Глава 7 НАРЕЧЕННЫЙ" ПАТРИАРХ

Глава 7

НАРЕЧЕННЫЙ" ПАТРИАРХ

Служение Филарета Никитича при Лжедмитрии II представлялось многим столь морально сомнительным (если не преступным), что русские современники предпочитали вообще опустить этот эпизод при описании событий Смуты. Только благодарный Филарету Авраамий Палицын в своем "Сказании" отважился рассказать о жизни Никитича в Тушине с целью представить его пленённым мучеником.

"Ростовский митрополит Филарет, — по словам Палицына, — был разумен в делах и словах, и твёрд в вере христианской, и знаменит во всяком добросмысльстве. Сего митрополита Филарета отняв силой, как от материнской груди, от Божией церкви (собора в Ростове. — Авт.), вели дорогой босого, только в одной свитке, и, ругаясь, облекли в одежды языческие, и покрыли голову татарской шапкою".

В лагере самозванца враги задумали для привлечения народа на свою сторону "притягнуть" к себе Филарета. Для этого "называют его патриархом, и облачают его в священные ризы, и златым посохом чествуют, и на службу ему рабов, как и прочим святителям, даруют. Но Филарет, — уверяет Палицын, — будучи разумен, не преклонился ни направо, ни налево, пребывая твёрдо в правой вере. Они же стерегли его крепкими стражами, не позволяя дерзнуть ни словом, ни жестом.

Так же, — продолжает Авраамий, — и Тверского архиепископа Феоктиста обесчестили и после многих мук во время побега к царствующему граду (Москве) на дороге смерти предали… Так же и Суздальский архиепископ (Галактион. — Авт.) во изгнании скончался. Епископа же Коломенского Иосифа, к пушке привязав, неоднократно под стены городов водили и этим устрашали многих. И мало кто от священного чина тех бедствий избежал, память же от тех ран многим и до смерти осталась".

Причтя Филарета к мученикам, изобразив его первым из страдальцев, Палицын противопоставляет этих правых виноватым: "Многие тогда из священного чина, мня вечным творимое зло, на места изгнанных взятками и клеветой восходили. Некоторые же, не стерпев бедствий, и к врагам причастны были"[77]. Следует лишь заметить, что если бы в те годы было очевидно, кто именно враг для страны, то никакой гражданской войны не случилось бы… Даже сегодня, зная реальный ход истории, можно сказать только, что врагами Руси были оба претендента на власть — и Василий Шуйский в Москве, и Лжедмитрий II в Тушине.

Обеление Филарета построено ловко — тут Авраамий не уступает современнейшим историкам. Но мы должны констатировать, что именно Ростовский митрополит стал в Тушине наиглавнейшим среди священнослужителей, "к врагам причастных".

Именно он возглавил православное духовенство в русских землях, временно подчинявшихся самозванцу, в то время как патриарх Гермоген управлял Церковью на территориях, контролируемых администрацией В.И. Шуйского. Сам чин "наречённого", то есть назначенного государем на ещё занятую кафедру (или не посвящённого в сан) патриарха, по справедливому замечанию митрополита Московского и Коломенского Макария (М.П. Булгакова), происходил из обычаев литовских, чуждых Русской православной церкви[78].

"Наречённый" патриарх и митрополит Ростовский Филарет, как он сам себя называет в единственном сохранившемся послании этого времени, отдавал распоряжения и посылал грамоты "за нашею печатью" духовенству нс только своей старой епархии, но везде, где подчинялись "царю Дмитрию Ивановичу"[79]. На всех покорных Тушинскому вору землях он, по сведениям А.П. Смирнова, ставил в духовные чины. Действия "наречённого" патриарха, как можно предположить, простирались даже на сбор даней с духовенства в пользу самозванца[80]. При этом православные Ростовской и Ярославской митрополии, не подчинявшиеся Лжедмитрию II, не признавали над собой и власти Филарета.

Наивно полагать, что Филаретом Никитичем можно было манипулировать, как марионеткой, когда подавляющее большинство сторонников Лжедмитрия были православными. Романов мог отказаться от предложенной ему роли и пострадать, подобно Феоктисту, Иосифу и множеству безвестных священнослужителей, не признавших власти Лжедмитрия II. Однако он пользовался, по крайней мере, видимыми почестями и властью, жил в роскоши и обменивался любезностями с Лжедмитрием: по словам Конрада Буссова, даже подарил ему "свой посох, в котором был восточный рубин ценою в бочку золота"[81].

Проще всего объяснить поведение Филарета хитроумным политическим расчетом, подобным тому, что двигал представителями многих знатных родов, служивших частью Шуйскому, частью Лжедмитрию, чтобы сохранить влияние своих фамилий при победе любой стороны. Принеся в жертву жителей Ростова, митрополит приобрёл ореол мученика, а служа в Тушине, мог рассчитывать на патриарший престол: такова примерно логика многих исследователей.

В картину легко добавить и более мрачные тона, припомнив заявление поляков в 1615 г., что Филарет-де сам хотел выбраться из Ростова в Тушино от тиранства Василия Шуйского (правда, с намерением не столько служить самозванцу, сколько добиваться избрания на московский престол Владислава)[82]. Действительно, отъезд Филарета в Ростов вскоре после воцарения Василия Ивановича весьма напоминает почётную ссылку, применявшуюся Шуйским к опасным людям при царском дворе.

Так высланы были из столицы на воеводства князья Г.П. Шаховской (в Иутивль) и В.М. Рубец-Мосальский (в Корелу), М.Г Салтыков (в Иван-город), А.И. Власьев (в Уфу), Б.Я. Бельский (в Казань) и др. Обращает па себя внимание, ч то незадолго до захвата Филарета в Ростове его зять Иван Иванович Годунов (муж княжны Ирины Никитичны Романовой), получив указ отправляться из Владимира в Нижний Новгород, не подчинился Шуйскому и привел владимирцев к присяге Лжедмитрию И, хотя первоначально горожане собирались отбиваться от отрядов самозванца[83].

Поверив полякам, что Филарет, вслед за своим зя тем и многими другими обиженными Шуйским представителями знати, хотел вырваться из-под власти царя Василия, мы должны были бы, по логике вещей, обвинить митрополита Ростовского в отвратительном злодеянии: принесении жизней и имущества паствы в жертву собственным политическим амбициям. Такая обвинительная спекуляция строится легко. Ростовчане, как и владимирцы, не желали покоряться самозванцу. К тому же ростовский воевода Третьяк Сентов, в отличие от И.И. Годунова, твёрдо стоял за Шуйского. Убеждать паству изменить царю Василию было опасно, тогда как тайные действия приносили дополнительный приз: ореол мученика, позволяющий при необходимости с честью вернуться в Москву, в лагерь сторонников Шуйского.

Скороустремительное нападение сторонников Лжедмитрня на Ростов уже объяснялось в литературе желанием тушинцев заиметь в своем лагере столь значительную персону, как Филарет, и противопоставить своего "патриарха" верному Шуйскому Гермогену. Остаётся приписать самому Филарету намерение попасть в "плен", чтобы объяснить злоковарными планами Романова удержание им ростовчан от бегства в Ярославль и очернить его память обвинением в пролитии невинной крови и коварной измене.

Картина эта нам интересна с точки зрения демонстрации возможностей логических построений в истории, стройных по форме, но ошибочных по существу. Такие схемы обычно отличаются от прозы подлинной истории тем, что не учитывают отдельные факты, которые и становятся камнем преткновения. Если схема строится на основе предполагаемого мотива героя (в данном случае Филарета), то, как правило, мотивы других действующих лиц не анализируются. А зачем, к примеру, сторонникам Лжедмитрия нужно было шумное и кровавое пленение Филарета в храме, если они заранее планировали "освятить" свои деяния его авторитетом?!

"Претыкаются" красивые схемы и на хронологических несоответствиях. По источнику — сообщению поляков в 1615 г. — Филарет направился в Тушино с целью добиваться избрания на престол Владислава. Но кандидатура польского королевича всплыла только через год после пленения Ростовского митрополита. Очевидно, сами поляки осмысливали мотивы Филарета в ретроспекции, исходя из его последующих действий.

Чтобы дать собственную оценку мотивов исторического героя с претензией на оригинальность и модную "обличительность", историкам необходимо свято соблюдать главное правило. Ни в коем случае нельзя учитывать оценку, данную герою и его деяниям современным им нравственным авторитетом! Эта оценка, чрезвычайно важная для участников исторических событий, страшно мешает историкам, любящим исключительно себя, выступать в роли Высшего судии.

В биографии Филарета авторитетнейшим источником являются две грамоты патриарха Гермогена от февраля 1609 г., в которых архипастырь полностью оправдывает поведение Романова. Более того, ставит его в пример. Грамоты были написаны в обстоятельствах чрезвычайных. Государство рушилось, духовенство бесстыдно служило самозванцу, дворянство воевало за него, горожане снабжали деньгами, селяне — припасами. В довершение бедствий взбунтовались московские воины во главе с Григорием Сумбуловым, князем Романом Гагариным и Тимофеем Грязным. На Масленице в субботу 17 февраля 1609 г. толпа уставших от братоубийственной войны дворян ворвалась во дворец, требуя от бояр "переменить царя Василия". "Бояре им отказали и побежали из Кремля по своим дворам". Тогда дворяне нашли в Успенском соборе патриарха Гермогена и вывели его на Лобное место, крича, что царь "убивает и топит братьев наших дворян, и детей боярских, и жён и детей их втайне, и таких побитых с две тысячи!"

— Как это могло бы от нас утаиться? — удивился патриарх. — Когда и кого именно погубили таким образом?

— И теперь повели многих наших братьев топить, потому мы и восстали! — кричали Дворяне.

— Кого именно повели топить? — спросил Гермоген.

— Послали мы их ворочать — ужо сами их увидите!

— Князя Шуйского, — начали тем временем бунтовщики читать свою загодя написанную грамоту, — одной Москвой выбрали на царство, а иные города того не ведают. И князь Василий Шуйский нам на царстве нелюб, из-за него кровь льётся и земля не умирится. Надо нам выбрать на его место иного царя!

— Дотоле, — ответствовал патриарх, озвучивая официальную позицию, — Москве ни Новгород, ни Казань, ни Астрахань, ни Псков и ни которые города не указывали, а указывала Москва всем городам. А государь царь и великий князь Василий Иванович избран и поставлен Богом, и всем духовенством, московскими боярами и вами, дворянами, и всякими всех чинов всеми православными христианами. Да и из всех городов на его царском избрании и поставлении были в те поры люди многие. И крест ему государю целовала вся земля…

— А вы, — продолжал Гермоген, — забыв крестное целование, немногими людьми восстали на царя, хотите его без вины с царства свести. А мир того не хочет, да и не ведает. И мы с вами в тот совет не пристанем же! И то вы восстаете на Бога, и противитесь всему народу христианскому, и хотите веру христианскую обесчестить, и царству и людям хотите сделать трудность великую!.. И тот ваш совет — вражда на Бога и царству погибель…

— А что вы говорите, — распалялся патриарх, — что из-за государя кровь льётся и земля не умирится — и то делается волей Божией. Своими живоносными устами рёк Господь: "Восстанет язык на язык и царство на царство, и будут глады, и пагубы, и трусы", — всё то в наше время исполнил Бог… Ныне язык нашествие, и междоусобные брани, и кровопролитие Божией волей совершается, а не царя нашего хотением!"

Словом, Гермоген стоял за царя, "как крепкий адамант" (алмаз)[84], пока его не отпустили в свои палаты. Мятежники послали за боярами — никто не приехал. Они "пошли шумом на царя Василия" — но тот успел собрать верные войска и приготовиться к отпору. Трем сотням дворян, как старым, так и молодым, пришлось бежать. Они укрылись в Тушине[85].

Уязвленный в самое сердце, Гермоген послал им вслед грамоту, буквально написанную кровью своего сердца. Обращаясь ко всем чинам Российского государства, ко всем "прежде бывшим господам и братьям", от духовенства и бояр до казаков и крестьян, патриарх сетовал о погибели "бывших православных христиан всякого чина, и возраста, и сана". В волнении он поминал даже "иноязычных" поляков, которым "поработились" ушедшие к самозванцу, отступив от боговенчанного самодержца, то есть от света — к тьме, от Бога — к Сатане, от правды — ко лжи, от Церкви — неведомо куда. Это упоминание вырвалось в сердцах. Патриарх обычно не связывал гражданскую войну с происками иноверцев.

"Недостает мне слов, — описывает свои муки патриарх, — болит душа, болит сердце, вся внутренность терзается, и все органы мои содрогаются! Плача говорю и с рыданием вопию: Помилуйте, помилуйте, братья и дети единородные, свои души, и своих родителей ушедших и живых, отцов своих и матерей, жён своих, детей, родных и друзей — восстаньте, и образумьтесь, и возвратитесь! Видите ведь Отечество своё чуждыми расхищаемо и разоряемо, и святые иконы и церкви обруганы, и невинных кровь проливаемую, что вопиет к Богу, как (кровь) праведного Авеля, прося отмщения. Вспомните, па кого поднимаете оружие, не на Бога ли, сотворившего нас, не на жребий ли Пречистой Богородицы и великих чудотворцев, не па своих ли единокровных братьев? Не своё ли Отечество разоряете, которому иноплеменных многие орды дивились, — ныне же вами поругаемо и попираемо?!"

Гермогеи заклинал дворян отстать от этой затеи и снасти свои души, пока не поздно, обещал принять кающихся и всем Освященным собором просить за них царя Василия. В расстройстве чувств, живописуя великое милосердие государя, который не тронул якобы других участников мятежа и семьи бежавших в Тушино, Гермоген проговорился, что "если малое наказание и было кому за такие вины — и то ничтожно". Зато обещал оставить исправившимся поместья "чужие", пожалованные нм за переход к врагу Лжедмитрием II![86]

Вторая грамота, написанная вскоре после первой, как бы исправляет излишнюю горячность. Иноземцы не упоминаются — речь идёт исключительно о православных, восставших на царя, "которого избрал и возлюбил Господь", забывших сказанное в священных текстах: "Существом телесным равен людям царь, властью же достойного его величества приличен Всевышнему".

"Думали они, — писал Гермоген, — что на царя восстали, а то забыли, что царь Божьим изволением, а не собой принял царство. И не вспомнили Писание, что всякая власть от Бога даётся. И то забыли, что им, государем, Бог врага своего, а пашет губителя и иноческого чина иоругатсля (Лжедмитрия I. — Авт.) истребил, и веру нашу христианскую им, государем, вновь утвердил, и всех нас, православных христиан, от погибели к жизни привёл. И если бы попустил им Бог сделать по их злому желанию — конечно бы вскоре в попрании была христианская вера и православные христиане Московского царства были в разорении, как и прочие грады!"

Бог разрушил гибельный замысел мятежников, утверждал Гермоген. Но его не оставляло чувство, что мрачное пророчество ещё осуществится. Потому так настойчиво пытался он повернуть события вспять, заставить людей, отпавших, по его мнению, от православия и гибнущих душами, возвратиться под власть царя и в лоно Церкви. Патриарх отнюдь не отлучал и не проклинал — он звал назад: "Мы же с любовью и радостью примем вас и не будем порицать, понеже без греха Бог един".

На тех, кто оказался в Тушинском лагере поневоле, как митрополит Ростовский и Ярославский Филарет (будущий патриарх), упреки Гермогена вообще не распространялись, хотя Филарет и выполнял при Лжедмитрии обязанности "наречённого" патриарха. Однако не только невинные, вроде Филарета, но и все виновные вольны были получить полное прощение. К этому автор стремился всеми силами, переходя от церковных аргументов к вполне земным. Зная, какое значение придают служилые люди случаям "бесчестья" (понижавшим род в местнических спорах), Гермоген сообщает, что о бесславном мятеже он записал в патриаршем летописце: "Как бы вам не положить вечного порока и проклятья на себя и на детей ваших", вообще не лишиться дворянства и не оказаться со своими потомками в рабстве! Напоминая о воинской чести, патриарх пишет, что "отцы ваши не только к Московскому государству врагов нс допускали, но сами в морские воды, в дальние расстояния и незнаемые страны как орлы острозрящие и быстролетящие будто на крыльях парили и все под руку покоряли московскому государю царю!"

Горестно укоряя добровольно перешедших на сторону Лжедмитрия — и таким образом отпавших от Бога и Церкви, — архипастырь противопоставил им других обитателей Тушинского лагеря.

"А которые взяты в плен, как и Филарет митрополит и прочие, — писал Гермоген, — не своею волею, но нуждою, и на христианский закон не стоят, и крови православных братии своих не проливают — на таковых мы не порицаем, но и молим о них Бога елика сила, чтоб Господь от них и от нас отвратил праведный свой гнев и полезная бы подал нм и нам но вел пней его милости".

После пленения Филарета в Ростове прошло почти три месяца. Можно было бы полагать, что Гермоген всё ещё находился под впечатлением самоотверженной попытки Ростовского митрополита удержать город на стороне Шуйского и под влиянием сострадания от "поругания" владыки врагами на пути в Тушино. Сколь легко было бы поддаться представлению о пребывании Филарета в тушинском плену, не будь собственной грамоты "наречённого" патриарха, подписанной ещё ноябрем 1608 г., почти сразу после пленения!

Действия "наречённого" патриарха скрыть было невозможно. Он и понадобился Лжедмитрию II прежде всего для богослужения, во время коего самозванец поминался и здравствовался как законный "царь Дмитрий Иоаннович". Москва и Тушино были тесно связаны, вести распространялись мгновенно. Первая же служба Филарета в лагере Лжедмитрия II не могла не повредить власти Василия Шуйского, которую Гермоген истово оборонял.

Но грамоты патриарха Московского были нацелены не на обличение самозванца и служащих ему, а на сохранение единства в своих рядах, тающих за счет перебежчиков. Поэтому в качестве примера пленённого мученика разумнее всего было представить Филарета, а не претерпевавших истинное мучение архиереев (Иосифа, Феоктиста), таким образом, снижая впечатление народа от вольной или невольной сделки митрополита Ростовского с "царем Дмитрием".

Итак, красноречивые высказывания Гермогена о "пленниках", недалеких от смерти в "нуждах и бедах", о праведных "мучениках Господних", "не отступивших от Бога" во главе с Филаретом, вовсе не обязательно рисуют нам истинное положение "нареченного" патриарха в Тушине. Но, несомненно, никакие политические соображения не заставили бы Гермогена превозносить митрополита Ростовского, если бы крутой нравом патриарх заподозрил Филарета в нарушении пастырского долга.

При невозможности среди буйных сторонников Лжедмитрия (и в особенности участвовавших в ростовском деле казаков и переяславцев) сохранить тайну, можно быть уверенным, что ни малейших сомнений в поведении Филарета при пленении не существовало. Гермоген абсолютно доверял Романову и в дальнейшем. Исходя из этого, следует искать признанное обоими архиереями оправдание для принятия Ростовским митрополитом сана "наречённого" патриарха.

Полагаю, оно было найдено ещё автором "Нового летописца", живописавшего сцену в Ростовском соборе, когда "святитель, готовясь, как агнец к закланию, сподобился пречистых и животворящих Тайн, и похотел всему миру спасения, и похотел ответ дать Богу праведный по пророческим словам: Се аз и дети, яже ми дал есть Бог!" То есть вот он, пастырь, не оставляющий своё стадо в опасности!

Приведённый в лагерь самозванца как пленник, Филарет обрёл там великое множество православных, гибнущих душами без пастырского наставления. И счёл своим долгом продолжить архиерейское служение. Политически его согласие с Лжедмитрием было изменой клятве царю Василию Шуйскому. С точки зрения церковной, в коей высшим авторитетом, очевидно, следует считать патриарха Гермогена, пленный пастырь праведно действовал среди пленных и заблудших, но не отлученных от Русской православной церкви детей своих.

Рассуждая о политике, историки далеко не всегда обращали внимание на содержание церковных распоряжений "наречённого" патриарха. Между тем они не менее драматичны, чем самые буйные политические фантазии. Православный литовский воевода Пётр Павлович (Ян) Сапега, к которому русские нередко обращались в те годы за помощью в делах духовных, писал Филарету, что в монастыре на Киржаче, в Переяславском уезде, воинские люди разорили храм, осквернили престол и похитили церковные сосуды, так что служба невозможна и православные помирают без причастия.

Филарет немедленно послал грамоту протопопу Ростовского собора с братией, чтобы по присылке от Сапеги священника или дьякона для разоренного храма был выдан антиминс — матерчатый плат, необходимый для совершения литургии. Отписал "нареченный" патриарх и в Юрьев-Польский, повелев тамошнему протопопу озаботиться освящением храма на Киржаче. А Сапега за заботу о церкви получил от Филарета благословение.

Между тем именно Сапега осаждал Троице-Сергиев монастырь; именно его отряды были опаснее всего для Василия Шуйского, и именно с ним предстояло сражаться новой русской армии, которую спешно формировал на севере князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский. 28 февраля 1609 г., через три месяца после появления Филарета в Тушинском лагере, князем был подписан договор о военной помощи со Швецией, давшей солдат за ежемесячное 100-тыс. жалованье серебром и уступку Корелы. Князь делал всё, что мог, чтобы выплатить солдатам деньги. Выступая из Новгорода в мае, он имел более 15 тыс. разноплемённых наёмников под командой 27-летнего Якова Понтуса Делагарди и несколько тысяч ополченцев. Впрочем, вскоре после победы над тушинцами под Тверью Делагарди оставил воеводу.

В стихии гражданской войны Михаил Васильевич Скопин-Шуйский хотел опереться на постоянное, хорошо обученное и исправно получающее жалованье войско. Он вовремя усвоил, что участники гражданской войны малопригодны для полевых сражений. Дух армии, способной на открытых местах лишь к скоротечным стычкам и легкообращаемой в бегство, следовало поддерживать чувством относительной безопасности, которое давали укрепления. Даже небольшие сооружения или умело использованные естественные препятствия, о которые мог разбиться первый порыв наступающего противника, давали крупные преимущества умелому полководцу.

Это и произошло 18 августа 1609 г. в сражении с тушинцами гетмана Сапеги под Калягиным, у Троицкого Макарьева монастыря. Конница Скопина-Шуйского была сбита с поля и "потоптана", но укрылась в лагере. Крылатые гусары с поля атаковали лагерь Шуйского. Непобедимые всадники на полном скаку налетели на рогатки, сбились в кучу и были расстреляны с вала. Всё поле было усыпано яркими гусарскими значками и поломанными орлиными крыльями. Тщетно шляхта, тушинские дворяне и казаки пытались выманить Скопина-Шуйского из лагеря притворными отступлениями.

Сапега отозвал свои войска, задумав более хитроумное нападение. Во втором часу ночи 19 августа его пешие ратники начали скрытно переправляться через болотистую речку Жбану. Скопин-Шуйский дождался, пока они накопятся на топком лугу, и ударил конницей. Потеряв много убитых и затоптанных в грязь, неприятель бежал за реку к своему неукрепленному лагерю в селе Пирогово. Окрыленные успехом ратники Михаила Васильевича ворвались в него на плечах бегущих. В беспорядочном ночном бою воины Скопина перебили множество тушинцев. В тесных улочках села польско-литовская конница не могла разогнаться. Сапега вывел конницу на луга перед селом и вновь пошёл в атаку, но подоспевшие наёмники Зомме и отборный личный полк Михайла Васильевича отбросили неприятеля. Он бежал к Рябову монастырю. Только там гетман смог остановить и собрать остатки войск.

Кровавая битва длилась 7 часов. Несмотря на большие потери, Сапега отступил к Троице в полном порядке. Боевой дух его ратников, надо признать, был выше, чем у "христолюбивого воинства", идущего освобождать Москву с помощью наёмников.

Но слух о победе князя у Калязина монастыря облетел всю страну. Противники Лжедмитрня II ликовали. Говорили о разгроме неприятеля, хотя военное положение изменилось мало. Только в сентябре воеводы Головин и Валуев с наёмниками Зомме внезапным ночным штурмом взяли Переяславль — первый город на пути к Москве. Скопин-Шуйский медлил, не решаясь выступить без Делагарди. Генерал всеми силами спешил на помощь, но смог привести под Калинин всего 2 тыс. солдат.

6 октября 1(509 г. Михаил Васильевич вошёл в Переяславль. Через три дня Головин, Валуев и полковник Иоганн Мир выбили воинов Сапеги из Александровой слободы. Путь па столицу был открыт. Воевода послал в голодающий город обозы с запасами. Но сам почти три месяца простоял в Александровой слободе, где к его подходу был возведен укреплённый лагерь. Политические обстоятельства требовали спешить. Польский король собрал армию и вторгся в Россию. Но молодой воевода не поддался порыву ринуться к близкой уже Москве. Он сберегал армию, способную, несмотря на все ободрения воевод и духовенства, сражаться с противником лишь опираясь на укрепления.

Раздосадованный Сапега объединился с тушинским гетманом Романом Ружннским. Тот привёл ему на подмогу несколько хоругвей гусар. 28 октября 1609 г. они атаковали Скопина под Александровой слободой. Вновь преимущества боевого духа и выучки были на стороне благословленного Филаретом гетмана. Конница князя была молниеносно опрокинута гусарами, сбита с поля и "потоптана", но укрылась за пехотой, защищённой надолбами. Дальше произошло то, что спланировал московский воевода.

Сапега и Ружинский не смогли командовать своевольной шляхтой. Паны на лихих конях раз за разом бросались на рогатки и надолбы. Ратники князя истребляли их огнём из-за укрытий. Его конники преследовали и рубили неприятеля, отбитого от укреплений огнём. Когда новые отряды тушницев бросались в бой, русские конники отступали за надолбы. "И был бой жестокий и сеча злая у государевых людей с поляками, и бились долго".

Нападавшие, как и ожидал князь, сломались: "ужаснулись и устрашились, затрепетали и пали, и побежали, и словно дым исчезли. И с того времени охватил все польские и литовские полки страх и ужас", — писал современник. Сторонники Лжедмитрия частью ушли с Сапегой под осаждённую Троицу, частью бежали с Рожинским в Тушино, частью рассыпались по стране. Не осилив главный лагерь Скопина-Шуйского, они терпели такие же неудачи в боях с отрядами Михаила Васильевича, неизменно окапывавшимися в занятых ими пунктах.

"Скопин очень теснил наших построением укреплений, — признал гетман Станислав Жолкевский, — отрезал им привоз съестных припасов, в особенности тем, кто стоял с Сапегой под Троицей. Прикрываемый укреплениями, Скопин отражал их, избегая сражения, и стеснял их этими укреплениями. В поле наши были им страшны, за этими же укреплениями, с которыми наши не знали что делать, москвитяне были совершенно безопасны, делая беспрестанно из них вылазки, не давали нашим никуда выходить". Другой поляк с грустью писал, что полевые укрепления войск Скопина были наступательным средством — опорными пунктами наподобие тех, что принц Оранский блестяще применил в Нидерландах.

Нестойкость армии не мешала Скопину побеждать врага страхом. При известии о наступлении главных сил князя Сапега в январе 1610 г. вынужден был отступить от Троице-Сергиева монастыря, который безуспешно осаждал уже 16 месяцев. К нему в Дмитров и к Лжедмитрию в Тушино бежали все, кто перекрывал дороги на Москву. Это означало, что "Москва от осады очистилась, изо всех городов к Москве всякие люди поехали с хлебом и со всяким харчем"¹. С другой стороны столицы — в Тушине — оставались немногочисленные шляхтичи и не [87] слишком довольные засильем панов русские дворяне. Помочь храброму Сапеге тушинцы уже не могли. Филарет старался спасти их души, но никак на войну не ободрял.

Гражданская война напоминала костёр, с которого сбито пламя, хотя угли ещё горячи. Оставались многочисленные районы, не признающие власть московского царя. Массы люден в России готовы были сражаться за лучшую долю с оружием в руках — за самозванца, за местную выборную власть, за казачью вольницу… Далеко не столь популярен был лозунг защиты веры и Отечества, порядком затасканный Василием Шуйским в войне с согражданами. Однако пока Филарет исполнял роль "наречённого патриарха" в Тушине, не кто иной, как польский король, сделал всё, чтобы этот святой лозунг обновить.

Россияне столь усердно разоряли свою страну и убивали друг друга, что король Сигизмунд III не счёл более возможным оставаться в стороне. В России, писал ом московскому патриарху и духовенству, а также, в особой грамоте, всему благородному сословию, "от давнего часу многая смута, замешанье и разлитие крови христианской деется. Мы, сжалившись, пришли сюда сами лично не для того, чтобы ещё больше смута и христианское кровопролитие в государстве расширились, но чтобы с помощью всесильного Бога… то великое государство успокоить, смуту и упадок от него отдалить, разлитие крови христианской унять, а людям христианским покой и тишину учинить"[87].

"Жалость" польского короля питалась надеждой принять Россию "под нашу королевскую руку" или, по меньшей мере, урвать от страны приличный кусок. Посему "миротворческая миссия" началась в конце 1609 г. с осады Смоленска, жители которого упорно не желали обрести мир и покой в чужеземном подданстве. Встретив упорное сопротивление, Сигизмунд не [88] уныл, уповая найти на просторах России немало желающих довольно продать свою страну. 12 ноября королевское посольство выехало из стана под Смоленском, формально на переговоры с московским правительством, а реально — со всеми, кто мог способствовать планам Сигизмунда.

Базой для действий посольства был избран Тушинский лагерь, где было довольно поляков и литовцев, чтобы обеспечить минимальную безопасность представителей короля. Последовавшие события дают ясное представление о положении Филарета Никитича как "наречённого" патриарха. С одной стороны, он не был пленником и входил в число главных политических фигур в Тушине. С другой стороны, подобно Лжедмитрию II и первейшим тушинским вождям, он был лишен возможности реализовать собственные планы и мог только определённым образом вести себя в обстановке, порожденной безумной игрой различных политических и социальных сил.

На начавшихся переговорах Лжедмитрий II вообще оказался вне игры. Он попытался с несколькими сотнями сторонников бежать, но был возвращен поляками и пребывал с этих пор под строгим надзором. Сигизмунд адресовал свои предложения прежде всего патриарху и затем боярам. Поскольку на соглашение его послов с Гермогеном рассчитывать не приходилось, главным действующим лицом с русской стороны участники переговоров признали "нареченного" патриарха Филарета.

В результате появился поразительный документ, о существовании которого историки предпочитают обыкновенно не вспоминать: "Ответ святейшего Филарета, патриарха Московского и всея Руси, и Московского господарства бояр, и думных людей, и дворян, и приказных, и всяких служилых и неслужилых розных станов людей" послам короля Сигизмунда (с. 52–54). Авторы "Ответа" признавали благом намерения короля и изъявляли согласие видеть его царём всея Руси: "На преславном Московском господарстве и на всех великих господарствах Российского царствия его королевское величество и его потомство милостивым господарем видети хотим!"

"Ответ" принимался отнюдь не келейно и вовсе не по доброй воле Филарета. На шумное "коло" (круг, по казацкому обычаю) пришли Филарет Никитич с духовенством, боярин Лжедмитрия донской атаман Иван Мартынович Заруцкий со своим буйным воинством, родич Романова по жене боярин и воевода Михаил Глебович Салтыков с московской знатью, дворянством и приказными людьми, касимовский хан со своими служилыми татарами и другие представители российской части Тушинского лагеря.

Понятно, что провести своё мнение какому-то одному лицу или группировке было затруднительно — властвовала толпа. Но в "Ответе" отразились интересные оговорки. Филарет с духовенством сумели ограничиться заявлением чрезвычайно неопределенным: "Слыша его королевского величества о святой нашей православной вере раденье, и о хрестиянском высвобоженье подвиг, и крови крестиянское унятье, Бога молим и челом бьём". О чем?! "Нареченный" патриарх умолчал.

Зато после заверения служилых людей в их желании быть верноподданными династии Ваза кому-то удалось ввести оговорку, превращающую "Ответ" в пустую бумажку: "Только того вскоре нам, духовного и светского стану людям, которые здесь в таборех, без совету его милости пана гетмана и всего рыцерства посполитого и без совету Московского господарства, и из городов всего Освящённого собору, и бояр, и думных, и всяких розных станов людей — постановите и утвердите немочно!"

Другими словами, Сигизмунда отослали к всероссийскому Земскому собору, без созыва коего почти все политические деятели того времени пытались обойтись и который, будучи все же собранным, избрал на престол юного Михаила Федоровича Романова. Требовался также совет "гетмана" — командующего польско-литовским войском в Тушине князя Романа Кирилловича Рожинского. По тот сам попал в сложнейшее положение.

Отправленные Рожинским, Зборовским и другими военачальниками к осаждённому Смоленску послы тщетно требовали от короля не "вступаться" в борьбу за московский престол и не лишать, таким образом, награды волонтёров, уже много сделавших для своего ставленника "царя Димитрия". Послов Сигизмунда гетман Рожинский пробовал даже не допустить в Тушинский лагерь. Но весть, что король готов платить наличными, взволновала рядовых авантюристов. К тому же и гетман Сапега выступил за то, чтобы сговориться с королём.

Рожинский, казалось, утратил влияние на события. Но русские и польские противники покорения Сигизмунду во главе с "нареченным патриархом" Филаретом сумели в этом всеобщем "замещении" объединиться. 29 декабря 1609 г. они приняли ещё один беспримерный документ: "Присягу" самим себе (с. 54–55). Лжедмитрий II, оказавшись в собственном лагере в роли заложника, бежал из Тушина в навозных санях. Оставшись без знамени, служилые люди всех чинов, "поговори" с Филаретом и Рожинским, постановили считать беглеца самозванцем и более никаким "царям Димитриям" больше не служить.

Одновременно они положили держаться друг за друга "и против Шуйского с братьею и его советников, и против всякого неприятеля стояти, и биться до смерти, и друг друг не подати" (т. е. не предать). Договорились вообще из московских бояр "на Московское господарство господарем никого не хотети". Этот пункт вряд ли пришёлся по нраву Филарету, но заявить о желании видеть на престоле своего сына в той опаснейшей обстановке было бы безумием. Вполне вероятно, что никаких планов на трон для сына у "нареченного патриарха" в это время вообще не было.

"Присяга", видимо, была временным компромиссом со сторонниками польской кандидатуры на престол. Лишь позже, в январе 1610 г., в Тушине появилась идея, надолго укоренившаяся в умах россиян: призвать на царство сына Сигизмунда III, юного королевича Владислава, которому лишь следующим летом исполнится 15 лет. 31 января посольство осиротевших тушинцев во главе с боярином М.Г. Салтыковым явилось в королевский лагерь под Смоленском с детально разработанными условиями призвания на московский престол Владислава (с. 58–69).

Участники русского посольства говорили от лица "Филарета патриарха", затем бояр и прочих чинов, "от патриарха и от всей земли". Историки, как правило, видят руку Филарета в многочисленных условиях охранения православия. По вера имела огромное значение не только для него. Даже прожженный политический делец Салтыков, по словам очевидцев, плакал, убеждая короля в необходимости свято хранить в России "греческую веру". С другой стороны, чисто политические статьи отнюдь не выходили из сферы интересов Филарета Никитича.

Тушинские послы указали полякам, что Смута не есть дело только русское: в ией участвуют "короны Польской и Великого княжества Литовского многие люди. По этой общей вине многая невинная кровь христианская бесчисленно и подобно рекам пролилася". Смысл призвания Владислава был сформулирован чётко. Речь шла не об объединении стран под одной короной и тем более не о восточных завоеваниях Речи Посполитой. Добиваясь мира и любви с соседями, говорили послы, мы хотим "коруне Польской и Великому княжеству Литовскому, также царству и великому господарству Московскому расширения и прибавления".

Исходя из этого замысла, Салтыков со товарищи настаивали на соблюдении составленных в Тушине при непосредственном участии Филарета условиях. Первым из них было венчание Владислава на царство в греческой вере "по древнему чину" в Москве, православным патриархом. Помимо общих деклараций о защите православной веры и Церкви, её иерархии, святынь и имуществ (пункты 2–4) послы требовали от короля заранее условиться, что католические и лютеранские "учители" на Руси не появятся, что православным по-прежнему будет запрещено менять веру, что римский костёл будет построен по крайней нужде в Москве один, да и тот за городом, "а жидом в Московское господарство с торгом и ни с какими делы приезжать не велеть".

В пунктах 5–7 гарантировалось сохранение и прибавление прав и имуществ московских служилых людей. В пунктах 8 и 11 — сохранение русского суда (с запрещением казнить и ссылать "без совету бояр и думных людей", а также преследовать родственников опальных). В пункте 14 — сохранение старых налогов. Соседям следовало договориться о совместной обороне государств, в особенности от татар (п. 9—10), взаимном размене пленных (п. 12), свободной торговле (п. 15), о запрете "выхода" крестьян от хозяев и борьбе со стремлением холопов к "воле" (п. 16–17), в связи с чем требовалось подумать, не искоренить ли вообще казаков (п. 18).

Словом, Российское государство по проекту договора приобретаю иноземного (шведско-польского) государя, не имеющего права изменять "старины" и способного привезти с собою немногих "польских и литовских панов", которые не могли захватить "на Москве и по городам воеводств, и старосте, и иных урядов" (п. 13). Проблема, однако, заключалась в том, что все эти договоренности следовало утвердить с польским королем Сигизмундом, который становился гарантом их выполнения!

В тушинских условиях было отмечено, что дополнительные вопросы будут решены, когда король будет "под Москвою или на Москве", по совету с патриархом, Освященным собором, боярами и дворянами. Поэтому Сигизмунд в своем "Отказе" (ответе) 14 февраля 1610 г. согласился буквально на всё, заметив только на пункт 1-й (о коронации Владислава патриархом), что ответит окончательно, "когда Господь Бог волю и время по успокоении доскональном того государства пошлёт" (с. 69–73). Ловушка была очевидна. Сигизмунд оставлял за собой право, поразмыслив, взять власть на Руси сам. Заметив её, Салтыков с товарищами добились от Сигизмунда более ясного "респонса". что-де "царём и великим князем сына нашего Владислава учинити хочем" (с. 73–75).

Договор был составлен безупречно во всём, за исключением реальных гарантий сто выполнения, когда Сигизмунд "успокоит" Москву. По и здесь Филарет, которому первому был адресован королевский "регионе", и его товарищи уповали не на одно лишь провидение. Предсказуемое желание Сигизмунда захватить российский трон для себя, а не для сына, чтобы затем восстановить утраченные права на шведскую корону и основать сильнейшую в Европе династию, должно было вызвать мощное сопротивление не только в Москве и Стокгольме, но и в Кракове.

Сразу после переговоров с тушинскими послами Сигизмунд отправил польским сенаторам послание, пытаясь доказать, что не стремится всеми силами к московскому престолу пн для себя, ни даже для сына. "Хотя при таком сильном желании этих людей (Салтыкова с товарищами. — Авт.) мы, по совету находящихся здесь панов, и не рассудили вдруг опровергнуть их надежды на сына нашего, дабы не упустить случая привлечь к себе и москвитян, держащих сторону Шуйского, и дать делам нашим выгоднейший оборот, — писал король, — однако, имея в виду, что поход предпринят не для собственной пользы нашей и потомства нашего, а для общей выгоды Республики, мы без согласия всех чинов её не хотим постановить с ними ничего положительного".

Король был вынужден оправдываться, поскольку застрял под непокорным Смоленском, остро нуждаясь в пополнении войск и деньгах на жалованье, ратникам. Чтобы получить у сенаторов просимое, он должен был обещать расширение границ Речи Посполитой и уповать на завоевания в России[89]. А такие желания вполне могли в скором будущем резко усилить сопротивление россиян и в итоге похоронить мечты о московской короне.

Если король Сигизмунд чувствовал себя неуверенно, то в Тушине ко времени возвращения послов из-под Смоленска царил уже полный разброд и шатание. Рожинский, в нарушение присяги от 29 декабря 1609 г., интриговал с целью вернуть объявившегося под Калугой Лжедмитрия II. Судя по тому, что среди казнённых при раскрытии этого заговора гетмана был зять Филарета И. И. Годунов, в деле участвовала и часть русской знати. "Царица" Марина Мнишек бежала якобы к мужу, но оказалась в лагере Сапеги, отступившего к Смоленску, открыв Тушино для удара армии Скопина-Шуйского.

Отступление Сапеги из Дмитрова 27 февраля 1610 г. было вынужденным. Ещё в начале месяца Дмитров был обложен летучими отрядами Скопина, использовавшими для быстрого передвижения лыжи. Тесня неприятеля острожками, уничтожая фуражиров и часто налетая на крепость "с огненным боем", ратники Михаила Васильевича прочно сковали инициативу Сапеги. Сам князь стал с войском на дороге из Троицы к Дмитрову. Он энергично использовал все не занятые в блокаде Сапеги силы для походов на неприятеля. Лисовский с казаками был заперт в Суздале. Пан Млоцкий отбивался от налетов двухтысячной рати лыжников под Брянском. Разъезды пугали врагов в Тушине, где шли споры, "поддаваться" ли на волю польского короля.

Тем временем и Василий Шуйский ослабел настолько, что крестьянин Сальков с ватагой "лихих людей" сумел перехватить Коломенскую дорогу и одного за другим разбить двух царских воевод. Слабые тушинцы изменой взяли Красное село и сожгли часть московского Скородума — наспех сооружённых укреплений вокруг столицы. Вновь оголодавшие москвичи волновались. Но замысел Михаила Васильевича был верен. Дождавшись момента, его воины ворвались в лагерь казаков Сапеги под Дмитровым и заставили гетмана дать бой, в котором неприятель понёс большие потери.

Скопин-Шуйский тут же отвёл назад основные силы, оставив вокруг Дмитрова только блокаду. Он подталкивал Сапегу к решению уйти из города, который не хотел и не мог штурмовать. По размышлении Сапега понял, что проиграл, и увёл свои войска к королю. Вслед за ним отряды самозванца покинули и район Верхней Волги. В Тушинском лагере, где одни выступали за Владислава, другие — за самозванца, третьи — даже за переговоры с царём Василием Ивановичем, Рожинский мог лишь умолять короля поспешить с подмогой и ускорить поход польских войск к Москве.

Примечательно, что Филарет Никитич, первым приветствовавший избавление от самозванца и усердствовавший в переговорах о призвании Владислава, не приложил никаких видимых усилий к реализации договора, заключенного тушинскими послами под Смоленском. Однако даром эти переговоры для России не прошли. Уже с 17 января по август 1610 г. отдельные служилые люди, воеводы, волости и города принимали присягу Владиславу Сигизмундовичу на выработанных Филаретом с товарищами условиях (с. 76–90).

Тем временем Филарету Никитичу нужно было позаботиться о спасении собственной жизни. Лагерь под Тушиным распадался: целые отряды уходили куда глаза глядят, позабыв клятву "стоять всем за один", и даже с боем прорывались к "царю Дмитрию Ивановичу", засевшему в Калуге. 5 марта 1610 г. Рожинский понял, что его попытки удержать людей в Тушине стали слишком опасны. Он объявил тушинцам волю идти на все четыре стороны. В начавшейся сумятице сделал попытку уйти к Москве архиепископ Феоктист, по был убит на дороге. Филарет не последовал его примеру.

Последние сторонники Лжедмитрия подожгли лагерь в Тушине со всеми его дворцами, православными, католическими и лютеранскими храмами. Жарко горел деревянный дворец, где самозванец обитал с Мариной Мнишек, горели хоромы тушинских бояр и палата, в которой заседала Дума. Пылали здания центральных ведомств-приказов, откуда дьяки и подьячие пытались управлять Русью. Сгорели и палаты Ростовского митрополита Филарета. Не по своей воле попав в Тушино, он честно пытался спасти души воинов Лжедмитрия, действуя как "нареченный патриарх". Теперь маски были сброшены. Филарета заковали в цепи как пленника.

Когда воины Рожинского подожгли Тушинский лагерь, то, по рассказу "Нового летописца", "Филарета Никитича, Ростовского митрополита, взяли в плен, повезли с собой с великою крепостию (под строгой охраной. — Авт.), и, отступив, стали в Иосифовом монастыре. Князь же Михайло Васильевич (Скопин-Шуйский), то услыхав, что литовские люди от Москвы отошли прочь, и послал за ними Григория Валуева с ратными людьми. Григорий же пришёл к Иосифову монастырю, и литовские люди из Иосифова отступили. Он же настиг их на дороге, и литовских людей побил, и Филарета Никитича отполонил (из плена освободил. — Авт.), а сам пошел к Москве"[90].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.