Приложение I Фрагмент из черновых набросков к роману «Ночные росы»

Приложение I

Фрагмент из черновых набросков к роману «Ночные росы»

Впервые: De Visu. — 1993. — № 9 (10). — С. 43–48 (публ. М. Павловой). Текст фрагмента из черновых набросков к незавершенному роману «Ночные росы» (начало 1880-х гг.) печатается по верхнему слою автографа (ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 1. Ед. хр. 559. Л. 54–70) с сохранением некоторых орфографических и пунктуационных особенностей оригинала, с исправлением неточностей первой публикации. Сокращенные имена собственные и слова, прочтение которых не вызывает сомнений, раскрываются без редакторских скобок.

* * *

Дверь замкнули. Наташа осталась одна. Сначала она остановилась у двери, потом машинально сделала несколько шагов, села у окошка. Слезы быстро катились из ее глаз и падали на бледные руки, брошенные на колени. Грудь мучительно надрывалась от неудержимых рыданий. Томительное волнение охватило ее. Было темно: свечи не принесли; не горела и лампада у образа Божьей Матери. И вдруг на полу протянулась резко очерченная желтая полоса; тучи рассеялись; вышла луна и заглянула к ней в комнату, и пролила на лицо тоскующей девушки свой болезненно-тихий свет. Снежный двор пожелтел в лучах луны, и мрачно проступили резко очерченные тени, падавшие от темного дома. Наташа сидела безмолвно. Холодным ужасом веяло на нее из этих темных углов. Она хотела идти к иконе молиться — и не могла: ей было страшно. Она сидела с широко раскрытыми глазами, и грозные ночные тени подступили к ней и повели с нею свои безмолвные речи.

Ее расстроенному, больному воображению одна за другою представлялись ужасные картины кровавого мщения, картины бесчеловечных пыток и наказаний, подобные тем, которые и в действительности так часто тревожили ее робкое сердце. Она была полна роковых предчувствий, и казалося ей, что эта ночь была последняя в ее жизни. — «Убьет она меня, убьет», — беззвучно шептали ее бледные губы. И чем дальше сидела она, тем горче и тяжелее становилось на ее душе. Голова ее кружилася от слез, сердце испуганно, сильно и нервно билось, кровь, как молотками, ударяла по ее вискам и кроваво-красные пятна носились пред ее глазами. Наконец она разделась и легла, когда уже близко было утро, легла с тяжелою отуманенною головою, и заснула глубоким сном, без грез и сновидений. Но недолго ей пришлося спать в эту ночь.

Скоро наступило утро, ясное и морозное. В 8 часов солнце только что встало и обливало своими лучами сумрачный барский дом. Ленивое зимнее солнце встало не рано: в боковых флигелях, в людских, девичьих и на кухнях давно уже закипела обычная муравьиная деятельность. Давно уже была на ногах многочисленная дворня; и суетились они в темноте, ругая ленивца: по утрам в людской свечей не полагалось. В главном флигеле было тихо: там проснулись попозже. Но все же первые лучи восходящего солнца, искоса заглядывая в длинный ряд пустых комнат, уже застали Касаткину в маленькой угловой гостиной. Это была та самая комната, в которой в тот памятный вечер Юлия Константиновна застала Наташу с Сосвиным. Теперь она сидела в кресле, разговаривая о чем-то с Клемансом, который почтительно стоял перед нею. Здесь же суетились 3-е слуг, что-то приготовляя. Вскоре двое из них по приказанию княгини отправились наверх, за Наташей. Это были Осип и Николай.

Наташа еще спала и не слышала, как отомкнули ее комнату и вошли в нее посыльные за нею.

— Спит еще, — молвил Осип. — Буди, что ли, Николай, — и он присел на стул у двери, мрачно рассматривая носки своих сапог.

Николай, подмигнув для чего-то товарищу и нахально ухмыляясь, отправился к постели. Он отдернул занавес и глядел на спящую красавицу, облизываясь и прищуривая маленькие глазки.

— Красавица, — сладострастно прошептал он. В нем заговорила животная страсть, и он придвигался все ближе, бормоча про себя: — Теперь попалась, голубушка; не уйдешь от нас теперь, краля писаная.

— Буди, буди скорее, — торопил Осип.

— Чаво будить. Успеем. Нонче не пост, Осип Мосеич, согрешить можно. Девка важная, малина.

И растаявший парень совсем близко нагнулся над Наташей, приподнимая одеяло.

— Ну тебя, будет еще грех из-за нее, из-за сволочи. Брось, Николай! — промолвил Осип и пошел к Наташиной кровати, стуча сапогами.

— Вставай, барышня, — крикнул он, дернув Наташу за плечо.

Наташа открыла глаза и приподнялась на локте. Сначала она не могла понять, зачем ее будят, и не сразу вспомнила, что случилось. Быстро окинула она слипающимися, заспанными глазами свою комнату и эти наклонившиеся к ней лица, из которых одно глядело так оскорбительно-нахально, а другое не менее оскорбительно-грубо, — и вспомнила все, и поняла, зачем они пришли. Прежние страхи сразу снова проснулись в ее робкой, напуганной душе. Она затрепетала на своей постели, как лань, завидевшая охотника; горячая краска стыда залила ее бледные и нежные, слегка смуглые щеки, когда она отыскивала глазами свое платье, разбросанное в беспорядке на стульях возле кровати. Она села на кровати и, испуганно глядя на этих чужих людей, ворвавшихся в ее девичью комнату и не спускавших с нее глаз, протянула руку за своими юбками. Осип остановил ее.

— Не надо одеваться, — сказал он и помолчал немного, по своей всегдашней привычке, опустя глаза.

Наташа с удивлением взглянула на него.

— Иди так, в одной рубахе, — продолжал он.

— Нечего времени терять. Барыня дожидается.

— Сечь тебя будут, Наталья Ивановна, — пояснял Николай.

Наташа еще сильнее покраснела и закрыла лицо. Горькие слезы вырвались из глаз и падали на грудь тонкой рубашки, горячими струйками пробегая сквозь ее пальцы.

— Вставай, красавица, вставай, нечего нежиться, — уговаривал с масленою улыбкою Николай, снимая одеяло и обнимая правою рукою плачущую девушку.

Осип ничего не сказал, положил только на плечо Наталье свою тяжелую, грубую руку и потянул ее с постели. Она покорно опустила ноги на пол и встала, не глядя на эти неприветливые лица. В невыносимой тоске ломая руки, она шептала:

— Господи, за что это?

И более ни одной жалобы, ни одного упрека не сорвалося с ее языка. Ошеломило ли ее унизительное испытание, тяжелым камнем свалившееся на нее, или робкое сердце ее не привыкло протестовать против несправедливостей и насилий, но она молчала. И не поднимался протест даже в сокровеннейших тайнах ее души; даже не шевелилося в ней ненависти к той, которая подвергала ее унижению. Как овца, подставляла она голову под удары судьбы. Какой-то туман стоял в ее голове. А солнце заглядывало в комнату, освещая одну из стен, и золотые лучи его говорили о жизни, о любви, о свободе. И в ответ этим лучам трепетала ее душа, истекавшая кровью, измученная и наболевшая, и все молодое существо ее просило и жизни, и любви, и свободы. Словно в тумане рисовался ей милый образ, звучали его дорогие слова; он говорил что-то непонятное, но честное и хорошее, о любви, о свободе. Быстро билося сердце, и с каждым ударом новая волна крови приливала к лицу, заливая его краскою стыда.

Николай тащил ее, схватив под мышки, и смеялся, осыпая ее неприличными и циническими насмешками. Усмехался и сумрачный Осип, глядя на ее слезы, но усмехался он как-то особенно, не так, как его товарищ. — Тихо роняя слезы из опущенных глаз и стыдливо придерживая рукою ворот рубашки, от которого вчера отскочила полотняная пуговица, оторванная руками разъяренной помещицы, пошла она, неловко переступая босыми ногами и спотыкаясь на каждом шагу, за своими стражами. Из дверей ее комнаты, по небольшому пространству дощатого коридора, они вышли на каменную узкую лестницу, которая опускалась во 2-й этаж в столовую. Плиты лестницы, как огнем, жгли непривычные Наташины ноги. На первом же шагу, вся охваченная холодом, она остановилась.

— Ну, ну, иди, — понукал Осип. — Не дворянка, ног не простудишь. Не ковры для тебя настилать.

Наташа безмолвно повиновалась. Изнеженная девушка страдала от непривычного унижения и от холода. Холод плит, на каждом шагу леденящих ноги, заставлял ее дрожать, как в лихорадке. Наконец лестница кончилась. Прошли в столовую, обойдя мимо стоящего посередине большого и тяжелого стола. Потянулся ряд комнат. Ноги Наташи, ступая по мягким и теплым коврам, отдыхали от стужи лестницы и понемногу нагревались. Ей было невыносимо стыдно глядеть на себя, неодетую, с обнаженными почти до колен ногами и с голыми плечами, по которым рассыпались густые, черные и длинные волосы, непричесанные и незаплетенные. Она боялась взглянуть по сторонам, на тяжелую, мрачную мебель, на высокие и мрачные окна, завешенные темными занавесами, и на эти зеркала, в которых отражалась и она, и оскорбительно глядевшие на нее лица ее спутников. Она шла, опустив голову, глядя на разнообразные узоры ковров, но едва ли видя эти узоры. На душе ее было тяжело и смутно. Ей было страшно, и с каждым шагом становилось все страшнее, все тише и медленнее билося ее сердце, и все бледнее становилося ее красивое лицо.

Подходя к той комнате, где разыгралась вчера эта тяжелая сцена, она услышала звуки тихого голоса своей госпожи, того голоса, который сулил ей тогда страшное возмездие. Чувство невыразимого страха охватило ее; дрогнуло и замерло сердце, побледнели щеки, и она остановилась на месте, рыдая и закрывая лицо руками. Лакеи подхватили ее под руки и втащили в комнату, предназначенную быть местом наказания. Войдя в эту комнату, лакеи оставили ее. Переставая на минуту плакать, она стояла, окидывая испуганными глазами эту знакомую ей комнату. Но как она изменилась со вчерашнего вечера. Ковер был снят, и посередине было ввернуто в пол несколько пар железных винтов с привязанными к ним веревками и ремнями. На стульях, стоящих вдоль стены, у которой она остановилась, было разложено несколько пучков розог, длинных и толстых. Увидела все это бедная девушка, увидела она спокойное лицо помещицы с тем ледяным выражением, которого так боялись все в дому, и роковое предчувствие снова овладело ею. Робко, болезненно дрогнуло ее сердце, вся кровь отлила от лица, и мертвенно бледная стояла она у двери, опустя руки и дрожа всем телом.

— Подойди поближе, — сказала Касаткина неровным, срывающимся голосом, словно она боролась с каким-то кипевшим в ней чувством. Но она хорошо умела владеть собою, и когда к ней подвели Наташу, которая от страху сама не могла и шагу переступить, Касаткина была совершенно спокойна и кротко и ласково глядела на юную преступницу, жестоко и беспощадно осужденную ею. Рыдая, Наташа опустилась на колени у ног своей госпожи.

— Простите, — шептала она сквозь слезы, и обнимала ее колени, и целовала ее башмаки.

Пренебрежительная усмешка промелькнула по губам Касаткиной. «Крепостная девка!» — злорадно подумалось ей. Не эта ли самая мысль доставила ей сегодня ночью утешение в ее горе? — «И это моя соперница! Бедная!» — почти пожалела она и еще ласковее улыбнулась, приподнимая Наташу за плечо от полу.

— Полно, не плачь, милая моя, — говорила она тихо и кротко, поглаживая девушку по голове своею красивою белою рукою. — Отчего ты так бледна, Наташа? Хорошо ли ты спала сегодня ночью? — заботливо расспрашивала она и, не дожидаясь ответа, продолжала: — Ты озябла, голубушка; на тебе костюм совсем не по сезону; щечки такие холодные! — И Касаткина ласково потрепала бледные щеки Наташи. — Что ты опускаешь свою красивую голову? Разве ты меня боишься? Ну, мой ангел, я тебя ведь не укушу, погляди же на меня, друг мой.

И, дотронувшись до ее подбородка, Юлия Константиновна подняла заплаканное, бледное личико Наташи и, усмехаясь, спокойно смотрела в ее большие, испуганные глаза. Наташа трепетала под этим упорным взглядом черных, страстных глаз, в которых горел затаенный огонь бешеной, ревнивой ненависти. Касаткина молчала — Наташа хотела что-то сказать, но слова замирали на ее языке, и бесполезные мольбы остались невысказанными.

— Нехорошо, голубушка, что у тебя щечки такие бледные да холодные. Вот я их согрею и нарумяню. — И Касаткина с размаху дала ей две пощечины. — Они вчера краснели от поцелуев твоего дорогого Миши, и ты, бедная моя девочка, думала, что они и в самом деле созданы для поцелуев. Ах, милая, надо тебе и вчера было помнить, что не для поцелуев они созданы. Помнишь, у Шекспира, которого ты так любишь: твои щеки созданы для пощечин.

И Касаткина сильно и хлестко била по щекам растерявшуюся девушку.

— Считай, сколько раз я тебя ударю, — говорила она, давая себе маленький отдых и потом снова принимаясь бить.

И когда Наташа сбивалась, удары начиналися снова. Наконец, глотая душившие ее слезы, ей удалось насчитать до десяти.

— Ну, на сегодня довольно с тебя, моя милая.

Наташа снова заплакала и вновь начинала умолять о прощении, лежа у ног Касаткиной и хватая дрожащими руками ее платье. Касаткина засмеялась.

— Не плачь, Наташа, не плачь, — сказала она, завистливо глядя на черные косы, сползавшие на лицо Наташи, на пол, и путавшиеся между ее рук. Новая мысль мелькнула в ее голове, мысль об новом унижении своей соперницы. «Лучше бы вчера, — думалось ей. — Ну, да все равно».

— Принесите ножницы, — сказала она очень тихо, ни к кому не обращаясь и не поднимая головы: она не могла оторвать глаз от этих густых и черных кос.

Наташа не слышала ее приказания, продолжала лежать в ногах княгини, обливая слезами ее бархатные башмаки и тонкие чулки. Слезы через чулки щекотали ноги помещицы; это ей не нравилось, и она заметила Наташе:

— Друг мой, не мочи, пожалуйста, мое платье, я не мешаю тебе делать все, что ты хочешь, но только не обливай меня, пожалуйста.

Говоря так, Касаткина вытащила свою ногу из-под лица Наташи и слегка оттолкнула голову кончиком этой ноги. Наташа отодвинулась, но продолжала лежать. Осип подал ножницы. Касаткина положила их к себе на колени. Левою рукою она подняла Наташу за плечо и, придерживая ее за кисть правой руки, а своею правою поглаживая ее волосы, говорила:

— Какие у тебя волосы славные — длинные, густые. А помнишь, как нашей Авдотье обрезали косы, какая она смешная была, стриженая. Ты над нею тогда посмеялась.

Ласково смеяся, Касаткина собрала своими руками Наташины косы, захватила левою рукою около шеи и потянула кверху. Наташа слегка вскрикнула.

— Какие они у тебя перепутанные. Они тебе только мешают. Отрежу-ка я их лучше, да пошлю на память о тебе Михайлу Лаврентьевичу, твоему дорогому Мише.

Княгиня взяла ножницы, но трудно перерез<ать> эти густые косы. Наташа покорилась безмолвно.

— У, какая ты смешная, стриженая, — засмеялась княгиня, кончив свое дело. — Ужасно похожа на Авдотью.

На это Клеманс почтительно ответил:

— Только Авдотья, как простая девка, в сарафане-с ходила.

Княгиня снисходительно усмехнулась, засмеялись и слуги, только Осип укоризненно взглянул на управляющего.

Девушка снова начала просить о помиловании.

— Что, ты опять просишь, чтобы я простила! — промолвила тихо и ласково Юлия Константиновна. — Нет, Наташа, не проси, не проси пощады. Ведь я тебе сказала, голубушка, что тебе не будет прощения. Ты знаешь, я никогда не обманываю. Ты меня оскорбила, и я накажу тебя, жестоко, больно накажу. Перенеси свое наказание терпеливо и без ропота. Ты будешь жестоко страдать, но что же твои страдания, моя милая девочка, в сравнении с теми адскими муками, которые я терплю, неблагодарная, из-за твоего смазливого личика. Ты еще не знаешь, мой друг, и конечно, никогда не узнаешь, какая это страшная мука — ревность; у тебя никто не отнимает любимого человека. Тебя любят. Ты счастлива. Что ж после этого твои страдания. Полно, не плачь, — закончила она. — Возьмите ее, — обратилась она к слугам. Клеманс и Осип подхватили ее под плечи, Николай с 3-м лакеем захватили ее за ноги и понесли. Этот 3-й — Федор.

— Осторожно, не торопитесь! — донеслись до слуха перепуганной девушки тихие, едва слышные слова. Ее положили на то место, где были ввинчены винты, головою к Касаткиной. Клеманс и Николай отняли ее руки от тела и начали привязывать каждую, в кисти, к особой паре винтов тонкими, режущими тело веревками. В то же время Осип связывал такими же острыми веревками ее ноги. Ноги были плотно привязаны одна к другой; веревки врезывалися в нежное тело, которое синело, краснело и багровело. Наташа застонала. Потом прикрепили их к винтам, и Осип с Федором, приподняв до спины рубаху, перешли к другой паре винтов, к которым ноги были привязаны выше колен, опять перевязали этими ужасными веревками. Из мягкого белого тела брызнула кровь, и капли ее покатились по круглым мускулам ног. Наташа опять застонала от боли. Она была плотно привязана к полу и не могла пошевелиться без того, чтобы веревки еще больше не врезывались в нежное тело. Оставалась еще пара винтов под мышками, к одному из которых был прикреплен ремень. Николай перекинул ремень через спину Наташи и плотно притянул ее грудь к полу. Высокие, вполне определившиеся груди, плотно прижатые к полу, невыносимо страдали какою-то тупою, ноющею болью. Сердце колотилось сильно и медленно в сжатой груди перепуганной девушки, и с каждым его ударом словно молотки ударяли по ее вискам. Она чувствовала, как билась кровь в жилах ее покрасневшей шеи; тупая боль слышалась в мускулах шеи, которые, болезненно напряженные, заставляли девушку низко пригибать свое лицо к полу. Наташа лежала, не поднимая головы, и широко раскрытыми глазами смотрела на пол, но, конечно, ничего не видела. Лицо ее лежало на этом полу, опираясь на него подбородком и слегка прижатым кончиком носа. В комнате было тихо. Вдруг она услышала свист в воздухе и в то же время почувствовала жгучую боль, которая заставила ее вскрикнуть. Опять послышался тот же свист, еще и еще, с обеих сторон на ее тело торопливо падали удары розог, длинных и гибких, и каждый удар заставлял ее вскрикивать все сильнее. Эти свистящие лозы были в руках Осипа и Николая. Осип стоял над Наташею с своею обычною сумрачною физиономией. Николай хлестал ее розгами с каким-то сладострастным наслаждением, с пошлою улыбочкою на своем идиотски тупом низколобом лице. Оба они сначала заторопились и били неровно и скоро, но не очень сильно. Касаткиной не понравилась эта торопливость и неровность, и она остановила их.

— Бейте реже, — очень тихо, почти шепотом, сказала она. — Но как можно сильнее.

И удары, медленные и спокойные, сделались еще нестерпимее и больнее. Девушка кричала громче и громче, пробовала метаться под своими узами и заплетающимся языком умоляла о прощении. Но эта женщина была неумолима. Розги взвизгивали и падали, и падали на окровавленное тело. И с каждым ударом это изнеженное тело покрывалось новою кровавою язвою, синело и багровело. Кровь текла из длинных, неглубоких, но мучительно раздраж<авших> нервы ран, текла по нежному телу, лилась на пол и кровенила рубашку. Брызги горячей молодой крови летели во все стороны, попадали на палачей, на стены, на платье и на лицо княгини. А она сидела на своем кресле, наклонившись вперед и ухватив руками за обручки, и жадными торжествующими глазами смотрела на страдающее, окровавленное тело своей соперницы. Когда брызги крови попали на ее лицо, она откинулась на спинку, обтиралась платком, с видимым наслаждением слушая страдальческие крики и стоны. А эти стоны становились все тише и тише и наконец начали замирать.

Это медленное и жестокое истязание продолжалось долго, так долго, что у палачей устали руки от этих сильных и равномерных взмахов. И несколько раз приходилось им переменять изломанные розги. Более 200 ударов опустилось на тело Наташи. Она уже не чувствовала прежней боли; какой-то жар разливался по ее жилам, и словно жег ее, и сушил ее с трудом двигающийся язык и бледнеющие губы.

— Довольно, перестаньте, — сказала княгиня.

Слуги остановились.

— Принесите воды.

Федор побежал за водою. Он был бледен, руки его тряслись, и он проливал воду на пол из полного стакана, возвратившись в комнату с холодною водою. В комнате было тихо, княгиня молчала. Осип и Николай возились с розгами; Клеманс стоял возле кресла помещицы, равнодушно глядя на истерзанное тело наказанной, которая лежала неподвижно и по временам, слегка вздрагивая под веревками, слабо стонала.

— Подай ей воду, — Юлия Константиновна головою показала Федору на Наташу. Потом, обращаясь к девушке, она сказала: — Выпей, мой друг, воды, и отдохни немножко. Соберись с новыми силами.

Федор подошел к Наташе и опустился перед нею на пол. Наташа подняла голову и выпила несколько глотков воды из стакана, который поддерживал перед ее ртом дрожащими руками Федор. Холодная вода освежила ее засохший язык и запекшиеся губы. Голова ее прояснилась немного, и ее большие испуганные глаза поймали остановившийся на ней с неподдельным участием и сожалением взор молодого лакея. Но вместе с тем вернулося к ней и сознание жестокой боли; казалося, с новою силою началися страдания окровавленного тела, от ее судорожных бессознательных движений во время сечения веревки еще глубже врезались в нежное тело ноги, и кровь медленно сочилась из-под них, стекая к ее коленям. Она снова громко застонала.

Вся эта тяжелая сцена была торжеством для Касаткиной, которая радостно слушала эти стоны. Они были для нее приятнее райской музыки. Чтобы продлить свое наслаждение, она приостановила наказание, она знала, что еще несколько ударов сразу — и молодая девушка была бы мертва. Теперь она опять очнулась и лежала перед нею, полумертвая, страшно страдающая, но еще сознающая. И княгиня обратилась к ней с ласковою дружескою речью:

— Ты видишь, голубушка, твое наказание еще не кончено! Отдохни и соберись с новыми силами. — Княгиня замолчала. — И не проси меня о прощении, — быстро заговорила она, когда девушка хотела что-то сказать. — Не могу я, Наташа, тебя простить. Знаю, что тебе, сердечная, очень больно, — продолжала княгиня рассудительным тоном, как бы уговаривая Наташу. — Понимаю, голубушка, что твоему девичьему телу невыносимо наказание: ведь ты у меня росла, как барышня. Понимаю, что ты, как скромная девушка, стыдишься, может быть, при мужчинах обнажения тела. Знаю, что для тебя все это вдвойне мучительно, но что же делать? Не вини меня, мой друг; ты сама виновата. Я тебя берегла и любила, как родную дочь, а теперь душа моя требует мщения и наслаждения им: я не вольна совладать с собою. Ты оскорбила меня, ты заставила меня страдать — ну, и что же вышло? Твой милый, дорогой твой Миша не заступится за тебя; вот ты лежишь передо мною беззащитная, и твой Сосвин не придет спасать тебя, хотя ты и расточала ему поцелуи и готова была отдать ему все. А вот мои слуги: я не развратничала с ними, не целовала их, а они наказывают тебя за то, что ты меня оскорбила, и ты беззащитна, потому что ты только моя крепостная девка. Ты это забыла. Я тебе напомню: выше лба глаза не бывают, по вашей русской пословице. Не сетуй же на меня!

Княгиня помолчала немного, опустя голову; потом, обращаясь к Осипу, который сумрачно стоял в стороне и с досадою поглядывал и на княгиню и на Наташу, тихо сказала:

— Сними с нее рубашку. Разорви ее, не отвязываясь, — прибавила она, видя, что Осип, отстегнувши ремень, уже взялся за веревки рук.

Он ухватил руками подол ее рубахи и быстро рванул. Тонкое полотно разорвалось до самого ворота, обнажая словно из слоновой кости выточенную белую спину. Осип завозился с обшитым кружевами рубцом ворота, дрожащими руками стараясь его перервать. Это ему не удавалось.

— Разрежь, — коротко сказала Касаткина, протянув Осипу ножницы, лежавшие подле нее на столе.

Осип, разрывая ворот, разрезал и оба рукава и снял с тела две задние части рубахи и вытащил из-под Наташи переднюю половину. Теперь она лежала совершенно обнаженная, страдающая и растерявшаяся от боли и стыда.

— Бейте ее по спинке, — коротко сказала Касаткина слугам.

И снова посыпались жестокие удары на девушку, покрывая ее тело кровавыми язвами. Снова раздалися ее стоны, громкие, рыдающие и короткие сначала, потом тихие и продолжительные, похожие на вопли умирающего животного, подстреленного охотником. Николай наслаждался не менее княгини: он замирал от восторга каждый раз, когда новая кровавая полоса протягивалась от его удара по спине Наташи. Он щурил масленые глазки, глупо ухмылялся и поминутно обтирал рукавом пот с раскрасневшегося лица. Осип сыпал удары изо всей силы, как бы стараясь добить поскорее изнемогавшую девушку. Он был бледен и сумрачен, как туча, и как-то слишком часто моргал своими суровыми глазами. Федор стоял совершенно растерявшийся, испуганный, бледный и дрожащий. Ему казалось, что наказание слишком продолжительно. Нервы его были расстроены, голова кружилась, в носу щекотало — и он едва удерживался, чтобы не заплакать. Одна княгиня была совершенно спокойна. В глубине души она наслаждалась, но она скрывала это наслаждение, и сидела покойная, с кротким выражением на лице.

— По шейке, — едва слышно приказывала она, — по плечикам, по ножкам, по ручкам.

Наконец все тело покрылось сплошными кровавыми язвами, с ран ручьями лилася кровь и собиралася на полу в одну большую лужу. Кровь подтекала под ее тело, подтекла к ее подбородку, оросила ее лицо и ее запекшиеся сухие губы. И эта масса окровавленного бичуемого тела лежала неподвижно, и только изредка раздавались слабые стоны.

— Довольно, — сказала княгиня. — Отвяжите ее и положите на спину.

Приказание было торопливо исполнено, и скоро Наташа лежала, привязанная к полу, на своей окровавленной иссеченной спине.

Княгиня с усмешкою рассматривала ее лицо, которое было повернуто к ней узкою полоскою белого красивого лба. И вот в эти ужасные минуты у княгини хватило духу смеяться, рассматривая эти странные очертания опрокинутого лица и кровавые пятна на кончике ее носа и на подбородке. Еще смешнее казалось ей страдальческое выражение лица юной мученицы. «Какие смешные гримасы она делает», — думала Касаткина и смеялася от всей души. Да, княгиня была странная женщина, и недаром так назвал ее Николай.

Княгиня молча, движением руки подала знак — и снова началась медленная казнь или, вернее, медленное убийство. Но теперь оно продолжалось уже недолго. Иссеченная, слабая Наташа уже умирала и едва сознавала свои страдания, судорожно двигалась в предсмертных судорогах. «Умирает», — подумала Юлия Константиновна, снова низко наклоняясь вперед в своем кресле, и, задыхаясь от злобы и радости, крикнула прерывающимся, дрожащим голосом:

— Сильнее! Чаще!

Удары посыпались с удвоенною силою на живот и на высокие, определившиеся груди Наташи. Через несколько минут Осип остановился. Остановился и Николай. Княгиня сидела все в том же неловком положении, дрожащая, взволнованная и торжествующая. Голова ее отуманилась. Она с каким-то упоением слушала эти частые взвизгивающие удары и смотрела на окровавленное тело.

Кровь опьянила ее. Она не заметила даже, что перед нею лежит безжизненный труп.

— Что же вы стали! — с неудовольствием сказала она. — Бейте!

— Чего бить! Разве не видите, что умерла, — грубо сказал Осип, отходя от убитой.

— Как, уже умерла! — промолвила княгиня с сожалением и встала. — Умерла, — повторила она, подходя к трупу и толкая его под бок ногою. — Как скоро, — и она в раздумье остановилась над трупом.

Она думала: не нужно было бы сразу забивать до смерти; сечь бы ее понемногу каждый день, или лучше каждую неделю по воскресеньям. И, сожалея о своей нетерпеливости, княгиня вышла из комнаты, оставив Клеманса распоряжаться уборкою тела[1043].