известны его пьесы. Первая — „Вне закона“ — переведена на несколько языков, ставилась на сцене за границей и в России. Вторая — „Бертран де-Борн“ — идет в следующем сезоне в Большом Драматическом театре». В июне 1924 года М. Слонимский сообщал отцу Лунца: «С осени в Больш. Драм. Театре идет пьеса Левушки „Бертран де Борн“. Я напишу Вам о первых спектаклях».

Об этом плане БДТ «Красная газета», наученная опытом «Вне закона», весной ничего не сообщила, а 30 августа в заметке «Что обещает будущий сезон БДТ», где речь идет о готовящихся спектаклях по пьесам Э. Толлера, Серапиона Н. Никитина, О’Нила, наконец, самого А. Пиотровского — о пьесе Лунца не было ни слова, потому что от нее пришлось отказаться.

За всеми этими издательскими и театральными запретами поневоле видится и мрачная тень Г. Е. Зиновьева — полновластного хозяина города, обладавшего в 1923–1925 годах вместе со Сталиным (пока они окончательно не сокрушили Троцкого) безусловной властью в стране. Независимость Горького, его фронда выводили Зиновьева из себя, он санкционировал обыски у Горького на Кронверкском, и ко всем, кого Горький опекал, относился настороженно. Отъезд Горького за границу избавил Зиновьева от тормозов, и он попросту закрыл Дом Искусств, под крышей которого Серапионы зародились, где несколько лет они встречались, читали написанное и спорили в узенькой комнатке М. Слонимского.

Клеймо «идеологического контрреволюционера» и «пасквилянта», поставленное на имя Лунца в зиновьевскую пору, оказалось несмываемым и после изгнания из Питера первого наследника Ленина. Лунц всегда оставался персоной нон фата для советской власти безотносительно к тому, кто именно олицетворял ее в настоящий момент.