Виктор Мануйлов О Вячеславе Иванове

Виктор Мануйлов О Вячеславе Иванове

Воспоминания о В. И. Иванове имеют не только личное значение. Вокруг его имени возникают стойкие легенды, настолько искажающие его облик, настолько не соответствующие реальному прошлому, что наш долг сделать все, чтобы восстановить и сохранить для будущего истинные сведения об этом удивительном человеке. Воспоминания печатаются впервые по тексту, посланному семье Ивановых в Рим и теперь хранящемуся в Римском архиве В. Иванова.

Трудно представить себе, что Вячеславу Ивановичу Иванову, нашему учителю, которого мы знали в молодости и память о котором пронесли через всю жизнь, теперь исполнилось бы 115 лет. А ведь это так, ведь он родился в Москве 16/28 апреля 1866 года. Какое счастье, что он продолжает жить в нашей памяти через 115 лет после своего рождения!

Так, в четвертом томе «Литературной энциклопедии» (1930) в статье об Иванове, написанной В. Михайловским, сказано: «С 1921 — в Баку, где был профессором, некоторое время ректором университета и замнаркомпроса Азербайджанской ССР» (стр. 405). Эти же сведения повторяются в статье Л. П. Печко в Краткой литературной энциклопедии (М., 1960, т. 3, стр. 38). На самом деле В. И. Иванову с семьей, состоящей из дочери Лидии и сына Дмитрия, осенью 1920 года удалось получить разрешение выехать на Кавказ, где он поселился в Кисловодске. Но через месяц на Северном Кавказе начались ожесточенные бои завершительного этапа гражданской войны, и Ивановы вынуждены были переехать в Баку. Как раз в это время в столице Азербайджана собралась группа крупных ученых, в частности гуманитариев, которые объединились вокруг только что созданного университета. Вячеслава Ивановича приняли с радостью и предложили заведование кафедрой классической филологии. Ректор, профессор Давиденков, предоставил ему помещение в здании университета, и В. И. Иванов с головой ушел в университетскую жизнь. Он был профессором кафедры классической филологии с конца 1920 по май 1924 года[254]. Наркомом Просвещения Азербайджанской ССР в эти годы был старый коммунист, талантливый азербайджанец Буниат — Задэ, а его заместителем — известный лингвист, профессор В. Б. Томашевский, впоследствии ректор Ленинградского университета. Ни заместителем наркома Просвещения, ни ректором В. И. Иванов не был, хотя мог быть избран в качестве ректора, тогда эта должность замещалась по выборам в Ученом совете университета. Вячеслав Иванович всегда очень смело и независимо высказывал свои идеалистические и религиозные убеждения и, конечно, при всем уважении и бережном отношении к нему, его не могли бы назначить на высокий пост в народном комиссариате просвещения или выбрать ректором только что образованного университета. Фантастические утверждения о высоких административных постах, занимаемых В. И. Ивановым в Баку, так же неосновательны, как и легенда о том, что по переезде в Италию он будто бы стал префектом Ватиканской библиотеки и кардиналом[255].

Впервые увидел я Вячеслава Иванова ранней весной 1922 года в вестибюле Азербайджанского государственного университета, куда мне удалось поступить на словесное отделение историко — филологического факультета. Высокий, румяный, он шел легкой походкой, не сутулясь, по направлению к своей комнате, отгороженной деревянной перегородкой от вестибюля. Его седые волосы светились и ореолом расходились вокруг большого лба, сливающегося с лысиной.

— Это Вячеслав Иванов, — с нескрываемой гордостью и восхищением сказал мне мой собеседник. И я навсегда запомнил неповторимый облик этого ученого — филолога, мыслителя и поэта.

Потом я часто видел и слышал его на лекциях и семинарских занятиях. Вячеслав Иванович говорил всегда увлекательно, вдохновенно, не для всех студентов понятно, удивляя разносторонностью своих интересов и познаний. Вскоре его лекции стали для меня и небольшой группы сплотившихся вокруг него учеников самыми главными, самыми значительными в нашей университетской жизни событиями.

В комнате за перегородкой, рядом с шумным вестибюлем, в котором всегда толпились студенты, Вячеславу Ивановичу с его старшей дочерью Лидией и семилетним сыном Димой было беспокойно и неуютно. Если не ошибаюсь, в начале нового 1922–1923 учебного года Вячеслав Иванович уже перебрался с семьей в лучшее помещение, в отдельную квартирку из двух комнат в первом этаже того же здания (бывшего Бакинского коммерческого училища) с отдельным ходом, в стороне от университетской суеты. Тут, в этих комнатках, в заваленном и заставленном книгами и рукописями кабинете, мне случалось часто и подолгу беседовать с Вячеславом Ивановичем о предстоящих семинарских занятиях, о прочитанных книгах, о стихах, которые мы все тогда писали и приносили ему на строгий суд. И с каким терпением и какой проницательностью он разбирал все написанное его учениками!

Случилось так, что уже в конце 1923 года мы обменялись стихотворными посланиями. Однажды я увидел у Вячеслава Ивановича его фотографию. Он был снят в берете, с книгой в руках. На этом портрете он чем?то напоминал Ф. И. Тютчева. Я попросил разрешения взять на несколько дней этот портрет, чтобы переснять его для себя и для своих друзей по университету.

Когда переснятые фотографии были готовы, на обороте одной фотокопии Вячеслав Иванов, около 20 декабря 1923 года, сделал для меня такую надпись:

VICTORI MANU ELOHIM

Поэт, пытатель и подвижник

In nuce и в одном лице.

Вы добрый путник, белый книжник

Мне грезитесь в тройном венце.

Вы оправдаете, ревнитель

И совопросник строгих Муз,

Двух звуков имени союз,

Рукою Божьей победитель.

На эту надпись 22 декабря я ответил Вячеславу Ивановичу таким признанием:

Ты сердцем солнечным, Учитель милый,

Меня давно неудержимо влек,

И я летел к тебе, золотокрылый,

И трепетный, и глупый мотылек.

Я тоже солнечный, но Всемогущим

Мне мудрости змеиной не дано,

Я только радуюсь лугам цветущим,

Я только пью медвяное вино.

Что принесу тебе я, легкокрылый?

Твои цветы в твои же цветники?

За то, что ты, Учитель, свет мой милый,

Взял мотылька себе в ученики.

В последние дни 1923 года Вячеслав Иванович сделал на обороте той же фотографии, подаренной мне, следующую приписку:

Я вижу, детям солнца милы

Мои живые цветники,

Коль мотылек воздушнокрылый

Ко мне упал в ученики.

Так, этой стихотворной перепиской было признано и определено мое ученичество у Вячеслава Иванова. И впоследствии, в трудные минуты жизни, мне не раз вспоминались слова Учителя в первом его обращении ко мне, и эти слова придавали веру в свои силы и не раз помогали преодолевать непреодолимое, потому что Учитель был и пророком, он зорко предвидел будущее и знал и предугадывал многое случившееся впоследствии.

Однажды я спросил Вячеслава Ивановича, почему он так внимателен ко мне и тратит столько времени на разговоры вне университетских занятий, дома. Он ответил, что беседы со мной и рассказы об уже пережитом, знание моего прошлого и настоящего позволяют ему уверенно заглянуть в будущее, а направленность моего пути он уже чувствует по ранним моим стихам. В те годы мне было 20 лет или немного больше. В отличие от моих сверстников и друзей по университету, которые жили в родительской семье и были относительно обеспеченными молодыми людьми, мне с 18–летнего возраста пришлось жить самостоятельно и много работать. В Баку военная служба и занятия в университете отнимали весь день. Готовиться к семинарским занятиям, осознавать впечатления интересной и содержательной жизни можно было только в ночное время. Спать приходилось немного.

Вот почему однажды Вячеслав Иванович вспомнил о своем трудном отрочестве. Ему было пять лет, когда умер отец. Семья обеднела. В гимназические годы мальчик должен был давать платные уроки и мог читать и думать только ночью. Вячеслава Ивановича располагало ко мне не только знакомство с моими ранними стихами и увлеченность университетскими занятиями, но и повседневная занятость и работоспособность. Вот почему он счел возможным даже поручить мне обязанности секретаря двух семинаров, которые он вел, — по Пушкину и по поэтике. Стипендий тогда по университету мы не получали. Для Вячеслава Ивановича было характерно решение поручить мне дополнительные обязанности секретаря семинаров, не смущаясь и так большой моей занятостью. Он верил, что я справлюсь и с этой нагрузкой, а я, конечно, был благодарен ему и очень ценил почти каждодневные встречи с ним, не только связанные с университетскими делами. При этом Вячеслав Иванович внимательно и подолгу расспрашивал меня о моих сокурсниках. Это помогло мне лучше понять его внимание и заботу, без которых нельзя себе представить строгой щедрости нашего Учителя.

Значительность всего, связанного с Вячеславом Ивановым, глубина и проникновенность его речей часто сочеталась с иронической улыбкой, грациозной шуткой, полунамеком на бытовые мелочи, понятным только двум — трем его собеседникам. Это сочетание значительности и простоты, жреческого, почти торжественного спокойствия и непринужденной свободы и легкости общения, всегда удивляло и восхищало меня. Быть может, это объяснялось не только мудростью Вячеслава Иванова, но и чуткостью его, способностью отчетливо представлять себе состояние собеседника, подлинным тайновидением.

Решительно утверждаю, что Вячеслав Иванов, как и Вольф Мессинг, обладал редкостной способностью читать чужие мысли. Я встречался с Вячеславом Ивановым задолго до встречи с В. Г. Мессингом. И эта способность меня всегда поражала. И в обыкновенных бытовых встречах, и особенно на экзаменах, Вячеслав Иванович безусловно читал мысли и понимал, кто чего не знает и кто что знает, часто задавал тактичные вопросы, чтобы обойти то, чего студент не знал, и, наоборот, иногда неумолимо требовал точного ответа, наверное зная, что на этот вопрос студент ответить не может.

Однажды весной 1923 года я шел к Вячеславу Ивановичу. Недалеко от университета, около почтамта, я увидел нищего, настоящего восточного дервиша. Тогда в Баку было очень много нищих. Почему?то я не дал ему милостыни. Отойдя от него на несколько шагов, я нащупал в кармане монетку, но поймал себя на том, что мне стыдно почему?то вернуться к нему и дать эти деньги. Так я прошел мимо и начал, оправдывая себя, думать, что, может быть, действительно правы те, которые полагают, что милостыню давать не нужно, что это развращает того, кому дают милостыню. В этих душеспасительных рассуждениях я и вступил в комнату Вячеслава Иванова. Он сидел за столом вместе с профессором Л. А. Ишковым и пил белое вино. Оба друга рассуждали о какой?то очень специальной исторической теме, связанной со средними веками. Вячеслав Иванов прервал говорившего Леонида Александровича, посмотрел на меня внимательно (а я еще ничего не успел сказать) и спросил: «Ну, так как же все?таки, нужно давать милостыню или нет?» И стал говорить о том, что он думает о милостыне, как она обогащает прежде всего дающего. Это было самое настоящее чтение мыслей.

Я знаю, что однажды Вячеслав Иванов ответил одному человеку на неотправленное письмо.

Разговаривать с Вячеславом Ивановым было всегда и сладко и очень страшно. Мне посчастливилось беседовать с разными и часто значительными собеседниками. Из них едва ли не самым удивительным был Вячеслав Иванов. В разговоре с ним никогда не оставалось пустых моментов, лишних фраз, слов вежливости, того, что Щерба называет «упаковочным материалом». Всегда было взято все самое главное, самое существенное, Вячеслав Иванович знал, что всего нужнее и интереснее собеседнику. Он понимал всякий раз, в каком состоянии приходит к нему человек, прекрасно чувствовал, что волнует в данный момент его собеседника и сразу же отвечал, иногда по ассоциации, исходя, может быть, сначала из случайного и частного и приходя кратчайшим путем к цели. Разговор всегда поражал двумя противоположностями. Вячеслав Иванов был человек мягкий, но мягкость была тигриная, волевая. При всей мягкости его собеседник всегда чувствовал себя прочно взятым в руки. Вместе с тем, Вячеслав Иванов, ничего не упрощая, говоря иногда непонятное нам по нашему возрасту и развитию, не унижал собеседника ощущением бесконечного расстояния между собой и нами. Мне приходилось говорить несколько раз с Брюсовым. Всякий раз сковывало ощущение того, что ты ничего не знаешь, что с тобой говорит всезнающий, мудрейший человек, сошедший с высот. Вячеслав Иванов был сама мудрость. Но он проявлял такую любовную заинтересованность, что с ним говорилось, как с отцом, как с человеком, который мудрее тебя, но который говорит с тобой, как с равным, хотя знаешь, что ни о каком равенстве не может быть речи. Он обладал поразительной вкрадчивостью и мягкостью, которые вызывали удивительное доверие. Я бы не сказал, что это был человек необыкновенной доброты, как Максимилиан Волошин. Иногда Иванов был человеком совсем не добрым. И вообще от него иногда исходили страшноватые искры. Если бы захотел, он мог бы испепелить собеседника — противника. Но, зная свою колдовскую силу, он употреблял ее в редчайших случаях. В гневе он был страшен. Мне пришлось видеть его в гневе только несколько раз. К счастью, его гнев был обращен не на меня.

Должен признаться, что стихи Вячеслава Иванова до меня начинают доходить только сейчас. До сих пор он был для меня прежде всего одним из самых удивительных людей, которых я видел в жизни. И человеческая необыкновенность его заслоняла все остальное. Потом это был ученый, заботливый, внимательный наставник. И если бы от Вячеслава Иванова остались только стихи, может быть, мы не так горячо и благодарно вспоминали его.

Нам трудно предугадать дальнейшую судьбу поэтического наследия Вячеслава Иванова, восприятие его поэзии и понимание его творчества в будущем. Следует признать, что один из самых значительных деятелей русского символизма, вместе с Андреем Белым разработавший философские основы и эстетику символизма, и при жизни был известен небольшому кругу читателей и оставался поэтом для поэтов, литературоведом для узкого круга исследователей. Не удивительно, что некоторые литературоведы и поэты нашего времени, а также читатели, полагают, что поэзия Вячеслава Иванова обречена на забвение. Однако для европейской гуманитарной интеллигенции, способной оценить своеобразие и глубину поэтической мысли этого русского поэта, не возникало сомнений в плодотворности художественных открытий Вячеслава Иванова, который принадлежал к немногим поэтам — мыслителям своего времени, опиравшимся на глубочайшие традиции мировой культуры и, прежде всего, культуры античной. В этой глубине творческих корней Вячеслава Иванова, быть может, было нечто гетевское. В пристальном внимании к античности, в широте и основательности эрудиции, особенно в области немецкой культуры, Вячеслав Иванов, как и Андрей Белый, превосходил русских поэтов начала века.

В лекциях и на семинарах Вячеслав Иванович постоянно упоминал Гете и Шиллера, своего учителя прославленного историка Древнего Рима Теодора Моммзена, книгу Д. Фрэзера «Золотая ветвь» и Фридриха Ницше, открытого им в годы молодости, особенно его работу «Рождение трагедии из духа музыки».

Этот образованный «европеец» вместе с тем был явлением истинно русским, славянским. Ему был органически близок русский фольклор, народный эпос, былина. Не только как ученый, но прежде всего как поэт всю жизнь не расставался он с Державиным, Жуковским, Пушкиным, Боратынским, Тютчевым, Некрасовым, а из современников ближе всего ему были Иннокентий Анненский, Андрей Белый и Александр Блок. Философия Тютчева, его лирика и судьба были психологически близки Вячеславу Иванову, да и внешне в бакинские годы он выглядел старше своих лет и очень напоминал стареющего Тютчева. Впрочем, на подаренной мне фотографии в берете в профиль он больше напоминает Данте. Западничество Вячеслава Иванова не исключало уважения к славянофилам, а прозу С. Т. Аксакова, деятельность братьев Киреевских и поэзию и критические статьи Аполлона Григорьева он ценил за бережное отношение к народному русскому быту и языку. Русские славянизмы и архаизмы встречались в его повседневной речи и естественно звучали в стихах.

В медлительном, иногда несколько величавом произношении своих стихов Вячеслав Иванович как бы смягчал некоторую тяжеловесность и непривычную для слуха перегруженность ударными звуками. Эта замедленность чтения и плотность речи всегда соответствовали значительности поэтической мысли. Многие стихи, казалось, предназначались не для бумаги, а для вечной меди. Это была речь не оратора, но Пророка, Судии, в ней не было строгого или сатирического приговора. Поэт свидетельствовал о самых значительных событиях своего времени в общем потоке веков. Повседневное, даже будничное приобретало в его творениях приподнятость, иногда даже трагическую значительность. Понятно, что такая сложная и непривычная поэтическая речь не была доступна пониманию даже некоторых профессиональных критиков, находивших в поэзии Вячеслава Иванова бездушный и бессмысленный «филологический бред». В то же время крупнейшие поэты — современники: И. Анненский, К. Бальмонт, В. Брюсов, А. Белый, М. Волошин, А. Блок — высоко ценили творчество Вячеслава Иванова и видели в нем теоретика и вождя русского символизма. Об этом свидетельствуют многочисленные статьи и стихи, посвященные Вячеславу Иванову, а также дневники, воспоминания и переписка, которые только теперь становятся достоянием исследователей.

З. Г. Минц в статье «О ”Беседах с поэтом В. И. Ивановым“ М. С. Альтмана» дает обзор высказываний о Вячеславе Иванове писателей и литературоведов начала XX века[256].

«Ал. Блок считал Иванова ”писателем образованным и глубоким“, ”прекрасным поэтом“[257], А. Белый — ”крупным художником, ученым и организатором символического течения современности“, ”мэтром“, которого он, Белый, ”высоко ценит и любит“[258], В. Брюсов — ”настоящим мастером, понимающим современные задачи стиха“, чья поэзия имеет ”редкую в наше время силу“[259], В. Пяст — ”новым звеном в цепи дорогих сердцу имен, протянувшейся через нашу родную литературу“[260], С. Городецкий назвал поэзию Вяч. Иванова ”поистине изумительным и величавым зрелищем для наших дней“[261] и т. д. и т. п. В общем обзоре символистской поэзии 1900–х гг. поэт и критик Поярков писал: ”В кружках московских поэтов нередко талант Вяч. Иванова сравнивали с дарованием В. Брюсова и К. Бальмонта. Удивительно быстро, в два — три года, поэт занял свое (при этом одно из первых) место в современной поэзии России“[262]. При этом значение творчества Вяч. Иванова признавали отнюдь не только его литературные единомышленники. Так, Н. Гумилев, скептически относившийся и к мистицизму Иванова, и к ”крайностям русской идеи“ в его творчестве, и к отвлеченной ”теоретичности“ лирики Иванова, вместе с тем, отмечает, что ”все поэтическое творчество“ поэта — ”сплошная революция, иногда даже против канонов, установленных им самим“[263]. Профессор Ф. Ф. Зелинский назвал В. Иванова ”пламенным новатором во всей области поэзии“[264]. Даже марксистская критика 1900–1910–х гг., остро полемическая, неизменно сурово критиковавшая мистико — идеалистические взгляды Иванова, признавала ту субъективную искренность поисков поэта, за которую ”вы не можете не уважать его“[265]. Главное же — и A. B. Луначарский, и П. С. Коган, и даже до вульгаризации прямолинейно — социологичный Вл. Кранихфельд постоянно исходил из убеждения, что творчество Вяч. Иванова — одно из наиболее ярких и типичных проявлений русского символизма»[266].

Мне довелось узнать Вячеслава Иванова в пору его творческой зрелости. Ему предстояло еще прожить полное исканий и жизненных испытаний целое 25–летие. Но уже в Баку в его стихах было заметно стремление к большей ясности и простоте — простоте высокой, Пушкинской. Он не раз возвращался к своей известной статье о поэме Пушкина «Цыганы» и на семинаре в Бакинском университете, и в июне 1924 года в речи на чествовании великого поэта в Москве. Анализ звукописи в лирике Пушкина и разработка проблемы звукообраза у Пушкина в трактовке Вячеслава Иванова опередили наших пушкиноведов, а также историков и теоретиков стиха[267]. В отличие от многих своих современников, Вячеслав Иванов не принимал теории искусства для искусства. В его представлении искусство всегда служит самопознанию человечества. Художник должен быть «солью земли»[268].

Все решительнее не принимая принципа индивидуализма, лежащего в основе философии Ницше, его антигуманизма и агрессивного имморализма, Вячеслав Иванов приходит к идее всенародности искусства. Он преодолевает ограниченность индивидуального сознания и сосредоточивает внимание на идее о сверхличном, всенародном и всечеловеческом — о «соборности» и «хоровом начале» в жизни и в искусстве.

В философском и творческом развитии Вячеслава Иванова все большее значение приобретает культ Диониса, греческого бога вина и загробного мира, бога ночи и «ночной стороны души», противостоящего «дневному» Аполлону. Дионис — бог, освобождающий человека от скованности дневного сознания, бог пляски и слез, открывающий в экстазе, в исступлении стихийную мудрость бытия. Поэтому проблема дионисийства для Вячеслава Иванова тесно связана с идеей соборности, объединяющей людей и освобождающей их от условностей и противоречий повседневности. Эти идеи Вячеслава Иванова лежали в основе курса греческой религии и отчетливо проступали в его исторической поэтике.

В Баку Вячеслав Иванович подводит итог всем своим изучениям и защищает докторскую диссертацию «Дионис и прадионисийство», изданную в 1923 году.

В Вячеславе Иванове всегда волновала необычайная озаренность. Это был пламенный человек, человек с пылающим сердцем. Этим пламенем озарена и его поэзия, и не случайно название его главной стихотворной книги «Cor ardens» («Пылающее сердце»).

Быть может, Вячеслав Иванов не был великим поэтом, но то, что он был великим человеком, за это мы можем поручиться. И еще он был великим мыслителем, а для нас Учителем.

В первой половине 1924 года вокруг Вячеслава Иванова образовалась группа его учеников. Мы нерегулярно собирались на литературные чтения в большой комнате у профессора — химика Петра Измайловича Кузнецова. Это не было какое?то литературное общество, скорее литературный салон, в котором были две гостеприимные хозяйки: жена П. И. Кузнецова Раиса Александровна и ее дочь от первого брака Вера Федоровна Гадзяцкая, художница — график и поэт.

Наше содружество называлось «Чаша». На этих вечерах молодежь читала стихи, а в заключение с оценкой прочитанного и со своими произведениями выступал сам Вячеслав Иванович. Из людей старшего поколения, бывавших на собраниях «Чаши», надо назвать профессора — искусствоведа и археолога Всеволода Михайловича Зуммера и близкого друга семьи Ивановых Сергея Витальевича Троцкого, очень своеобразного и тонкого мыслителя идеалистического толка. Сохранилась групповая фотография, на которой запечатлены почти все участники наших вечеров. Здесь, кроме вышеназванных, сняты: Михаил Аркадьевич Брискман, литературовед и библиограф, впоследствии специалист по творчеству А. И. Одоевского; Александр Васильевич Уэльс, дальнейшая судьба которого мне неизвестна; Мирра (Мариам) Моисеевна Гухман, впоследствии видный лингвист; Михаил Михайлович Сироткин, очень талантливый и многообещающий филолог и поэт, впоследствии занявшийся вопросами педагогики и психологии; Андрей Константинович Давидович, тогда студент, впоследствии агроном и садовод; Цезарь Самойлович Вольпе, специализировавшийся на изучении жизни и творчества Жуковского и Блока, автор книги «Судьба Блока», в начале 1942 года погибший при эвакуации из Ленинграда в районе Ладожского озера; Лидия Вячеславовна Иванова, впоследствии композитор, ученица знаменитого Респиги; Ксения Михайловна Колобова, впоследствии профессор Ленинградского университета, специалист по античной истории; Нина Александровна Гуляева, дочь нашего профессора философии, автора учебника логики А. Д. Гуляева; Мария Яковлевна Варшавская, впоследствии научный работник Эрмитажа, специалист по западной живописи, ставшая женой М. А. Брискмана; Александра Васильевна Вейс, вскоре ушедшая на комсомольскую работу и погибшая в ссылке; Елена Борисовна Юкель, вышедшая замуж за владельца радиомагазина в Тегеране (в замужестве Оганян); Елена Александровна Миллиор, историк, знаток греческой истории и литературы, после блокады Ленинграда так и оставшаяся в Ижевске, в тамошнем педагогическом институте (умершая в январе 1980 года в Ленинграде); фотографируясь, я удостоился чести сесть у ног Учителя и положить ему на колени согнутую в локте правую руку. Мы снимались в середине мая 1924 года, днем, на большой, широкой застекленной веранде, примыкающей к комнатам, которые занимали Кузнецовы. Это была едва ли не последняя наша встреча.

Обычно, после наших дружеских чтений, мы обступали Вячеслава Ивановича и отправлялись его провожать, благо до университета, где он жил, было всего несколько кварталов. Но Вячеслав Иванович всегда отговаривал нас от этих проводов и даже сердился на нас.

В мае 1924 года A. B. Луначарский пригласил В. И. Иванова приехать в Москву, чтобы принять участие в первых Всесоюзных Пушкинских торжествах по случаю 125–летия со дня рождения поэта. Вячеслав Иванович согласился и решил выступить с докладом «Пушкин в 1824 году». Уже тогда предполагалась его поездка в Италию. Это надо было обсудить при встрече с Луначарским и официально оформить.

И вот, в середине мая Вячеслав Иванович предложил мне ехать с ним в Москву; ехать не только для того, чтобы сопровождать его, но и попытаться с его помощью перевестись в Московский университет. Он полагал, что после его отъезда в Италию осиротевшим ученикам будет не просто кончать университет, особенно русистам (возглавлявший кафедру русской литературы профессор A. B. Багрий не скрывал своей неприязни к В. И. Иванову и его ученикам). Надо ли говорить о том, что предложение Вячеслава Ивановича я принял с восторгом?

28 мая Вячеслав Иванов выехал из Баку в Москву. Мне удалось получить отпуск из Политотдела Каспийского военного флота, где я тогда служил преподавателем русского языка и литературы в школе повышенного типа «Красная звезда», и я отправился вместе с Вячеславом Ивановичем в одном купе скорого поезда.

Мне запомнились проводы на Бакинском вокзале горячим, по — летнему солнечным днем. Многие ученики пришли проводить Вячеслава Ивановича. Лидия Вячеславовна и Дима оставались еще некоторое время в Баку и приехали в Москву позднее.

Когда мы переезжали по большому мосту через Оку, уже неподалеку от Москвы, Вячеслав Иванович сделал на своей книге «Дионис и прадионисийство» (Баку, 1923) такую надпись:

Милому спутнику из Баку,

Виктору Андронниковичу Мануйлову,

При переезде через Оку,

Любовно требуя верности эллинскому языку.

В. И.

30 мая

Требование верности греческому языку весьма характерно для Вячеслава Ивановича и значительно накануне его отъезда в Италию и предстоящей разлуки. Известно, что он с 11–летнего возраста по собственному почину стал изучать греческий язык на год раньше, чем это было предусмотрено гимназической программой. В университете я читал Овидия, Горация и Катулла с Вячеславом Ивановичем, но греческий язык начал изучать у другого преподавателя и, к сожалению, так и не смог впоследствии продолжить эти занятия, хотя, конечно, понимал всю необходимость для русского филолога «верности эллинскому языку».

Москва понравилась Вячеславу Ивановичу своим оживлением, бодрым ритмом. Мы остановились в Доме Ученых на улице Кропоткина, бывшей Пречистенке, а затем вскоре Вячеслав Иванович устроил меня жить у Майи, Марии Павловны Кудашевой, впоследствии жены Ромена Роллана. Она жила тогда неподалеку от Дома Ученых в одном из переулков на Остоженке.

Но встречались мы с ним каждый день, то обедали в Доме Ученых, то у кого?либо из многочисленных знакомых Вячеслава Ивановича: у П. Н. Сакулина, М. О. Гершензона, Г. И. Чулкова, A. C. Рачинского, Л. П. Гроссмана и т. д.

В Москву Вячеслав Иванович привез стихотворное либретто оперетты «Любовь — мираж», и я присутствовал у Чулковых на Зубовском бульваре на чтении и обсуждении этого либретто, столь неожиданного для Вячеслава Иванова жанра.

Когда чтение было окончено, Вячеслав Иванович попросил присутствующих до начала обсуждения подать ему записочку, обозначив на ней знак плюса или минуса (знак одобрения или осуждения). Вместо этого я написал такой элегический дистих:

Минуса я не поставлю, но плюс на листке воздвигая,

Над опереттою всей ставлю подобье креста.

Такой приговор показался многим туманным, и поэтому Вячеслав Иванович потребовал, чтобы автор объяснил, что он хотел сказать своим двустишием. Мне пришлось открыться, и я объяснил, что по моему мнению либретто написано настолько умно и тонко, что оно не дойдет до публики, не будет иметь успеха. К сожалению, я оказался в известной мере прав, музыка оперетты была написана композитором Поповым, но оперетта так и не была поставлена.

Вскоре после приезда в Москву состоялось свидание В. И. Иванова с A. B. Луначарским. Вячеслав Иванович пригласил меня сопровождать его, и мы отправились утром из Дома Ученых на Чистые Пруды, д. № 6, где помещался тогда Наркомпрос.

Пока дошла очередь до Вячеслава Ивановича, я наблюдал в приемной у Луначарского любопытный эпизод. Среди посетителей обращал на себя внимание пожилой, высокий и худой, очень подвижный человек в сильно поношенном, но когда?то элегантном костюме. Он был возбужден и разговорчив. Выяснилось, что это учитель танцев из Вологды, у которого Луначарский жил в молодости, в дореволюционные годы, в ссылке. Луначарский, Толя, как его по старой привычке называл танцмейстер, сначала ухаживал за старшей дочерью маэстро — красавицей Рахилью, а затем за младшей, Розой. И вот теперь танцмейстер прочел в газетах, что нарком Луначарский озабочен судьбой балета Большого театра. И танцмейстер решил, что нужно срочно ехать «к Толе», чтобы помочь ему организовать и поднять советскую хореографию. Бедный учитель танцев думал, что его примут с распростертыми объятьями, как старого друга, «осыплют милостями и золотом». Но увы! Когда он выходил из приемной наркома, на лице его было написано разочарование. Выяснилось, что спасать русскую хореографию Луначарский намерен, не прибегая к его квалифицированной помощи.

Танцмейстер покинул приемную наркома, и В. И. Иванова пригласили в кабинет Луначарского. Тут, во время их разговора, я увидел, насколько Анатолий Васильевич уважал и, больше того, любил Вячеслава Ивановича. Луначарский был человеком необычайной широты интересов. В свое время он часто бывал по средам «на башне» у Вячеслава Иванова, спорил там с Н. Бердяевым, с Д. Мережковским, с В. В. Розановым.

И вот теперь, в 1924 году, возобновился разговор людей, хорошо знавших друг друга. Это не была беседа руководителя комиссариата просвещения с одним из деятелей культуры, это была непринужденная встреча добрых знакомых, конечно, не единомышленников, но людей, хорошо понимавших друг друга.

Хочу особо подчеркнуть, что В. И. Иванов не был эмигрантом, что он уехал в Италию по командировке наркома просвещения, довольно долго получал профессорское жалованье из бакинского университета и затем остался в Италии с ведома и разрешения Советского правительства.

6 июня 1924 года в Большом театре должен был состояться вечер, посвященный 125–летию со дня рождения Пушкина. В торжественной части вечера предполагались выступления П. Н. Сакулина, М. А. Цявловского и Вячеслава Иванова. Сакулин от имени ученых и организаторов вечера просил A. B. Луначарского открыть собрание, Луначарский долго отказывался, но потом согласился: «Я скажу краткое слово минут на пятнадцать. Что же я буду говорить о Пушкине, когда здесь присутствуют такие пушкинисты». Когда Луначарский с небольшим опозданием открыл многолюдное собрание и начал речь, он увлекся и проговорил более двух часов. После этого с кратким словом выступил П. Н. Сакулин. Вячеслав Иванов был в президиуме и произнес свою речь о Пушкине в 1824 году, особое внимание уделив анализу «Цыган». Концерт пришлось значительно сократить.

В перерыве перед концертом пили чай. Луначарский был несколько сконфужен, но все же приветливо беседовал с Вячеславом Ивановичем, П. Н. Сакулиным и М. А. Цявловским. Между прочим, шел разговор о делах Ясной Поляны, судьба которой тогда волновала Цявловского.

Мне вспоминается еще встреча В. И. Иванова с В. В. Маяковским, на филологическом факультете Московского университета.

Через несколько дней после Пушкинского вечера В. И. Иванов был приглашен обедать к П. Н. Сакулину. Вячеслав Иванович позвонил к Павлу Никитичу и сказан: «Со мной приехал мой ученик из Баку. Он, конечно, может пообедать в Доме Ученых, но ему полезно посмотреть, как обедают московские профессора. Позвольте, я приведу его к Вам». Мы пришли к четырем часам дня. Это была большая профессорская квартира. В шкафах и на столах масса книг. После обеда Павел Никитич сказал: «А ведь я вас пригласил не просто пообедать. Мне, Вячеслав Иванович, надо вас заманить на собрание Общества любителей российской словесности, которое собирается по пятницам. Мы хотим вас там немного фетировать» (то есть чествовать). Вячеслав Иванович сказал, что он согласился бы с удовольствием, но нет у него сейчас ничего готового, стихов с собой не захватил, читать нечего, одним словом, чтобы не ждали от него интересной программы.

Мы отправились в старое здание Московского университета, где собралась полная аудитория. Студенты встали и аплодисментами приветствовали Вячеслава Иванова. Когда П. Н. Сакулин открыл заседание, один из студентов, участников общества, начал очень витиевато произносить для всех присутствующих мучительную речь. Это было приветствие Вячеславу Иванову, очень высокопарное приветствие: «…Вы, бард нашей поэзии, спасибо, что вы посетили нас. Для нас это событие, потому что мы все сыны муз…» и все в таком духе. В тот момент, когда речь была, видимо, только на середине, с шумом открылась дверь и вошел В. Маяковский с палкой в руке. За ним — Н. Асеев, а потом еще поэт Наседкин. Маяковский еще в дверях громко прервал говорившего студента: «Как вам не стыдно, молодой человек? К вам приехал большой поэт, а вы говорите такие смердящие слова?! Прекратите словоблудие! Ни Вячеславу Иванову, ни нам эта патока не нужна. Лучше поговорим о деле, почитаем хорошие стихи. Вячеславу Ивановичу будет интересно, если я почитаю мои стихи. Он послушает и вы послушаете не поэзию вчерашнего дня, а поэзию сегодняшнюю. Вячеслав Иванов умеет ценить настоящую поэзию. Мне давно хотелось почитать ему».

Вячеслав Иванович обрадовался прекращению высокопарного панегирика и поддержал Маяковского. Он пересел на одну из парт, чтобы лучше видеть Маяковского, и Маяковский начал читать свои стихи — просто, отчетливо и громко, как всегда, превосходно. В. Иванов слушал Маяковского очень внимательно. Был перерыв. Пили чай. (В то время был хороший обычай — пить чай в перерыве заседаний). В. Иванов сидел рядом с Маяковским. Они говорили о поэме «Про это», которая была недавно закончена Маяковским. В. Иванов говорил с Владимиром Владимировичем, как с хорошим, добрым знакомым, хотя они встречались не часто. В. Иванов говорил: «Мне ваши стихи чужды. Я такого построения стиха и такой лексики для себя не могу представить. Но это и хорошо. Потому что было бы ужасно, если бы все писали одинаково. Мне ваши стихи кажутся чем?то похожим на скрежет, как будто бы режут по стеклу чем?то острым. Но это, вероятно, соответствует тому, что вы чувствуете. Я понимаю, это должно волновать нашу молодежь». Говорилось это вполне сочувственно. Потом зашел разговор о поездке за границу, о том, что В. Иванов едет в Италию, будет продолжать работу над переводом «Божественной комедии» Данте. Шла речь о Пушкине, о Блоке, о литературных и театральных новостях. При этом присутствовали 2–3 студента, старосты из этого общества. Это было, примерно, 10–11 июня 1924 года. Встреча с Маяковским произвела на Вячеслава Ивановича хорошее впечатление, и он потом тепло вспоминал о шумном и напористом появлении Маяковского в этом затхлом собрании «любителей российской словесности».

Через несколько дней Вячеслав Иванов отправился к Валерию Брюсову на Мещанскую улицу. В. Я. Брюсов собирался на все лето ехать в Коктебель. Он получил приглашение от М. Волошина, но опасался, как бы не встретить там Белого, с которым был в ссоре. (Там они все?таки встретились в гостеприимном доме Волошина и помирились).

Разговор был очень значительный и ответственный. Вячеслав Иванович пришел к В. Я. Брюсову, уже совсем больному. Он и в Коктебель поехал с недолеченным воспалением легких. Когда мы пришли, В. Я. Брюсов сидел в кресле. Может быть, это было не кресло, а качалка или глубокое кресло с колесиками. Был не очень теплый пасмурный летний день. Брюсов сидел укутанный пледом. Вячеслав Иванов подошел и сурово и строго поздоровался с ним, а затем сказал приблизительно следующее: «Ну, вот видишь, Валерий, что ты сделал со своей жизнью, а главное со своим творческим даром?» И Вячеслав Иванович стал строго и гневно высказывать свое суждение о последних стихах В. Я. Брюсова: «Это не ты писал. Писал, как если бы это было тебе заказано. Но это не твои стихи и не твой голос».

Мне приходилось видеть Брюсова в предыдущие годы, как руководителя ЛИТО, как человека, который был хозяином положения, властным, спокойным, недоступным. А здесь мне стало жалко Валерия Яковлевича, и мне было неловко. Мне не нужно было присутствовать при этом разговоре. Брюсов весь сжался. Он стал жалким, каким?то маленьким. Как будто действительно почувствовал свою вину. И он говорил, что теперь ничего уже нельзя изменить, что все уже сделано, жизнь почти решена. Он говорил о том, что задумал написать большую вещь, но какую именно, не сказал. «Вот я там все и выскажу. Ты поймешь». Вячеслав Иванович говорил о том, что поэзия не может жить одним только умом. Нужно эмоциональное внутреннее наполнение, прозрение, самораскрытие духа. В. Я. Брюсов как бы оправдывался. Он был в положении человека уязвленного, не обиженного, но раненного. Вячеслав Иванов не долго был у него. На прощание он сказал: «Нам нужно было повидаться, мы долго не виделись. Я хочу, чтобы ты знал, что я тебя любил и мне тебя очень, очень жалко». Так они расстались. Эта встреча задела и ранила В. Я. Брюсова. Это были дни, когда он подводил итоги своей жизни и чувствовал неудовлетворение от многого.

В то же лето В. И. Иванов ездил в Троице — Сергиеву лавру к П. А. Флоренскому, но я не сопровождал его. Помню только, что он вернулся очень удовлетворенный значительностью состоявшейся беседы, особенно просветленный и сосредоточенный.

Наконец, наступил день, когда я должен был уезжать из Москвы к родителям в Новочеркасск, а Вячеслав Иванович еще оставался в ожидании визы для отъезда в Италию. Мы обедали в последний раз и прощались в Доме Ученых.

Это было очень долгое прощание. Мы совсем уже простились, и я спустился со второго этажа. В вестибюле я надевал пальто. И вдруг вижу — Вячеслав Иванович быстро спускается с лестницы, бежит в вестибюль: «Я не могу, я должен вас еще раз обнять». Мы обнялись и оба заплакали.

Больше мы не встречались. Но была переписка. Было несколько очень дорогих мне и значительных писем от Вячеслава Ивановича из Италии: из Рима и Павии, где в колледже Борромео он преподавал греческий, латинский и церковно — славянский языки. В своих письмах к В. Иванову я иногда посылал посвященные ему стихи. Вот одно из них, написанное 25 мая 1925 года и отправленное из Новочеркасска:

ВЯЧЕСЛАВУ ИВАНОВУ

По вечерам рассматриваю карту

Италии далекой и желанной,

И снится мне потом, как будто в Риме

Я просыпаюсь утром золотым…

И улицею Четырех фонтанов,

Насквозь пронзенной звонкими лучами,

В который раз, походкою весенней,

Я прохожу по левой стороне…

И всякий раз, в окне одном и том же,

Склоненное над книгою старинной

(Должно быть, томик вещего Эсхила)

Мне светится знакомое лицо.

Учитель мой, все тот же, как и прежде,

Твой горестный и величавый облик,

Власы, дымящиеся ореолом,

Кольцо опаловое на руке.

И опаленный радостною болью,

Бросаюсь я к тебе и просыпаюсь,

И снова русское смеется солнце

И освещает карту на столе.[269]

В заключение мне хочется привести одно из писем Вячеслава Ивановича, посланное им 18 марта 1928 года из Павии на бланке колледжа Борромео:

«Дорогой, родной Витя, я глубоко благодарен вам за письмецо — слишком уж короткое, но более длинного я и не заслужил своим могильным молчанием. Однако не корите меня за него, и так как, видимо, Вы, в самом деле, меня не корите, я объясняю это всепрощающее великодушие верным голосом Вашего золотого и вещего сердца, которое могильного молчания не боится, им не смущается (как не смущается вообще отсутствием знаков), но твердо знает, что его любят и за могилой, как я Вас неизменно — в неизменной, даст Бог, сущности Вашей — люблю. Знаю, что Вам трудно, и верю, что Бог Вам поможет. Напишите все же подробно о себе, о своем здоровье, своих работах, замыслах и видах на будущее; наконец, сообщите новые из ваших стихов. Напишите также о товарищах, о Ксении [Колобовой], о Нелли [Миллиор], об Альтмане, о Вольпе; кланяйтесь им, а Цезарю [Вольпе] скажите еще, что я очень перед ним винюсь. Сергею Витальевичу [Троцкому] я тоже не писал целую вечность, перешлите ему мой братский привет, я очень, очень за него тревожусь. Пишите мне без большого риска остаться в проигрыше, п. ч. теперь, кажется, буду отвечать исправно, хотя, быть может и плосковато, т. е. не глубоко, не существенно, но достаточно содержательно: иначе, видно, не сумею. Но Вы меня знаете, и сердце сердцу весть подаст.

Обнимаю Вас от всего сердца и желаю счастливой Пасхи. А, может быть, Вы на Пасху?то на Кавказ махнете или к семье, и письмецо это до Вас не дойдет? Жаль было бы, потому что хочется подать Вам ласковую весточку и заочно Вас обнять.

Ваш Вяч. Иванов.»

Вот и из этого письма видно, что мы были для Вячеслава Ивановича не просто студенты, а будущие люди, дорогие ему люди.

В. И. Иванов умер в Риме 16 июля 1949 года.

Проходят годы. Сейчас все больше и больше понимаешь, как много он нам дал, понимаешь и то, чего не понимал раньше. Это как пружина, которая долгие годы развертывается. Я убежден, что если бы нам удалось донести до других людей не только поэзию Вячеслава Иванова, а его человеческое значение, то, что был такой человек и что такие люди могут быть и бывают, то, быть может, это было бы самое главное из тех дел, которые могли бы еще сделать.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.