ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Ваша национальность? — Заключенный

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Ваша национальность? — Заключенный

ПОМНИШЬ, КАК МЫ С ТОБОЙ В МОСКВЕ МЕТРО ВЗРЫВАЛИ? –

— Ваша национальность?

— Заключенный.

Этот ответ войдет в историю.

Так сказал на суде Александр Гинзбург, названный Натальей Солженицыной одним из самых светлых людей планеты.

Весь седой, в сорок лет превратившийся в шестидесятилетнего старика, он в своем последнем слове, перед враждебным залом (ни одной родной души — только кагебешники и ударники коммунистического труда), после укола, сделанного по настоянию врача для поддержки сердца, тихим голосом проговорил:

— Пользуюсь последней возможностью передать свой привет и солидарность моему другу Анатолию Щаранскому.

Наталья Солженицына выразила общую ужасную мысль: "Гинзбург тяжело болен. Всем ясно, что это не восемь лет лагеря, а смертный приговор".

Когда его увозили, друзья на улице закричали: "Алик! Алик!", как когда-то кричали: "Ося! Ося!"

247

А когда увозили Щаранского, его восьмидесятилетняя мать зарыдала, а Сахаров не выдержал и голос его вознесся над толпой:

— Фашисты! Убийцы!

А какие рыцари, какие богатыри духа!

Чуковский сказал о Солженицыне, когда того вызвали в секретариат Союза писателей и он бесстрашно предстал перед чертовой дюжиной секретарей:

— Да я бы бухнулся на колени: "Секретари! Отпустите душу на покаяние!" А он…

Буковскому, спустившемуся по трапу самолета в Цюрихе, задали первый вопрос:

— Как вы относитесь к обмену вас на Корвалана? Он ответил:

— Я счастлив за товарища Корвалана.

Гинзбурга (еще до ареста) спросили:

— А семьям сидящих в лагере стукачей вы тоже помогаете?

Он удивился:

— Конечно. Ведь их дети не виноваты.

Викторас Пяткус, которого силой втащили в зал, в знак протеста и презрения к суду, лег на скамью подсудимых и заснул.

Зачем я об этом пишу? Об этом вопят все западные газеты. Мир сотрясается от горя и ярости. А, может быть, потрясутся-потрясутся и перестанут, как прежде с Чехословакией? И в книге моей придется делать сноску:

"Юрий Орлов — советский диссидент, арестован тогда-то, был судим в таком-то году, приговорен к такому-то сроку отбывания в лагерях особого режима".

А еще я пишу об этих людях, потому что они мне братья, независимо от того, знаю я кого-либо из них или нет. И, встретившись, мы поняли бы друг друга с первого взгляда — прежде первого слова.

…………………………………………………………………………………………………………………………………

248

Вернулся П. из Калуги и рассказал, как все было.

Чтобы запутать друзей, сбили расписание электричек, а некоторые маршруты отменили. Представителям иностранной прессы не разрешили пользоваться автомобилями, и они вынуждены были добираться по железной дороге.

У здания суда собрались две толпы. Первая — поменьше и подальше — друзья Гинзбурга, среди них академик Сахаров. Пространство перед ними заполняла другая толпа, клокочущая как гейзер — натасканная и науськанная.

Раздавались выкрики: "Вешать жидов!" и требования повесить Гинзбурга.

Друзей Алика толкали, провоцировали, осатаневшие старухи плевали им в лицо.

У самого здания растянулись две цепи милиционеров, не обращавших на эти провокации никакого внимания.

В дверях стояли четверо в штатском: плечом к плечу, живое заграждение — намертво.

Ждали долго, неотступно, до горького конца суда.

А вот как Гинзбурга увозили. Сперва стремительно промчался крытый фургон. За ним, через малое время, черный воронок с решетками на окнах. Потом на той же скорости пронесся еще один воронок. Затем так же стремительно какой-то полупикапчик.

Каждой машине друзья кричали: "Алик! Алик!"

Наконец медленно и нагло выехал последний воронок. Он остановился. Вылез ухмыляющийся милиционер и открыл задние дверцы. Внутри стояли ящики с кефиром.

Так они потешили свою хамскую душу.

Перед этим по улицам Калуги прошла демонстрация. Участники ее орали: "Бей жидов!", приплясывали, кривлялись и делали непристойные жесты. Легко было с первого взгляда определить, что шествие состояло из уголовников.

Откуда их столько набрали? Выпустили на денек из тюрьмы?

Всю дорогу (из Ленинграда в Москву и от Москвы до Калуги) П., бывшего политзаключенного, сопровождали стукачи — нахально, в открытую.

249

Приставали:

— Так поедешь или в картишки сыграем? В Калуге один из них спросил:

— Почем цветочки покупал? П. не ответил.

— Продай цветочки-то! П. молчал.

Тогда стукач сказал:

— А помнишь, как мы с тобой в Москве метро взрывали? На обратном пути тот же стукач наклонился к П., обдавая его сивушным перегаром:

— Надоел ты нам. Хоть бы уезжал скорее!

Когда П., у которого был законный отгул, возвратился на сто первый километр, в Лугу, на предприятие, где он, человек с высшим образованием, работал слесарем, его вызвал парторг.

Он так и начал:

— Я, как секретарь парторганизации… П. оборвал:

— Я в вашей партии не состою. Секретарь обозлился:

— В таком случае, я буду разговаривать с вами, как начальник отдела кадров.

— Пожалуйста.

— Куда вы ездили?

— Вы же знаете.

— Мы будем жаловаться в КГБ.

П. засмеялся:

— Да вам же оттуда и звонили.

Секретарь окрысился:

— Это вас не касается.

И пригрозил:

— Смотрите, если еще что — уволим.

П. пожал плечами, повернулся и вышел из кабинета.

Я клянусь тебе, век двадцатый

С хищно поднятой львиной лапой,

250

Что ни вождь, ни палач не смогут

Рот заткнуть моей мысли кляпом.

Что не буду праздновать труса,

Сторониться бури не стану,

Даже если судьба моя хрустнет,

Как у Осипа Мандельштама.

Объявляю войну запретам,

Чтобы подлость расстреливать словом.

Лучше быть в Магадане поэтом,

Чем в Москве стихоплетом дворцовым!

АХИЛЛ-

Вот случай, достойный античной трагедии.

Пришли арестовывать писателя Ахилла Левинтона. Жена с грудным ребенком на руках металась по комнате, собирая ему вещи.

Он нагнулся и что-то тихо шепнул ей на ухо.

Офицер КГБ, руководивший обыском, заорал:

— Что вы сказали?

Ахилл поднял голову и ответил смущенно и просто:

— Я сказал ей, что люблю ее.

МИКАДО –

Лауреат государственной премии Давид Кугультинов, сидевший в сталинское время, потому что по национальности он калмык, рассказывал:

"Однажды в нашу камеру впихнули темного полуграмотного адыгейца, которого обвиняли в том, что он японский шпион.

Чуть ли не каждый день его тащили на допросы и свирепо избивали, требуя признания.

Когда его вконец измордовали, сокамерники сочувственно посоветовали:

— Да сознайся ты! Ну отсидишь срок, лет пятнадцать

251

получишь. Но зато живым выйдешь. А так — хана, замучают.

На следующем допросе он сознался.

Следователь не отставал:

— С кем же ты поддерживал связь?

Адыгеец покопался в своем бедном уме, вспомнил единственное японское слово и ответил:

— С микадо.

Следователь, такой же умный и столь же эрудированный обрадовался:

— Где же ты с ним встречался? Заключенный думал-думал и сказал:

— На базаре в Благовещенске.

С этим обвинением он и получил срок".

ЦЕНА ОШИБКИ –

В 37-ом году ленинградского художника Крейцера (однофамильца знаменитого скрипача, которому Бетховен посвятил "Крейцерову сонату") приговорили к «вышке», как английского и французского шпиона.

Ночью его вывели на расстрел, прочитали приговор. И вдруг он услышал фамилию Рейцер. Невнимательная машинистка ударила по клавишам не семь раз, а шесть.

— Это не я, — закричал художник, — моя фамилия Крейцер.

Поднялась суматоха. Осужденного вернули и камеру. Дело послали в Москву на проверку.

Бюрократическая машина крутилась со скрипом. Ответ пришел только через несколько месяцев. Вместо расстрела дали десять лет, которые Крейцер прилежно отсидел.

Прекрасный сюжет для новеллы, не правда ли? Но лучше бы жизнь не подкидывала нам постоянно тысячи таких сюжетов.

252

НЕ ВЗЯЛИ-

Оглядываясь назад, я часто удивляюсь: почему меня не тронули?

Многих друзей, свидетелей по другим делам, расспрашивали обо мне в Большом доме.

Разумеется, они давали подписку о неразглашении. И наклоняясь к моему уху, шепотом рассказывали мне обо всем.

И все-таки меня не взяли. Почему? Пожалели? Вряд ли. Тогда сплошь и рядом забирали людей и на носилках.

До сих пор не понимаю!

И до сих пор твержу себе: от тюрьмы да от сумы не зарекайся!

ОПАСНАЯ ПРОФЕССИЯ –

Но разве тюрьма — самое страшное?

Мой знакомый, психиатр С. с грустью говорил:

— Наша профессия становится опасной.

Другой психиатр, которого я видел в комаровском Доме творчества, профессор А., седой благообразный негодяй, сделал «открытие»: здоровые люди обладают чувством самосохранения. А диссиденты — нет. Следовательно все они психически ненормальны.

И ведь не вывернешься!

Во время обыска Наталья Горбаневская держалась спокойно, и только, когда с полки сняли книжку, надписанную Ахматовой, вспыхнула и бросилась отнимать.

Диагноз — шизофрения.

Ольга Иофе, когда ее увозили в больницу, четко помнила об опасности, не хотела давать врачам козырей, не сопротивлялась, не показывала волнения.

Кого пыталась перехитрить?

Врачи сказали:

"В подобной ситуации здоровый человек не может быть равнодушным, он должен переживать, волноваться".

253

Диагноз: вяло текущая шизофрения.

И хоть о стенку головой бейся — не поможет!

ПЕТЯ СТАРЧИК В КАЗАНСКОЙ СПЕЦПСИХБОЛЬНИЦЕ –

Врач:

— Откажитесь от своих бредовых идей, зто и есть путь к выздоровлению. Не спорьте, подумайте хорошенько. А то придется лечить.

За две недели несколько раз вызывают в кабинет, уговаривают.

Потом с каким-то даже сожалением:

— Ну что ж, будем лечить.

Старчик рассказывает:

— Сопротивляюсь, но борьба напрасна. Два дюжих санитара перехватывают горло полотенцем, душат. Когда ты уже на грани потери сознания, отпускают, а затем — еще и еще.

Наконец сестра делает укол галоперидола. Наступает страшное состояние. Все мышцы сокращаются по-разному, тело корежит, слюни до самого пола. Бегу к врачу.

— Доктор, помогите, не могу больше — снимите лекарство.

— Лекарство тут ни при чем. Это ваша болезнь вас мучает.

— Помогите, сил нет.

— Хорошо, я подумаю.

На следующий день сестра набирает вместо трех кубиков пять.

— Зачем вы это делаете? Я же ходил к врачу.

— Ничего не знаю. Вот назначение. Товарищи по палате уговаривают:

— Не ходи к врачу, хуже будет.

Но у меня уже нет ни воли, ни собственного «я». Стучу в дверь кабинета. Врач вежлив, даже приветлив.

— Мы же хотим вам добра.

254

Умоляю:

— Снимите лекарство. Сил нет.

— Хорошо. Я подумаю.

Наутро доза опять увеличивается. Я уже так ослаб, что сестра обходится без санитаров.

От передозировки почти каждый день кто-нибудь падает — кома.

К нему бросаются, колют кардиамином, массируют грудь, стараются вытащить на свет для новых мучений. Но это удается не всегда.

Диагноз — сердечная недостаточность.

— Петя, — говорю я, — если теряется личность, подавляется воля, почему вы не отреклись?

Он улыбается:

— Видимо, что-то все же остается. А, может быть, нам помогает Бог.

СКОЛЬКО ИХ? –

Сколько их, этих людей — бесстрашных, пренебрегающих презренной пользой, отдающих душу свою за други своя?

Не знаю, немного.

Но сколько бы их ни было, это лучшие люди, встреченные мною на земле.

И иногда, в счастливые минуты, мне кажется, что я тоже один из них (как зто несбыточно!), что мы сошлись вместе, понимаем друг друга с первого взгляда, прежде первого слова, и я читаю им свои стихи:

Еще нас ждет удача или слава,

Еще поет нам песни Окуджава…

Что из того, что прошлое в крови?

Нам хорошо. Не сломлена отвага.

Поговорим о бурных днях ГУЛАГа,

О Пушкине, о дружбе, о любви.

255

ВЫПЬЕМ ЗА АКАДЕМИКА! –

В трудные дни, когда выслали в Горький Андрея Дмитриевича Сахарова, на его московской квартире собрались друзья. И один из них произнес тост, который я запомнил на всю жизнь.

Он сказал:

"Мы собрались здесь в бывшей столице Советского Союза — бывшей, потому что столица страны находится там, где бьется ее сердце.

Выпьем за Академика!"

256