«История монахини» Мое собственное перерождение

«История монахини»

Мое собственное перерождение

Этот фильм не похож ни на какой другой из тех, в которых я снималась, а роль сестры Люк ни на какую мою роль, кроме самой последней, той, которую я играла последние (теперь я уже это знаю) пять лет моей жизни, будучи послом доброй воли ЮНИСЕФ.

Я так и не поняла, почему Ингрид Бергман пришло в голову предложить сыграть роль монахини мне с моей «Забавной мордашкой» после того, как я с увлечением танцевала с Фредом Астером и распевала «Бонжур, Париж!»… Режиссер фильма Фред Циннеман сказал, что он видел во всех моих ролях прежде всего глаза.

Конечно, я слышала о романе Кэтрин Халм «История монахини», но не удосужилась его прочесть. Когда Курт Фрингс сообщил о ни на что не похожем предложении, попросила прислать книгу. В это время мы с Мелом были в Мехико, где он ради заработка снимался в очередной пустышке. После провала телевизионного фильма «Майерлинг», в котором мы совершенно бесстрастно изображали горячую любовь друг к другу, было решено больше не играть вместе, потому я маялась от безделья, пока Мел работал.

Многочисленные предложения ролей и просьбы об интервью были, но мой агент по связи с общественностью Генри Роджерс получил твердые указания вежливо отказываться от любых интервью, а Курт Фрингс – от ролей разного рода нимф, очаровывающих взрослых мужчин. Надоело изображать Золушек, хотелось серьезной работы. И вот ее предложили.

В основу романа Кэтрин Халм легла подлинная история Марии Луизы Хабетс, пронзительная история духовных поисков и стремления быть полезной людям. Дочь знаменитого хирурга, Мария вступила в религиозный орден и приняла постриг под именем сестры Люк, чтобы работать в лечебнице. Ей очень хотелось отправиться помогать людям в Конго, но сначала пришлось работать в психиатрической лечебнице ордена. Только после такого послушания она была направлена в африканскую колонию Бельгии. В Бельгийском Конго сестра Люк провела почти девять лет, помогая детям и больным проказой.

После стольких лет служения людям независимо от их статуса и характера сестре Люк, казалось бы, ничего не страшно, но жизнь предлагает человеку такие загадки, разрешить которые иногда очень трудно. Вернувшись в Бельгию, во время Второй мировой войны сестра Люк активно сотрудничала с бельгийским Сопротивлением, только вот помогать раненым фашистам, как полагалось монахине, не смогла. Для сестры Люк это оказалось не под силу, и она приняла решение снять монашеский сан, предпочитая просто работать медсестрой.

Прочитав роман, я поняла, что Курт нашел именно то, что мне нужно, – фильм о духовном поиске. Сценарий по книге Кэйт Халм писал Роберт Андерсон, который работал и над «Ундиной». О Роберте надо сказать отдельно, но не потому, что у нас разгорелся настоящий роман, а потому, что его судьба весьма поучительна.

Андерсон весьма успешный драматург и сценарист, как театральный, так и кинематографический, но его сильно подкосила смерть от рака обожаемой жены Филлис Штоль, которая была заметно старше самого Роберта, лет на десять, кажется. Три года борьбы с проклятой болезнью привели к печальному исходу. Похоронив любимую Филлис, Роберт едва сам не слег в могилу, спасла его великолепная Ингрид Бергман. Как часто женщины сильней мужчин! У Ингрид своих проблем было просто по горло – разорившийся супруг (Роберто Росселини), который к тому же вознамерился жениться на другой, трое детей, которых надо было ставить на ноги, собственные болезни и возраст, который уже позволял играть кого угодно.

Но, узнав от своего агента Кэй Браун, которая была и агентом Андерсона, о его плачевном состоянии, Ингрид буквально вытребовала Роберта в Париж, где сама играла в его пьесе «Чай и симпатии», окружила заботой и заставила вспомнить, что он еще жив. Мог ли Роберт не влюбиться в красавицу Ингрид, поистине ставшую для него спасательным кругом? Но когда все та же Кэй Браун предложила Андерсону написать сценарий по роману Кэти Халм «История монахини», чтобы Ингрид сыграла главную роль, Бергман отказалась, понимая, что будет выглядеть несколько тяжеловато в роли юной девушки, и предложила на роль меня.

А с Робертом поступила вполне решительно, выставив его в Америку со словами, что дальше он должен справляться сам. Роберт рассказывал, что получил от нее такое письмо:

«…Я хочу, чтобы ты научился жить один. В Париже со мной ты просто сбежишь от себя…»

Умнейшая женщина и великолепная актриса, она действительно возродила Роберта Андерсона к жизни и вытолкнула в свободное плаванье.

Роберт рассказывал о том, что ему почти не пришлось переделывать саму книгу, только заменять описательные абзацы на реплики, потому что книга великолепна, и что-то переделывать – значит безнадежно все портить.

Отношения с Мелом у нас к тому времени стали просто холодными, и я очень нуждалась в понимании и обыкновенной мужской любви. Мне предложили приехать в Голливуд, чтобы встретиться с Андерсоном, Циннеманом, продюсером фильма Бланком и автором самой книги Кэйт Халм. Кроме того, оказалось, что в Лос-Анджелесе вместе с Кэйт жила и Мария Луиза Хабетс – прообраз самой сестры Люк! Встречаться с ней я почему-то боялась.

Роберт встретил меня в аэропорту, у нас действительно состоялся настоящий роман, во время которого были забыты все правила приличия и Мел Феррер. Андерсон откровенно рассказал обо всем в романе «После», чем я была очень недовольна. Я сама быстро поняла, что вся его страсть – скорее порождение одиночества, чем настоящая любовь ко мне. Да, мы любили друг друга, но не настолько, чтобы бросить все и укрыться от людей, например, в дебрях Конго. Наверное, будь у нас с Мелом ребенок, я никогда не решилась бы на такой роман, но Шона тогда еще не было… А Феррер был далеко, он в дебрях Амазонки выбирал натуру для съемок «Зеленых предместий», в которых должен был как режиссер снимать меня в главной роли.

Я очень боялась встречаться с Марией Луизой, Лу, как ее называли друзья. Казалось, вся история настолько личная, что своими расспросами, рассуждениями я вторгнусь в запретное пространство, тем более речь шла о труднейшем выборе человека – сначала постриг в монахини, а потом отречение от сана. Я просто не понимала, о чем можно спрашивать такую женщину, все выглядело бы надуманно и фальшиво.

Кэйт и Лу разговорили меня сами, они принялись расспрашивать о Бельгии, об оккупации, о том, что для меня интересней всего в работе… Постепенно лед растаял, и мы по-настоящему подружились. Почему-то я думала, что монахини, даже бывшие, это почти статуи. Лу доказала мне, что монашеское одеяние и даже следование обету вовсе не превращает людей в марионеток, способных лишь следовать установленным правилам, оно лишь отсекает суетное, чтобы главным стало духовное.

Я прекрасно понимала, что сама ни за что не смогла бы принять постриг, а вот работать, помогая страждущим, могла бы, даже в очень трудных условиях. Лу сказала, что вот это понимание – главное в моей игре. Не нужно всем принимать постриг, но готовность служить людям мне еще пригодится.

Как она была права! Через много лет, снова оказавшись в Африке в качестве посла доброй воли ЮНИСЕФ, я не раз вспоминала свою наставницу по фильму «История монахини».

Мы подружились на всю жизнь, образовав, как нас называли, «союз 3Х» – Халм, Хабетс, Хепберн. Эта душевная дружба даже за многие сотни километров по другую сторону океана не раз помогала мне переживать трудные моменты жизни, я знала, что Кэти и Лу душой всегда со мной.

К съемкам этого фильма мы готовились так, как я не готовилась ни к чему и никогда. Фред Циннеман вообще славился тщательностью подготовки своих фильмов, чтобы потом на площадке не искать мучительно нужную интонацию или построение сцены. Если бы так же были подготовлены съемки «Войны и мира», фильм получился бы на века.

Циннеман категорически не желал торопиться в период подготовки и все делал необычайно тщательно. Он лично поговорил с несколькими сотнями женщин, чтобы найти тех, кто будет играть в массовке. Очень многих Фред нашел среди римской аристократии. Когда шли съемки в студийном комплексе Чиннечито, вокруг можно было наблюдать интересную картину. Одна за другой, словно во время какого-то важного дипломатического приема, к воротам подъезжали роскошные машины, из них выходили дамы и торопились в гримерные, чтобы переодеться в монашеские одеяния. Это княгини, графини, самые знаменитые светские львицы прибывали играть монахинь в фильме Циннемана! Между ними и настоящими монахинями, бывшими консультантками и наставницами на съемках, завязалась настоящая дружба.

Кроме того, он пригласил двадцать балерин из Римской оперы.

А основной состав съемочной группы режиссер просто отправил пожить в монастыри! Молитва в половине шестого утра, весьма скромный завтрак, целый день послушание и… молчание, потому что разговаривать до вечерней молитвы не полагалось. Да и после нее тоже… Стоял январь, и было сыро и промозгло, монастырские кельи практически не отапливались, а мы сами отказались от каких-то поблажек, потому просто синели от холода. Изо рта даже в кельях вырывался пар, но дрожь показать нельзя, может, потому на лице оставались одни глаза?

Вообще, когда попадаешь в монастырь, с тобой невольно начинает что-то происходить, что-то меняться внутри. Вот это «внутреннее спокойствие», к которому в самом начале фильма призывают всех новых послушниц, приводит к какой-то особенной сосредоточенности. Когда закрываются монастырские двери, даже понимая, что это не навсегда, поневоле отсекаешь от себя внешний суетный мир и начинаешь прислушиваться к внутреннему. Вот тут и зарождается это самое «внутреннее спокойствие». Не меньше добавляет и молчание.

После этого фильма я очень изменилась не только из-за переживаний, положенных по роли, но и научившись углубляться в себя. Однажды я сказала своей подруге Софии Лорен:

– У меня такое ощущение, что роль вычистила внутри меня многолетние завалы из мусора.

Она подтвердила:

– Одри, такое бывает, когда играешь духовные, а не развлекательные роли.

Если честно, то я совсем иначе стала смотреть и на старания Мела выразить что-то, не переживая ничего. Но я все равно любила мужа и хотела детей. А вот все остальное стало казаться таким мелким и недостойным переживаний! Я и раньше стремилась к душевному равновесию и спокойствию, но после фильма стала ценить это равновесие особенно.

Именно во время съемок «Монахини» я поняла, что погоня за шумным успехом вовсе не главное в жизни. Если ты по-настоящему хорошо делаешь свое дело, успех придет сам, зато даст тебе такое счастье, какого не получить в погоне за славой. Нам хотелось одного: создать фильм, достойный прекрасного романа Кэтрин Халм и судьбы Марии Луизы Хабетс, а еще, чтобы зрители правильно поняли нашу задумку.

Это был один из лучших периодов моей жизни, физически и даже эмоционально очень трудный, но прекрасный. О роли сестры Люк можно только мечтать; несмотря на успех других моих ролей, именно ее я и все, кто меня знает близко, считаем лучшей из сыгранных. Циннеман как режиссер великолепен, пусть он не снимал грандиозных проектов с многомиллионными бюджетами, зато делал духовно высокое кино. Фред и Рене Циннеман стали моими друзьями и наставниками на всю жизнь, у Фреда замечательная жена, без ее помощи и поддержки, прежде всего моральной, он ни за что не снял бы такие фильмы! Мы все в группе чувствовали заботу Рене.

Если в монастырских кельях в январе 1958 года приходилось стучать зубами, то в Конго стояла удушающая жара. Несмотря на множество сделанных нам прививок, приходилось опасаться самых разных болезней, на площадку то и дело заползали пауки каких-то немыслимых размеров или обнаруживались ядовитые змеи, какие-то жуки… Мы никогда не знали, нужно ли с визгом бросаться врассыпную от ящерицы или достаточно лишь посторониться, было ли пятнышко простым раздражением кожи из-за удушающей жары или это укус зловредного москита.

Но это оказалось не самым страшным. Куда тяжелее было работать в колонии прокаженных. Чтобы заставить себя войти на эту территорию и взять за руку того, кто обречен, с опасностью заразиться самой, нужно было свято поверить в защиту Господа и не играть роль сестры Люк, а хотя бы на время стать ею. Я вспоминала Мела, как он держался бы в подобных условиях? Разве можно играть, присутствуя на настоящей операции по удалению раковой опухоли или кесаревом сечении, когда на твоих глазах едва родившийся человечек умирает, а ты не можешь помочь?

А помощь самим прокаженным? Мы могли надеть защитные перчатки, но как брать рукой в перчатке руку больного человека, если всем понятно, что перчаткой не его ты защищаешь, а себя? Я отказывалась от такой защиты. Если я боюсь протянуть руку помощи, потому что боюсь заразиться, то как же смогу играть ту, которая не боится? Это не «Уста истины» в «Римских каникулах», в Конго была настоящая жизнь, настоящая трагедия, а потому страшная.

Очень помогла мне в этих съемках… мама. Нет, баронессе ван Хеемстра не пришло в голову отправиться вслед за дочерью в Африку, да ее бы и не взяли. Но я на каждом шагу вспоминала то, что мама внушала мне с детства: человек должен думать прежде всего о других, а потом о себе, о своих нуждах, своем удобстве или неудобстве. Как это перекликалось с тем, что мы услышали в монастырях! Человек должен дарить любовь, все время дарить, это куда важнее и нужнее, чем получать ее. Нужно быть полезным каждую минуту своей жизни.

Мама не была набожной и не приучала нас к этому, но как же она была права, духовно права!

На самих съемках царило настоящее взаимопонимание, оно было совсем иным, чем на «Римских каникулах», но куда более важным. Мы заботились друг о друге так, словно и впрямь были единым целым. Если я просила выключить пластинку со звуками джаза, это немедленно выполняли, не потому что стремились угодить звезде, а потому что понимали – такие звуки разрушают наш настрой на роль. Исполнительницы главных ролей поистине жили, как монахини, часто ограничивая сами себя во многом, чтобы не растерять внутреннего ощущения, и вся съемочная группа также вела себя строго.

Тем смешней читать, что мы потребовали установить биде в номер! Какое биде, если каждый глоток чистой воды на вес золота?! Я боялась только одного: болезней, но не тех, которыми страдали люди в лечебницах, а тех, которые можно подцепить из-за грязной воды или укуса насекомого, а также из-за непривычной пищи. Возможно, где-то в требованиях, которые мы подписывали не глядя, и были перечислены те самые биде, но никому не пришло в голову их устанавливать. Знаете, когда видишь, как мучаются гниющие заживо люди в лечебницах для прокаженных, становится не до биде и других глупостей.

Правда, я не бросила курить, приводя в настоящее изумление местное население – монахинь с сигаретами в длинных мундштуках они никогда не видели. Циннеман доходчиво объяснил, что я американская монахиня. Кажется, с тех пор половина Конго была убеждена, что американским монахиням положено курить по уставу.

И все же я чуть не сорвала съемки, правда, не по собственной воле. Когда мы вернулись в Рим, у меня вдруг начались почечные колики. Приступ был ужасным, но я терпеливо сносила боль, разве я могла на что-то жаловаться после того, что увидела в Конго? Врачи были непреклонны: операция по удалению камней! Циннеман и остальные участники съемок в ужасе: ведь отснята только часть материала, а я почти в каждом кадре. Мои молитвы были услышаны, в чем я увидела одобрение своей игры, – камни вышли без операции, но на больничной постели все же пришлось провести некоторое время.

Пока лежала в полусне, пыталась разобраться в себе и своих ощущениях, но на сей раз это не было связано с игрой в фильме. Одна из монахинь, с которыми мы встретились в Конго, сказала:

– Если ты живешь в миру и не дала обет, нужно обязательно родить ребенка.

– Но Бог не дает мне детей, у меня был выкидыш, и больше пока никого нет.

Эта мысль засела в голове, я всегда, с детства хотела иметь детей, много детей. Ставила маму в неловкое положение, вытаскивая из колясок чужих детей, чтобы их потетешкать, обожала возиться с малышами, если бы не балет, наверняка стала бы воспитательницей детского сада. Но своих не было, видно, сказывались военные годы, когда ослабленный организм только формировался.

Была еще одна причина для расстройства – Мел не слишком жаждал, чтобы я родила. У него самого уже были дети от предыдущих браков, целых четверо, хотя сомневаюсь, чтобы Мел так уж горел отцовскими чувствами, когда они были совсем маленькими, Феррер всегда занят по горло. Я могла бы развестись, но оба моих романа на стороне закончились одним и тем же – сообщением сначала Холдена, а теперь вот Андерсона, что у них не может быть детей!

Семья без детей мне не нужна, это не семья, и я решила, что обязательно должна родить от Мела, надеясь, что ребенок поправит и наши собственные отношения. Но Мел был в Америке, причем Южной, а я в Риме, и если бы камни не вышли, врачи просто запретили бы мне рожать вообще.

Поэтому, когда стало понятно, что операция не понадобится, первое, о чем я спросила врача:

– А мне можно рожать?

Кажется, он перепугался:

– А вы в положении? Мы делали вам уколы морфия…

– Нет, я не беременна, но очень хочу.

Глаза врача засветились улыбкой:

– Не сразу, но немного погодя можно.

Врачи всегда больше любят тех, кто хочет стать мамой, чем тех, кто предпочитает от этого избавляться.

Съемки продолжились.

И вдруг…

От Мела пришло письмо, он сообщал, что его приятель (у Мела везде приятели) выполнил мою просьбу и… нашел моего отца! Мы совсем не хотели разглашать это, и все осталось тайной, но теперь я знала, что отец живет в Дублине.

В фильме отец при прощании говорит Габриэль, которая намерена уйти в монастырь:

– Я не хочу тобой гордиться, я хочу, чтобы ты была счастлива.

Она отвечает:

– Я счастлива, отец.

В конце фильма, когда ей приносят записку с сообщением, что отец застрелен нацистами, когда оказывал помощь раненым, ведь он врач, это страшное известие подталкивает сестру Люк отказаться от монашеского обета и покинуть монастырь, чтобы участвовать в Сопротивлении.

Когда-то я видела, как расстреляли маминого брата, моего любимого дядю Уильяма, и еще нескольких родственников и знакомых. Они были убиты за взрыв немецкого эшелона. После этого я стала связной подполья, носила нужные записки в своих туфельках. Это так перекликалось с тем, что я играла в фильме… Я попыталась представить на месте дяди Уильяма своего экранного отца и рыдала в монашеской келье:

– Отец! Отец!

Нам всем казалось, что ничего более серьезного и лучшего никто из нас не снимал и не играл, все в фильме было настоящим: наши чувства, переживания, слезы… Руководство студии «Уорнер Бразерс», на которой снимался фильм, думало иначе. Там явно считали, что деньги пропали, чиновникам фильм показался мрачным, скучным, перенасыщенным реальными деталями…

Мы все были расстроены, особенно Циннеман. Но дело сделано, оставалось только ждать премьеры. Финансовые условия у меня были очень неплохими – 200 000 долларов гонорар и 10 % от проката после того, как оправдается сам гонорар. Но после таких съемок меня меньше всего волновали финансовые вопросы.

В день премьеры мне казалось, что наступил момент окончания первого спектакля «Жижи» – занавес уже опустился, и стоит тишина. Мы нервничали, как никогда. Неужели зрители не поймут, неужели тоже решат, что история преображения Габриэль в сестру Люк и ее последующего перерождения к новой жизни скучна?

Премьера состоялась в Нью-Йорке в огромном зале «Рейдио-сити-мюзик-холла». На следующий день мы стояли в ожидании начала с бокалами шампанского в руках и пытались изображать спокойствие. Честное слово, это давалось куда труднее игры в самом фильме.

– Хорошо хоть ни Кэти Халм, ни Лу здесь нет! Как бы я смотрела им в глаза?

Циннеман покачал головой:

– Ты будь спокойна, ты все сделала прекрасно, и, если кто-то не поймет, не твоя вина.

И вдруг от окна голос Питера Финча, игравшего в фильме доктора Фортунатти:

– Вы только посмотрите!

Мы подскочили к окнам, с души, как говорится, свалился камень – огромная очередь за билетами росла на глазах, уже загибаясь за угол. Зрители все поняли, и им не показалось скучным, «История монахини» стала одним из самых кассовых фильмов вообще и самым доходным из тех, в которых снималась я лично. Но нас радовали не деньги, хотя проценты приносили мне примерно по миллиону в год, мы были счастливы оттого, что работа оценена!

Правда, оценили не все, фильм был номинирован на «Оскара», однако ничего не получил, его по всем пунктам обошел красочный «Бен Гур» – типично голливудская работа, сделанная красиво и с размахом. До монахинь ли с их строгими правилами и заботой о прокаженных?!

Но мы все равно радовались, премьера состоялась 18 июня 1959 года, и весь месяц, пока фильм шел только в «Мюзик-холле», очереди не только не уменьшались, а росли точно на дрожжах, за билетами приходилось стоять по пять часов! Когда через месяц картина вышла в прокат по всей стране, ей даже не понадобилась реклама, Америка и так знала, что нужно смотреть «Историю монахини»!

Это серьезно поддержало лично меня, потому что за полгода до этого состоялась другая премьера – «Зеленых предместий», фильма, после которого я поклялась никогда больше не только не играть рядом с Мелом, но и не сниматься у него. В этом фильме, снятом сразу после «Истории…», неудачным было все: сценарий, отсутствие драматизма в тексте, живости в репликах, наша с Энтони Перкинсом скучная игра, искусственные джунгли в павильоне… После такой настоящей «Истории монахини» мне хотелось плакать, я понимала, что фильм с треском провалится, но Мел упорно снимал.

Огромные деньги – 3 000 000 долларов, потраченные студией «МГМ», вылетели в трубу. О фильме нечего и рассказывать. Политический беженец Абель в джунглях Южной Америки встречает загадочную девушку Райму, живущую якобы по законам природы, конечно, влюбляется в нее, Райма отвечает взаимностью, но в конце фильма погибает. «Ундина» навыворот. К чему Мелу понадобилось ввязываться в столь провальный вариант, я не понимала, но после сестры Люк у меня было состояние непротивления, очень хотелось помочь мужу показать свои режиссерские способности.

Я честно играла все, что можно было сыграть в совершенно пустом тексте, даже пытаясь оживить любовные сцены с Перкинсом, но Энтони явно не был влюблен ни в Райму, ни в меня, он не только не чувствовал страсть, но и не желал играть ее! Это еще хуже невозмутимого Мела, Феррер хоть изображал любовь, а Перкинс не делал и того.

В результате было все: экзотические животные, помещенные в искусственные джунгли, астрономические счета на их корм, потому что одним были нужны только креветки, другим требовалась свежая конина, третьи не ели ничего, кроме ростков пшеницы… «Дикая, первобытная» музыка, такие же танцы и даже маленькая гитара для Перкинса. Не было только самого фильма. Искусственные джунгли, как ни старались осветители, так и выглядели искусственными, музыка резала уши, танцы смотрелись дерганьем невпопад, а наша игра с Энтони не годилась вообще никуда!

Провал был полным, хорошей признали только игру крошечного олененка – Маленького Ипа. Вот его фотографировали для рекламных роликов и просто так с превеликим удовольствием, причем обычно без меня.

Я предпочла бы вообще забыть о существовании такого фильма и заплатить студии сама, чтобы они не выпускали этот позор на экраны, но был еще Мел, для которого возможный успех много значил. Успеха не было…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.