ГЛАВА I ПУТЬ САМОУЧКИ

ГЛАВА I

ПУТЬ САМОУЧКИ

Константин Эдуардович Циолковский родился 17 сентября 1857 года в селе Ижевском Спасского уезда, Рязанской губернии, в семье лесничего Эдуарда Игнатьевича Циолковского, предки которого были выходцами из Литвы.

Окончив Лесной институт, Э. И. Циолковский нашел работу по своей специальности в центральной, богатой лесами, части России.

Мать Константина Эдуардовича, Мария Ивановна, урожденная Юмашева, была русская, но в жилах ее предков текла и татарская кровь.

«Мать моя была натура сангвиническая, горячая, хохотунья, насмешница и даровитая, — писал впоследствии Константин Эдуардович в своей автобиографии[2].

В отце преобладал характер, сила воли, в матери же талантливость. Ее пение мне очень нравилось. Отец был старше ее лет на десять. Родители мои очень любили друг друга, но этого не высказывали... У родителей было пренебрежение к одежде, к наружности и уважение к чистоте и скромности. Особенно у отца. Зимой мы ходили в полушубках, а летом и дома — в рубашках. Иной одежды не было.

Отношение отца к царскому правительству было скрыто враждебное. Отец не сидел в тюрьме, но ему нередко приходилось иметь дело с жандармерией, и у него было немало неприятностей с начальством. Поэтому из казенных лесничих его скоро высадили... Среди знакомых отец слыл умным человеком и оратором. Среди чиновников — красным и нетерпимым по своей идеальной честности... Вид имел мрачный. Был страшным критиком и спорщиком».

Независимый и гордый по своему характеру, лесничий недолго уживался на местах. Он работал то по своей специальности в казенном лесничестве, то управляющим имением у какого-нибудь помещика, то секретарем по лесному ведомству, а часто и совсем не имел службы. У него была на руках многочисленная семья. Всего детей было тринадцать. Частые переезды Циолковского, связанные с переменой мест службы или с поисками работы, разоряли семью и без того небогатую, тем более, что Эдуард Игнатьевич, человек строго честный, совершенно не признавал никаких так называемых «побочных доходов», на которых зачастую составляли себе капиталы его коллеги. Единственным ресурсом семьи лесничего было его небольшое жалованье, да еще в один период жизни— скромный гонорар, получаемый им в качестве преподавателя естествоведения в одной из таксаторских школ. Поэтому бедность была постоянным спутником семьи. Значительную часть свободного от работы времени Эдуард Игнатьевич посвящал сочинению философского труда. Он писал, исправлял и переписывал его всю свою жизнь, но так и умер, не закончив.

«Наклонность к точным и естественным наукам я получил по наследству от отца, который был лесничим и преподавателем естественных наук», писал Константин Эдуардович в своем письме в ТАСС от 28 июня 1935 года. От отца же унаследовал он и склонность к изобретательству.

«Всякий физический труд отец в нас поощрял, как и вообще самодеятельность. Мы почти все делали сами», говорится в автобиографии ученого.

Эти качества позволяли Константину Эдуардовичу самостоятельно усвоить целый ряд ремесл, крайне пригодившихся ему впоследствии, когда понадобилось создавать одну за другой модели летательных аппаратов, строить всевозможные приборы, машины, станки, производить опыты и прочее. Э. И. Циолковский оставил сыну небольшое собрание книг по философии и естественным наукам, в том числе ряд книг по биологии[3].

Первые годы жизни Кости Циолковского в глуши бывшей Рязанской губернии протекли счастливо. Окруженный любовью родных, ребенок не сознавал еще жизненных трудностей, тяготивших его семью. Но затем в короткое время его постигли два тяжелых удара. В девятилетием возрасте мальчик заболел скарлатиной, и вследствие осложнений у него резко ослабился слух. Тугоухость, иногда усиливавшаяся, иногда ослабевавшая, создавала в дальнейшем самые серьезные затруднения в практической жизни.

В первое время ребенок целиком находился под впечатлением обрушившегося на него тяжелого несчастья.

«Что же сделала со мною глухота?—пишет Циолковский в одном из неоконченных набросков своей автобиографии[4]. — Она заставляла меня страдать каждую минуту моей жизни, проведенной с людьми, я чувствовал себя с ними всегда изолированным, обиженным, изгоем. Это углубляло меня в самого себя, заставляло искать великих дел, чтобы заслужить одобрение людей и не быть столь презренным... Начальный удар от глухоты произвел как бы притупление ума, который от людей перестал получать впечатления».

Через два года после перенесенной болезни Циолковского постигло второе тяжелое горе — умерла его мать. Всегда ласковая, жизнерадостная, она вообще уделяла много внимания детям, а особенно Косте, стремясь сгладить его тяжелые переживания. Она сама занималась с ним, обучала грамоте, письму. Теперь мальчик оказался предоставленным самому себе и еще острее ощущал свой физический недостаток.

«Я как бы отупел, ошалел, — замечает он в автобиографии, — постоянно получал насмешки и обидные замечания. Способности мои ослабели. Я как бы погрузился в темноту. Учиться в школе я не мог. Учителей совершенно не слышал или слышал одни неясные звуки. Но постепенно мой ум находил другой источник идей — в книгах...

Лет с четырнадцати-пятнадцати я стал интересоваться физикой, химией, механикой, астрономией, математикой и т. д. Книг было, правда, мало, и я погружался больше в собственные мои мысли.

Я, не останавливаясь, думал, исходя из прочитанного. Многого я не понимал, объяснить было некому и невозможно при моем недостатке. Это тем более возбуждало самодеятельность ума.

Э. И. Циолковский, отец ученого. Фотография 80-х годов.

...Глухота заставляла непрерывно страдать мое самолюбие, была моим погоняем, кнутом, который гнал меня всю жизнь и теперь гонит, она отделяла меня от людей, от их шаблонного счастья, заставляла меня сосредоточиться и отдаться своим навеянным наукою мыслям».

Таким образом, хотя это и звучит парадоксально, Циолковский считал впоследствии свою тугоухость если не причиною, то сильнейшим толчком, который помог развернуться его научному творчеству.

«...Без нее [без глухоты], — писал он в той же рукописи, — я никогда не сделал бы и не закончил столько работ. Если бы она была раньше на 10 лет, то я не получил бы языка, грамоты, достаточно здоровья, жизнеспособности, не мог бы перейти к науке, не вынес бы произведенного глухотою разрушения»[5].

Много лет спустя Циолковский изобрел примитивный прибор — жестяную трубку с раструбом, которая в значительной степени облегчала ему беседу с людьми. Дома, в кругу родных и друзей, он охотно прибегал к ее помощи, но пользоваться трубкой в обществе вне дома Циолковский стеснялся и не делал этого почти никогда.

Итак, глухота составляла вечный источник его нравственных мучений и в то же время являлась основной причиной его замкнутости, заставляла углубляться в свой собственный мир.

В детстве и юношестве эта самоуглубленность и страстное стремление «искать великих дел», создать нечто такое особенное, что приковало бы внимание окружающих людей, толкали мальчика к изобретательству. Не связанный регулярным посещением школы, он имел в своем распоряжении достаточно времени, и скоро окружающим его — семье и знакомым — действительно пришлось изумляться изобретательским достижениям Кости.

М. И. Циолковская, мать ученого. Фотография 60-х годов.

«Еще одиннадцати лет, — пишет К. Э. Циолковский в своей автобиографии, — мне нравилось делать кукольные коньки, домики, санки, часы с гирями и проч. Все это было из бумаги и картона и соединялось сургучом...

Наклонность к мастерству и художеству сказалась рано. У старших братьев она была еще сильнее. К 14—16 годам потребность к строительству проявилась у меня в высшей форме.

Я делал самодвижущиеся коляски и локомотивы. Приводились они в движение спиральной пружиной. Сталь я выдергивал из кринолинов, которые покупал на толкучке... Я также увлекался фокусами и делал столики и коробки, в которых вещи то появлялись, то исчезали».

Но занимательные игрушки были лишь ступенью к гораздо более серьезным занятиям. Легко овладевая в процессе детского творчества столярным, слесарным и иными ремеслами, Костя начинает теперь изготовлять разные приборы, модели станков и машин.

«Увидел однажды токарный станок. Стал делать собственный. Сделал и точил на нем дерево, хотя знакомые отца и говорили, что из этого ничего не выйдет. Делал множество разного рода ветряных мельниц. Затем коляску с ветряной мельницей, которая ходила против ветра и по всякому направлению. Тут даже отец был тронут и возмечтал обо мне. После этого последовал музыкальный инструмент с одной струной, клавиатурой и коротким смычком, быстро движущимся по струне. Он приводился в движение колесами, а колеса педалью. Хотел даже сделать большую ветряную коляску для катания (по образцу модели) и даже начал, но скоро бросил, поняв малосильность и непостоянство ветра».

К. Э. Циолковский в пятилетием возрасте.

Сооружение машин и моделей привело сначала к элементарным, а затем и к более сложным расчетам. Здесь на помощь пришло чтение книг, главным образом из отцовской библиотеки, и учебников братьев и сестер, посещавших школу.

«Проблески серьезного умственного сознания, — пишет Циолковский,— появились при чтении. Лет четырнадцати я вздумал почитать арифметику, и мне показалось все там совершенно ясным и понятным. С этого времени я понял, что книги вещь немудреная и вполне мне доступная. Я разбирал с любопытством и пониманием несколько отцовских книг по естественным и математическим наукам. И вот меня увлекает астролябия, измерение расстояний до недоступных предметов. Я устраиваю высотомер. С помощью астролябии, не выходя из дома, я определяю расстояние до пожарной каланчи. Нахожу 400 аршин. Иду и проверяю. Оказывается — верно. Так я поверил теоретическому знанию».

Этот метод опытной проверки прочитанного, наряду с анализом, сделался основной чертой научных занятий Константина Эдуардовича. Циолковский неизменно подвергал свои научные труды экспериментальной проверке, поскольку это было ему доступно по его скудным материальным средствам.

«Изучение физики, — вспоминает он,—натолкнуло меня на устройство других приборов: автомобиля, двигающегося струей пара, и бумажного аэростата с водородом, который, понятно, не удался...[6]

Я тогда увлекался механическим летанием с помощью крыльев... Одновременно ходила по полу у меня и другая модель: коляска, приводимая в движение паровой машиной турбинной системы»[7].

Покойная мать часто показывала детям занимательную игрушку — небольшой водородный аэростат, собственноручно сделанный ею из коллодиума. Этот летательный аппарат еще тогда очень заинтересовал Костю. Лет четырнадцати, получив из известного, весьма обстоятельного курса физики Гано некоторое теоретическое понятие об аэростате, он сооружает аэростаты уже самостоятельно.

Так постепенно складывался изобретатель и исследователь. В деятельном уме мальчика зарождались те основные проблемы, разрешению которых он посвятил всю свою жизнь.

Исключительная даровитость и несомненные изобретательские способности почти глухого юноши заставили старого лесничего крепко задуматься над вопросом, как помочь сыну в его дальнейшем жизненном пути. После долгого размышления он решил попытаться обратить внимание знающих людей на даровитость мальчика. А для этого лучше всего отправить его в столицу, в Москву. Снабдив сына деньгами на дорогу, Эдуард Игнатьевич обещал высылать ему на прожитие по 20 рублей в месяц. Старшая его сестра, которая после смерти жены лесничего вела хозяйство, наготовила Косте всяких «подорожников», и он, впервые в жизни покинув родные края, отправился в чужой, огромный город.

Прибыв в Москву, Циолковский снял угол у прачки. Как и многие юноши и девушки, стекавшиеся в столицу для получения образования, он был полон самых радужных надежд. Но никто и не думал обращать внимание на молодого провинциала, всеми силами стремившегося к сокровищнице знаний. Тяжелое материальное положение, глухота и практическая неприспособленность к жизни меньше всего содействовали выявлению его талантов и способностей.

«Что мог я там сделать со своей глухотой? Какие связи завязать? — писал он впоследствии в своей автобиографии. — Без знания жизни я был слепой в отношении карьеры и заработка. Из дома я получал 10—15 рублей в месяц. Питался одним черным хлебом, не имел даже картошки и чаю. Зато покупал книги, трубки, реторты, ртуть, серную кислоту и проч. для различнейших опытов и самодельных аппаратов. Я помню отлично, что, кроме воды и черного хлеба, у меня тогда ничего не было. Каждые три дня я ходил в булочную и покупал там на 9 копеек хлеба. Таким образом я проживал 90 копеек в месяц.

Благодаря главным образом кислотам тогда я ходил в штанах с желтыми пятнами и дырами. Мальчики на улице замечали мне: «Что это мыши, что ли, изъели ваши брюки?» Затем носил длинные волосы просто оттого, что некогда было их стричь. Смешон, должно быть, был страшно! Все же я был счастлив — своими идеями, и черный хлеб меня нисколько не огорчал. Мне даже в голову не приходило, что я голодал и истощал себя»[8].

При таком образе жизни скромная помощь родных мало улучшала положение юного ученого. Все получаемые деньги он тратил на приобретение необходимых ему научных пособий. Циолковский вспоминал, как сердобольная тетка прислала ему однажды уйму чулок собственного изделия, но он немедленно продал их за бесценок и снова накупил кислот, цинку, спирту, ртути и пр.

Жизнь в Москве явилась для юноши подлинной школой аскетизма. Почти трехлетнее пребывание в столице сыграло огромную роль в дальнейшей деятельности ученого. Оторванный от привычной домашней обстановки, не располагая ни помещением, ни нужными инструментами и материалами для изготовления моделей изобретаемых им машин, аэростатов и разных приборов, он занялся основательным изучением математики и физики.

Первый год он целиком потратил на систематическую проработку элементарного курса математики и физики, сопровождая свои занятия, которые он вел без всякого руководства, некоторыми опытами по химии и физике. В следующем году он перешел к началам высшей математики — прошел курсы высшей алгебры, диференциального и интегрального исчислений, аналитической геометрии, сферической тригонометрии и т. д. Занятия высшей математикой имели первоначально своего рода целевое назначение. Он говорит об этом в предисловии ко второму изданию своей книги «Простое учение о воздушном корабле»: «Мысль о сообщении с мировым пространством не оставляла меня никогда. Она побудила меня заниматься высшей математикой».

С приобретением познаний в высшей математике изобретательское творчество юноши получило новую пищу и новые формы. Вот как он рассказывает о первых порах этого периода творчества в своей автобиографии:

«Меня стали страшно занимать разные вопросы, и я старался сейчас же применить приобретенные знания к их решению. Вот, например, вопросы, которые меня занимали:

Нельзя ли практически воспользоваться энергией движения земли? Тогда же я нашел ответ: нельзя.

Нельзя ли устроить поезд вокруг экватора, в котором не было бы тяжести от центробежной силы? Ответил сам себе отрицательно: нельзя. Этому помешает сопротивление воздуха и многое другое.

Нельзя ли строить металлические аэростаты, не пропускающие газа и вечно носящиеся в воздухе? Ответил: можно.

Нельзя ли эксплоатировать в паровых машинах высокого давления мятый пар? Ответил также, что можно.

Но особенно меня мучил такой вопрос: нельзя ли применить центробежную силу для того, чтобы подняться за атмосферу, в небесные пространства? И я придумал такую машину. Она состояла из закрытой камеры или ящика, в котором вибрировали вверх ногами два твердых эластических маятника, с шарами на верхних вибрирующих концах. Они должны были описывать дуги, и центробежная сила шаров должна была поднимать кабину и нести ее в небесное пространство. Придумав такую машину, я был в восторге от своего изобретения, не мог усидеть на месте и пошел развеять душившую меня радость на улицу. Бродил ночью часа два по Москве, размышляя и проверяя свое открытие. Увы — уже дорогой понял, что я заблуждаюсь: от работы маятников будет сотрясение — и только. Ни на один грамм вес ее не уменьшается. Однако недолгий восторг был так силен, что я всю жизнь видел этот прибор во сне, я. поднимался на нем с великим очарованием...»[9]

В этих «фантазиях на научной почве» все большее место, как мы видим, начинает занимать проблема летания в различных его видах. К ней присоединяется другая — идея завоевания космического пространства. В дальнейшем эти две проблемы явились стержневыми для Циолковского — все остальные работы были им подчинены. Но в «московский период» и в первые годы после него они еще только начинали обрисовываться среди остальных его замыслов.

Стремясь расширить свой кругозор, Циолковский становится постоянным посетителем московских библиотек. Он знакомится с целым рядом выдающихся произведений литературы, и новые миры открываются перед ним. Не оставляя усердных занятий математикой и опытными науками, он упивался теперь Писаревым, Добролюбовым. Идеи, проповедуемые этими замечательными публицистами, были близки и понятны демократически воспитанному юноше.

«Публицист Писарев заставлял меня дрожать от радости и счастья. В нем я видел тогда свое второе «я». Уже в зрелом возрасте я стал смотреть на него иначе и увидел его ошибки; все же это один из уважаемых мною учителей. В беллетристических произведениях наибольшее впечатление производили на меня романы и рассказы Тургенева, в особенности «Отцы и дети»[10].

В это же время ознакомился Циолковский с чаяниями передовой русской интеллигенции, находившими себе выражение в нелегальной литературе того времени. С запрещенными книгами познакомил его весьма своеобразный человек, с которым его столкнула жизнь в Москве. Это был один из служащих известной в то время Чертковской библиотеки, Федоров, ревностный исследователь и пропагандист идей Л. Н. Толстого. Повидимому, обратив внимание на перечень книг, которые «проглатывал» прилежный, странного вида посетитель, Федоров стал время от времени рекомендовать ему ту или иную книгу. Впоследствии, много лет спустя, прочтя в каком-то журнале его биографию, Циолковский узнал, что приветливый библиотекарь был человеком интересным, широко образованным, много писавшим, хотя и не печатавшимся. Одной из идей, увлекавших Федорова, было «завоевание неба» — расселение человечества на планетах солнечной системы в ту эпоху, когда оно должно будет покинуть земной шар, жизнь на котором станет невозможной из-за охлаждения солнца.

Может возникнуть вопрос, не от Федорова ли воспринял Циолковский идеи межпланетных путешествий? Однако для подобного утверждения нет никаких оснований. Родные К. Э. Циолковского определенно указывают, что о литературных трудах и вообще о личной жизни Федорова Циолковский узнал из журнальной статьи лишь в зрелом возрасте. Достоверно известно, что ни в бумагах архива К. Э. Циолковского, ни в воспоминаниях о нем родных и других знавших его лиц не содержится даже косвенного указания на какие-либо беседы с Федоровым о вопросах космоса и межпланетных сообщений.

Существовавший впроголодь длинноволосый полуглухой юноша, не искавший других радостей в жизни, кроме науки, и тративший последние копейки вместо еды на пузырьки с кислотами, вызывал, повидимому, сильное сочувствие квартирной хозяйки. Она разговорилась однажды о необычном своем жильце с «барышней» — девушкой из богатой семьи, на которую она стирала. Возможно, находясь в то время под впечатлением какого-нибудь сентиментального романа, девушка начала постоянно расспрашивать прачку о том, что делает странный жилец. Затем Косте была послана записка, на которую последовал ответ. Завязалась переписка между молодой особой из богатой семьи и бедным юношей — энтузиастом науки. Прачка играла при этом роль доверенного почтальона. «Роман в письмах» длился довольно долго, и Костя успел влюбиться в свою корреспондентку, хотя она и подшучивала в своих письмах над его манией величия. В конце концов, как и следовало ожидать, тайная переписка была открыта родителями героини романа и, разумеется, немедленно и категорически запрещена. Этим кончилось юношеское увлечение, причем герою не удалось ни разу увидеть свою героиню. Да и «до знакомств ли мне было, — вспоминает Циолковский, — когда живот был набит одним черным хлебом, а голова — обворожительными мечтаниями!»[11]

Продолжая усиленно заниматься науками и чтением различнейших книг, юноша забывал о голоде, но переутомление не могло не сказаться на его организме. Результатом постоянного недоедания было полное физическое истощение и расстройство зрения. Именно с этих пор Циолковский начал носить очки. Слухи о его тяжком существовании через земляков и знакомых дошли до родных, живших тогда в Вятке. Усиленными приглашениями они едва «выманили» Костю из Москвы. Когда он явился домой, все ужаснулись — до такой степени он исхудал и как-то почернел. «Очень просто, — философски замечает он по этому поводу в своей автобиографии: — я съел весь свой жир!»

Циолковский вернулся из Москвы совсем другим человеком. Это был уже не робкий провинциальный юноша, увлекавшийся разнообразными изобретениями, а начинающий серьезный исследователь.

Домашняя обстановка также значительно изменилась. Сильно постаревший отец уже оформлял уход в отставку. О регулярной материальной помощи сыну теперь не могло быть и речи.

Пора было становиться на собственные ноги.

Воспользовавшись знакомствами отца среди служилой интеллигенции города, Константин Эдуардович начал давать уроки ученикам средних учебных заведений и в короткое время приобрел известность, как хороший репетитор. Ученики любили его за то, что он прекрасно объяснял математику и физику, а родители были очень довольны тем, что он никогда не торговался при получении платы за труды. Уроки не переводились. Константин Эдуардович скопил даже небольшую сумму денег и опять принялся за осуществление своих новых изобретений и производство опытов. Ему удалось даже на некоторое время нанять для своей мастерской отдельную квартиру.

На этот раз Циолковский занялся сооружением самоходной лодки, чего-то вроде водяных лыж, с высоким помостом, веслами и центробежным насосом довольно сложного устройства. После ее сборки Циолковскому удалось благополучно переправиться на лодке через реку, но, несмотря на это, он ясно видел, что допустил грубые ошибки в ее конструкции.

Параллельно с уроками и изобретениями Константин Эдуардович продолжал систематически работать над своим самообразованием. Он проштудировал книгу «Математические начала натуральной философии» Ньютона[12], механику Брашмана и Вайсмана, занимался вопросами астрономии, читал передовые журналы того времени — «Современник», «Дело», «Отечественные записки». Благодаря этим журналам, в которых периодически освещались последние достижения русской и зарубежной научной и общественной мысли, Циолковский непрерывно был в курсе всего нового в интересующих его областях науки. Это было тем более важно, что иностранными языками Константин Эдуардович не владел.

Летом 1878 года Циолковские решили перебраться на жительство в Рязань, которую всегда считали своим родным городом. Семья к этому времени сильно уменьшилась в своем составе — сестры, кроме одной, вышли замуж, брат Константина Эдуардовича умер вскоре после его возвращения из Москвы. Отец оставил службу и мечтал купить в рассрочку небольшой домик с огородом где-нибудь на окраине города, чтобы в мирной обстановке закончить свой философский труд.

Прибыв после долгого путешествия на лошадях и речными пароходами в Рязань, Циолковские сняли квартиру на Садовой улице, в доме Трудникова. Подходящего по цене и другим условиям домика для покупки не находилось. Константин Эдуардович, не имея знакомых в городе, никак не мог найти уроков. Но, несмотря на стесненные материальные условия, он продолжал попрежнему свои научные занятия — изучал «Основы химии» Менделеева, занимался астрономией, тщательно вычерчивая на развернутых листах бумаги орбиты планет солнечной системы. Схемы эти с датой: «8 июля 1878 года — воскресенье, гор. Рязань», сохранились до сего времени. Возле даты надпись, сделанная, очевидно, позднее для памяти: «С этого времени начал составлять астрономические чертежи».

Это самые старые из сохранившихся рукописных отрывков Циолковского.

Чрезвычайно любопытно, что среди планет он размещал и астероиды, описывал «жизнь без тяжести» попавших туда человеческих существ. Таким образом, занятия астрономией явились первой подготовкой к разработке идей космической навигации, которыми Циолковский стал заниматься позднее.

Верный своему прочно укоренившемуся принципу экспериментальной проверки теоретических построений, он уже при составлении этих первых схем намечает опыты, которые’ считает необходимым произвести в связи с изучением свободного от силы тяготения пространства. На тех же листах находим надпись от 4 августа 1878 года:

«Представить посредством машины равномерно ускоренное движение тела на Луне, на Весте...»

Однако этих опытов поставить ему, очевидно, не удалось.

Мелкое и совершенно случайное обстоятельство повернуло жизнь Циолковского на новые рельсы.

Вот как излагает он этот случай в своей рукописи «Фатум»: «У отца был микроскоп. Я что-то смотрел в него или развинчивал и потерял одно из трех стеклышек... Отец не любил такого рода» неряшества, и я, опасаясь неприятностей, употребил все усилия, чтобы отыскать крохотное стекло, и все же не нашел и отцу не сказал. Между тем он потом давал кому-то этот прибор, получил обратно, осмотрел и не нашел одного из окуляров. Стал сердиться и жаловаться мне: вот как давать людям вещи! Тогда я сказал, что стекло потеряно мною. Он страшно огорчился, так как напрасно он обвинял своего невинного знакомого, и потому рассердился на меня. Произошла неприятная сцена, в которой виноват более всего был я. Результатом ее был разрыв между мною и отцом. Ранее в другом городе я имел много уроков, но в Рязани меня никто не знал, и потому я скоро прожил накопленные ранее деньги. В результате мне пришлось спуститься с облаков...»

Как раз в это время Константину Эдуардовичу попалась под руку программа испытаний на звание учителя уездной школы, и он тут же решил сдавать экзамен экстерном и заняться педагогической деятельностью.