Патриарх Конрад Аденауэр

Патриарх

Конрад Аденауэр

«Тот, кто знает жителей Рейнланда, знает также и то, что они не бывают слишком вежливы, даже если такими выглядят. Я родом из Рейнланда».

«Я такой, какой есть».

«Я глубоко любил немецкий народ в любой ситуации. А что касается хитрости: если она необходима, нужно ею обладать».

«Сколько мне сейчас лет? Иногда я этого и сам не знаю».

«Не все, что я говорю своему народу, ложь».

«Конечно же, я уважаю право. Но и по отношению к праву нельзя быть слишком щепетильным».

«В политике речь идет вовсе не о том, чтобы быть правым, а о том, чтобы оказаться правым».

«Мы выбираем партию, а партии живут дольше отдельных людей».

Аденауэр

«Аденауэр, без сомнения, великий человек… за это время он стал старым капитаном, знающим, что есть лишь одна важная вещь — держаться курса. И ему — да и всем нам — жилось бы проще, если бы мы знали, кто встанет у штурвала после него».

Роберт Пфердменгес, банкир

«Мы смеялись над канцлером и доверием, которое он оказал сам себе. Аденауэр, избранный с преимуществом в один голос, — это был не тот результат выборов, который предполагал стабильность или долгое существование правительства».

Эгон Бар, член СДПГ

«Что касается внутренней политики Аденауэра, то я увидел мало позитивных результатов. Мы, молодые демократы, воспринимали это время как чрезвычайно реакционную и застойную эпоху, неспособную к переменам».

Хильдегард Хамм-Брюхер, член СДП[4]

«Дух этого человека так могуч, что он может поместить всю оппозицию на ногте своего мизинца».

Иоганнес Леппиг, иезуит

«До чего молодой человек, Боже мой, до чего молодой — для его возраста».

Джон Георг Дифенбахер, премьер-министр Канады

«Аденауэр не заканчивает свою политическую карьеру. Великий дож Дандоло завоевал Константинополь, когда ему было 90 лет».

Карл Ясперс, философ

«Возрождение Германии из золы и пепла, восстановление немецкой демократии и могучий подъем немецкой промышленности состоялись благодаря инициативе канцлера, и в большой степени благодаря таким его чертам характера, как решительность, мужество и идеализм».

Гарольд Макмиллан, премьер-министр Великобритании

«Этот великий немец и европеец не будет забыт как верный защитник Северо-Атлантического союза, который уже целых 20 лет является гарантом мира и стабильности».

Лаурис Норштад, Верховный главнокомандующий НАТО

«В государстве Израиль он увидел выразительный пример надежд и стремлений еврейского народа, и восстановление Израиля на его исконной земле стало для канцлера лучшим залогом будущего этой страны».

Леви Эскал, премьер-министр Израиля

«Внеся свой вклад в единение Европы, он выразил истинный дух демократической Германии».

Джузеппе Сарагат, президент Италии

«Его кругозор сузился, он хороший европеец, благодаря своей удивительной проницательности, но его Европа заканчивается у границ старой Римской империи и не захватывает большую часть собственной страны».

Вальтер Липман, публицист

«Вначале мне нелегко было воспринимать всерьез его чрезмерно простые, часто примитивные формулировки».

Вилли Брандт

«Аденауэр был личностью, чьи гениальные черты характера могли полностью выразиться лишь в том случае, когда он был свободен от давления привычных обстоятельств и мог рассчитывать на возможности, перед которыми пасует среднестатистический деятель. Тогда в нем просыпается фантазия тактика и страсть большого актера».

Курт Шумахер, депутат от СДПГ

Проводы Аденауэра в последний путь стали триумфом. Гроб с телом старого канцлера сопровождали вверх по Рейну из Кёльна в Рёндорф три быстроходных катера Военно-морского флота ФРГ. Двенадцать самолетов «Старфайтер» с ревом пронеслись над долиной Рейна, четыре полевых гаубицы салютовали в честь усопшего. К похоронному шествию, начавшемуся у Кёльнского собора и дошедшему до берегов Рейна, присоединилось более 15 000 человек. Никто не считал, сколько народа стояло на берегу, должно быть, не меньше 100 000. Посол США МакГи чувствовал себя стоящим на «призрачной сцене, как в опере Вагнера», вспоминая, «как корабль с телом канцлера прошел мимо здания нашего посольства в тумане». 400 миллионов телезрителей во всем мире следили за траурной церемонией у телеэкранов.

Главы государств, премьер-министры, министры и послы всех стран мира прибыли на берега Рейна, чтобы отдать последнюю дань Конраду Аденауэру. В их числе были президент США Линдон Б. Джонсон, президент Франции генерал Шарль де Голль и британский премьер-министр Гарольд Уилсон. Даже советское посольство, бывшее для покойного канцлера чуть ли не филиалом Сатаны, приспустило в знак траура флаг. Но самое сильное впечатление произвело присутствие Дэвида Бена Гуриона, легендарного отца-основателя государства Израиль. Прошло всего два десятилетия с тех пор, как Германия была повержена и лежала в развалинах, изгнанная из братства народов, запятнанная невообразимыми преступлениями. Присутствие сильных мира сего и внимание миллионов людей к траурной церемонии прощания показало, что этим апрельским днем 1967 года в могилу сошел человек, с именем которого было связано нечто исключительное. Некрологи и письма с соболезнованиями утопали в превосходных степенях. Уинстон Черчилль еще в 1953 году безо всякой иронии заметил, что Аденауэр является самым значительным после Бисмарка немецким государственным деятелем. В ответ на это обласканный такими словами Аденауэр ограничился лишь сухим комментарием: «Сапоги Бисмарка мне великоваты».

Опрос 1989 года — года падения Берлинской стены — показал, что немцы по прошествии двадцати лет после смерти первого немецкого канцлера с легкостью превосходят в своих оценках Уинстона Черчилля. На вопрос, кто из немцев «больше всех сделал для своей страны», 33 % назвали Аденауэра, Бисмарк попал на второе место, получив 8 % голосов. О Штреземане или Эберте, об Эрхарде или Брандте не шло и речи, а ведь все они были людьми неоспоримых заслуг и гораздо большей харизмы, нежели Аденауэр. В чем же секрет его авторитета, вознесенного на небывалую высоту? Конечно, свою роль здесь сыграла целая команда историков и хранителей традиций ХДС с их сочинениями и юбилейными речами. Кроме того, свою роль сыграло и сильное желание отдать дань светлому образу канцлера после стольких лет господства в немецких учебниках истории XX века мрачных персонажей, чествовать лидера, который не злоупотребил оказанным ему доверием. Но все вышеперечисленное все-таки недостаточно убедительно. Как смог настолько привязать к себе сердца своего народа человек, которому хоть и было свойственно прекрасное чувство юмора, но остроумия явно недоставало — бедность его речи соратники но партии вынуждены были скрепя сердце защищать, называя «гениальной простотой», — и который постоянно подвергался жестокой критике из-за своего непринужденного обращения с правдой?

Секрет заключается в его невероятном политическом успехе. Отношения с Западом и рыночная экономика, партийная демократия и единение Европы — никто из его последователей не смог даже поставить под вопрос заложенный и укрепленный Аденауэром фундамент Федеративной республики. Редкий случай в политике. А еще реже партия, находящаяся в оппозиции по принципиальным вопросам, капитулирует перед основными убеждениями правительства. Так случилось с СДПГ и ее Годесбергской программой, что впоследствии предоставило ей замечательную возможность наследовать власть. Конечно, Аденауэр был лишь одним из отцов огромного успеха Германии, да и его современникам уже было ясно, что с определенного момента дела могли идти только в гору. Но вряд ли кто-то ожидал, что это произойдет так быстро и убедительно. Менее всего этого ожидал сам Аденауэр. Уместно будет привести слова Голо Манна: «Масштаб успеха был почти непостижим».

Когда быстроходные катера отчалили от берегов Рейна, они еще раз проделали путь через все земли, которыми правил Аденауэр. Кёльн был духовным центром Европы и родиной этого человека. Вошедшая в поговорку «рейнская ментальность», католицизм, приправленный прагматизмом, но исключительно своевременный, выраженное культурное самосознание, ставящее себя выше протестантской Пруссии — все это были основные ценности для уроженца Кёльна Аденауэра. В этом городе он начал свою политическую карьеру в качестве обербургомистра Кёльна. Когда после 1945 года он начал второй этап своей карьеры, то с присушим ему коварством добился того, чтобы Бонн стал столицей Федеративной республики, выиграв это право в борьбе с Франкфуртом, фаворитом американцев. Так что теперь он опять мог жить в своем старом доме и Рёндорфе, расположенном к югу от Бонна, на правом берегу Рейна. Отныне утром и вечером для того, чтобы отправиться на работу или домой, он пересекал Рейн на пароме, курсировавшем между Кёнигсвинтером и Годесбергом. Благодаря Аденауэру Рейн стал центральным пунктом и ориентиром свей федеративной политики.

Флотилия проследовала мимо Петерсберга, находящегося выше по течению, откуда комиссары стран-победительниц должны были следить за начинаниями Бонна. Там, наверху, на «Монте Вето» — так ехидно окрестила это место пресса — Аденауэру часами приходилось настойчиво бороться за увеличение самостоятельности Германии. Это превратилось в основную цель первой половины срока его правления. Доверие, которого канцлеру удалось добиться у комиссаров, стало драгоценным начальным капиталом молодой республики. При этом ему помогало не только безупречное прошлое времен национал-социализма, но и христианско-католическое происхождение.

Во внутренней политике католицизм канцлера как раз являлся достаточно слабым местом. Много намеков было сделано на «клерика-реакционера из Рёндорфа». Конечно, каждые четыре года Аденауэр получал на выборах мощную поддержку со стороны Католической церкви. Но выразителем интересов католического клира он никогда не был. Кёльнский кардинал Йозеф Фрингс, справивший в честь усопшего канцлера большую литургию в Кёльнском соборе, мог рассказать об этом довольно много. В 1948 году, во время совещаний Парламентского совета, он попытался с помощью своего старого кёльнского приятеля повлиять на конституцию. «То, что вы задумали сделать со школой и церковью, неприемлемо», — так выглядели доводы Его Высокопреосвященства против плана устранения религиозных школ. Аденауэр, который в качестве президента Парламентского совета должен был заботиться о независимости мнений, в своей неподражаемой манере ответил, не соблюдая обращений и званий: «Знаете что, господин Фрингс, занимайтесь церковью, а мы будем заниматься политикой. И если у Вас так же хорошо получится с Вашей церковью, как у нас с нашей политикой, мы все будем довольны».

Без сомнения, Аденауэр был богобоязненным человеком, каждое воскресенье он ходил к мессе; а еще он был человеком, который мог объяснить, почему немецкая история зашла в тупик — она была недостаточно религиозна. Для Аденауэра многое значили церковные моральные принципы. Когда однажды он получил в подарок мемуары Казановы, он с возмущением выслал их обратно отправителю. Но как руководитель правительства Федеративной республики он демонстративно выступал против влияния высокого духовенства на большую политику, подучив определенные представления об этом в те времена, когда духовенство было центральным ядром его партии во времена Веймарской республики. Часто жертвой таких выступлений становился Йозеф Фрингс. Когда канцлер и кардинал вместе ехали в машине, Аденауэр без малейшего сомнения оккупировал в лимузине почетное место справа сзади. Кольцо кардинала он не целовал, по крайней мере, на публике, поскольку это казалось ему «негигиеничным». Он целовал кольцо одного лишь Римского папы. Дошедшие до нас словесные нападки Аденауэра на Фрингса насчитывают целые страницы в сборниках политических анекдотов. Вот, оцените: кардинал летом 1945 года гордо рассказал Аденауэру, что на первую послевоенную процессию, посвященную празднику Тела Христова, пришло 20 000 из 70 000 человек выжившего населения Кёльна. Аденауэр ответил на это новым анекдотом про Тюннеса и Шэля: Шэль встречает Тюннеса после процессии и спрашивает его укоризненно: «Скажи-ка, я не видел тебя на процессии?» Тюннес отвечает: Мне это не нужно, я и в партии не состоял!»

Находчивость и меткий юмор до самого конца оставались козырями, с помощью которых канцлер мог внезапно изменить ход затянувшейся дискуссии и разрядить атмосферу. Он обладал помимо этого еще одним свойством, без которого вовсе невозможно понять феномен Аденауэра. Он был стар. Канцлер был старше любого другого политика Федеративной республики, а также старше всех собеседников, которых он встречал на международном уровне. Когда Бисмарка провожали в последний путь, Аденауэр был референдарием. Он стал канцлером в 73 года, в возрасте, когда другие уже выбирают себе место на кладбище. «Настоящий кремень, родом из давно минувших времен», — так охарактеризовал его один из наблюдателей в первые годы боннской республики. Его возраст не только обеспечивал ему вес и уважение в обществе, но и способствовал тому, что окружение Аденауэра явно недооценивало его. Замечание, высказанное Аденауэру его врачом еще перед тем, как он стал кандидатом на пост федерального канцлера от ХДС, гласившее, что ему «вряд ли удастся пробыть в этой должности более двух лет», привело к тому, что более молодые конкуренты отнеслись к нему мягче. Тем, кто направил бы молодую Федеративную республику на верный путь, собирался стать человек, который по причине плохого здоровья был освобожден от военной службы и с которым в 28 лет не пожелали заключить договор о страховании жизни, сославшись на его «слабые легкие». Но он правил дольше, чем 21 кабинет министров Веймарской республики и дольше, чем существовала «тысячелетняя империя».

При этом карьеру Аденауэра после 1945 года можно было назвать как угодно, но только не делом предопределенным или хотя бы предсказуемым. По окончании войны Аденауэр был совершенно неизвестен в Германии. Его имя было известно лишь в Кёльне и его окрестностях и было не на самом хорошем счету, поскольку было связано с предположениями о злоупотреблениях в довоенное время, когда он был в должности обербургомистра Кёльна. В следующие четыре года два человека, сами того не желая, обеспечили ему популярность: Курт Шумахер, освобожденный из концентрационного лагеря мученик немецкой социал-демократии, вскоре ставший ее бесспорным лидером, и Джон Барраклоу, бригадный генерал британских оккупационных войск.

Аденауэр после ухода американцев из Рейнланда снова был назначен на пост обербургомистра Кёльна. Его первая поездка по городу, на территорию которого он не имел права ступить во времена национал-социализма, произвела на него глубокое впечатление: «Все пусто, безлюдно, разрушено». Понадобится много времени, прежде чем Кёльн вновь обретет свое прежнее величие. Многократно подвергавшийся краткосрочным арестам гестапо 69-летний Аденауэр попросил подвезти его на джипе США к бывшему центральному пункту кёльнского гестапо. «Я хотел еще раз взглянуть на притон разбойников», — писал он впоследствии. В разгромленном здании он увидел лампу из бронзы и взял ее с собой в качестве сувенира. Он поставил ее в своем доме в Рёндорфе «как предостережение». Этот поступок очень характерен для него. Даже в моменты сильного эмоционального напряжения он не лишался прагматичной жилки, свойственной его землякам. Сам Аденауэр так прокомментировал историю с лампой: «Человек — странное существо».

Первые недели на посту обербургомистра были движением на ощупь. Канцлер легко находил общий язык с американскими офицерами. Он ценил в них хватку и открытость. Когда он начал критиковать бесчеловечные условия в «рейнских полевых лагерях» — огромных лагерях для военнопленных, расположенных в открытом поле — его собеседники не стали читать ему проповеди, а просто обещали улучшить условия содержания пленных. Хороший опыт отношений с американцами оказался основополагающим. Вскоре Аденауэр начал налаживать политические контакты на более высоком уровне. При этом его первые подобные диалоги еще отражали недостаточную определенность. 5 мая, за три дня до капитуляции, он поделился с одним из своих друзей, что Сталин будто бы является «другом немцев», а Черчилль, напротив — «германоненавистником». Но когда уже довольно скоро выяснилось, что дружба Кремля с немцами имеет свои четкие границы, Аденауэр в числе первых признал, что оккупированная СССР часть Германии не будет «на определенное время учитываться в политических вопросах», так он выразился в сентябре 1945 года. Это чувство реальности в условиях мировой политики оказалось впоследствии трудно переоценить.

Но поначалу он вернулся обратно к тем играм ума, в которые начал играть уже после Первой мировой войны. Он налаживал контакты с французскими офицерами за спиной британцев, которые с июня 1945 года взяли в свои руки руководство Кёльном, и предложил разделить западную часть Германии на три части, с образованием «Рейнского государства» на западе. Это образование должно было быть объединено с другими частями страны лишь отчасти, образуя своего рода «федерацию государств», а в долгосрочной перспективе функционировать как ядро «Объединенных Штатов Европы». Речь больше не шла о какой бы то ни было «Империи». Вокруг этих обещаний кёльнского обербургомистра велось много споров. В соответствующей биографической литературе можно увидеть слова «глупость» или «бардак». На самом деле диалоги со странами-победителями велись на предельно опасном уровне, который историки, настроенные лояльно к Аденауэру, с удовольствием объявили бы табуированной зоной. Речь идет о рейнском сепаратизме. Кажется, что Аденауэр время от времени руководствовался не простым девизом «отгородиться от Пруссии», но желал освобождения от Имперского союза. Играло ли при этом роль личностное тщеславие — занять в подобном «Рейнском государстве» самый высокий пост — мы оставим за кадром. Но очевидным становится то, что для Аденауэра в это время сохранение политического единства Германии совсем не являлось необходимым условием. Что действительно высвечивает еще весьма «сырая» программа лета 1945 года, так это акцент на немецко-французском примирении в рамках европейского единства. Можно называть все вышеназванное сепаратизмом, принимая во внимание мысль о «западном государстве». Но учитывая реальную ситуацию в последующие годы, эти мысли оказались на удивление прозорливыми. В Париже в октябре 1945 года еще один внимательный наблюдатель, генерал Шарль де Голль, принял к сведению эту обращающую на себя внимание «позицию такой важной фигуры, как Аденауэр».

Но британские оккупационные силы не выносили кёльнского обербургомистра, который на свой страх и риск строил совместно с французами планы, несмотря на распространяющийся на всех немцев запрет на политические действия. Между тем британское правительство было лейбористским и с гораздо большей охотой сотрудничало бы с немецкими социал-демократами, чем с Аденауэром. 6 октября 1945 года Аденауэр был грубым образом уволен со своего поста военным губернатором, бригадным генералом Джоном Барраклоу, на том основании, но он «не выполнил свои обязанности перед населением». Очевидно, что эти причины были лишь прикрытием. Сам Аденауэр выглядел глубоко оскорбленным. Когда впоследствии он, будучи уже канцлером, снова увидел генерала на одном из государственных приемов, британец спросил его, что его собеседник сделал в тот раз с объявлением об отставке. «У меня дома есть пьеса “Уволен нацистами”, — ответил ему канцлер. — А я написал новую под названием “Уволен освободителями”».

«Итак, я не мог снова получить эту должность, а вернуться на этот пост было моей целью все эти годы, поэтому я целиком посвятил себя политической работе, в особенности основанию ХДС». То, как Аденауэр описал этот решающий поворотный момент своей жизни и карьеры, отражает его привычку оглядываться назад и корректировать вещи и события. Начнем с того, что он присоединился к ХДС только после его образования, а переживания по поводу потерянной должности больше походили на «крокодиловы слезы». Ведь уже вдень своей отставки Аденауэр знал, что бригадный генерал оказал ему большую услугу. Швейцарский генеральный консул фон Вайс, часто навещавший канцлера, заметил, что он «редко видел господина Аденауэра в таком хорошем настроении, как в тот день». И в самом деле, в Кёльне на «коротком поводке» у британцев вряд ли можно было совершить столько благих политических дел. Кроме того, было очевидно, что наступающая зима поставит город перед непреодолимыми трудностями. А еще формулировка «уволен в отставку оккупационными силами» многими воспринималась как знак почета. Когда Аденауэра в 1962 году во время телевизионного интервью спросили, стал бы он канцлером, если бы не был отправлен в отставку Барраклоу, ответ канцлера прозвучал резко, будто выстрел из пистолета: «Наверняка нет. Им пришлось бы искать другого человека, может быть, лучшего, чем я, а, может быть, худшего. Кандидаты были».

Знойный летний лень 21 августа 1949 года стал второй датой, решающим образом повлиявшей на восхождение Аденауэра к вершинам власти. За это время разделение Германий стало реальностью «холодной войны». Запад выиграл «берлинский кризис» благодаря организации «воздушного моста», три западные зоны объединились в демократическое государство, хотя и имели статус оккупированной территории, но со своей временной конституцией, разработанной немцами. Аденауэр тем временем стал известной личностью в Германии. Будучи председателем ХДС в британской зоне и президентом Парламентского Совета, он прославился как «сильный человек». Если бы только он не был так стар! Пусть он и не был в числе отцов-составителей конституции и не трудился напрямую над ее созданием, и Хайс заявлял: «Он не выдал ни одной строчки!» Именно ему было доверено по долгу службы торжественно обнародовать новую конституцию 23 мая 1949 года.

Тремя месяцами позже он пригласил крупнейших деятелей ХДС к себе в Рёндорф, чтобы наметить пути развития в будущем. Тем жарким августовским воскресным днем собрался не легитимный съезд партии, не фракция и не заседание правителей земель. Нет, Аденауэр приглашал «посвященных», согласно своей политической стратегии. Не случайно там не было Карла Арнольда, премьер-министра Северной земли Рейн-Вестфалия от ХДС, который в глазах канцлера был слишком заинтересован в социализации крупной промышленности. Вместо него присутствовал молодой и горячий деятель из Баварии Франц Йозеф Штраус.

За неделю до этого коалиция ХДС — ХСС неожиданно выиграла первые выборы в бундестаг. Они собрали 31 % голосов и не намного опередили СДПГ, получившую 29 %. Результат был еще далек от результатов последующих лет, что во многом зависело от того, что в бундестаг прошло большое количество мелких партий. Тогда не было еще 5 % барьера, необходимого, чтобы пройти в бундестаг. Но вместе с СПГ[5] и консервативной Немецкой партией (НП)[6] набралось достаточное количество мандатов.

Выборы были чем-то вроде плебисцита для социальной рыночной экономики. Самым успешным «выборным локомотивом» ХДС оказался не Аденауэр, а беспартийный Людвиг Эрхард. С профессором из Франконии немцы связывали валютную реформу, окончание эры централизованно управляемой экономики и намечающийся экономический подъем. Его концепция рыночной экономики и талант оратора имели решающее значение на первых выборах в бундестаг. При этом такое развитие событий было совершенно непредсказуемо. После катастрофически неудачного экономического опыта Веймарской республики и оптимистических воспоминаний о начале управляемой экономики времен Гитлера, для которых были характерны такие лозунги, как: «Автотрассы!» и «Полная занятость!», программа «общественной экономики», выдвинутая социал-демократами и ХДС в Аленской программе, имела огромную притягательность. Лишь после того, что в результате валютной реформы на полках немецких магазинов появился товар, концепция Эрхарда стала конкурентоспособной.

Решающим фактом на первых выборах в бундестаг стало и то, что ХДС встретился с неумелым противником. Партийный аппарат СДПГ считался превосходящим в плане структурности и сплоченности по сравнению с партиями-конкурентами. В высших кругах СДПГ в лице Курта Шумахера был послевоенный политик, обладавший огромной популярностью. Однако Шумахер, переживший ранение в Первой мировой войне и долгие годы заключения в концлагере, своей острой агитацией в предвыборную кампанию чересчур разбередил воспоминания о последних годах Веймарской республики. Например, его горькие упреки в адрес Католической церкви и заявление о «пятой оккупационной силе» привели к тому, что все более-менее верные церкви католики примкнули к ХДС. Помимо того, руководитель СДПГ показал себя настолько закоснелым в национальных вопросах и в своем стремлении держаться за плановую экономику, что потерял большинство, которое смог завоевать в 1948 году.

Итак, 21 августа 1949 года мужчины, тяжело переводя дыхание, поднимались по лестнице к дому Аденауэра, где теперь должны были принять важные решения после нелегкой победы. Что предпочтительнее: маленькая коалиция с СПГ и НП или все же большая — с СДПГ? Кто должен стать президентом? Кто — федеральным канцлером? Под конец этой послеобеденной встречи Аденауэр одержал верх во всех вопросах. Это был час рождения его канцлерства. Хотя поначалу ничто на это не указывало. Гессенский министр финансов Хильперт и будущий премьер-министр Бадена-Вюртемберга Гебхард Мюллер упрямо приводили доводы в пользу Большой коалиции с СДПГ Только с помощью «огромного блока демократических сил» можно было якобы решить крупные проблемы страны. Людвиг Эрхард энергично противостоял этому, поскольку видел в подобном поведении опасность для «своей» рыночной экономики. Штраус угрожал расторжением объединения фракций в случае, если СДПГ будет приглашена разделить бремя власти. Сам же Аденауэр пел себя очень осторожно, хотя и знал, что последовательное объединение с Западом, к чему он, собственно, и стремился, гораздо легче достижимо без СДПГ. Пока он еще не мог сказать последнее слово, как делал это позднее, будучи канцлером и председателем партии.

Всего лишь раз он дал прием с фуршетом с холодными закусками. Должно быть, это был роскошный прием, по крайней мере, для послевоенных времен. Почти все репортеры возносили хвалу непревзойденным кушаньям того вечера. Помимо прочего, обычно славный своей бережливостью Аденауэр достал из подвалов свои лучшие запасы. «Благороднейшее из благородного», — вспоминал Франц Йозеф Штраус, знаток светлого пива: «Вина, вина позднего сбора, коллекционные вина, какие я никогда еще в своей жизни не пил». Под конец приема, когда атмосфера разрядилась, Аденауэр начал целеустремленно сворачивать на тему конкретных личностей. Назначение его канцлером еще не было решенным делом. Один наблюдатель прокомментировал президентство Аденауэра в Парламентском совете: оно стало «блистательным завершением долгой политической карьеры». Но сейчас Аденауэр не хотел ничего больше знать о «завершении» и использовал момент удачи. «Федеральный канцлер — это важный человек», — ответил он на предложение подать свою кандидатуру на пост президента. «Президентом должен стать другой, а я хочу быть канцлером. Мне 73 года, но я взял бы на себя обязанности канцлера. Во-первых, у меня есть авторитет в британской зоне. Во-вторых, у меня есть определенного рода опыт в государственных делах и управлении. В-третьих, у меня более острые локти, чем я сам думал». В конце концов, ведь лечащий врач обещал ему, что он еще два года будет в состоянии «занимать должность». Вот как делается политика! Ни в этот день в Рёндорфе, ни в последующие дни не прозвучало ни одного серьезного возражения против подобного «захвата власти», и не только потому, что на самом деле не было другого кандидата, который бы заявил о своих притязаниях. Друзья по партии были по-настоящему сломлены претензиями на власть этого человека, который даже не потрудился сделать вид, что это предложение прозвучало из уст верного ему человека, что являлось бы хорошим тоном. Разумеется, нельзя было предположить, что начнется 14-летняя эра правления Аденауэра. Короткая жизнь кабинетов в Веймаре и благословенный возраст Аденауэра указывали на то, к делам приступает «канцлер на час».

Во время первого заседания фракции ХДС Аденауэру наконец удалось отделаться от Большой коалиции с СДПГ и провести на должность президента своего фаворита, либерала Теодора Хойса. И это был удачный выбор. Когда депутат Курт Георг Кизингер попросил слова и озвучил свои сомнения в отношении кандидатуры Хойса: «Хойс, он ведь просто любезное ископаемое времен Веймарской республики». Другой участник встречи парировал: «А кто же тогда Аденауэр?» Хойс поднялся и ответил: «Господа, для меня неожиданным является тот факт, что вы считаете меня любезным». Громкий смех помог не разгореться начинающейся ссоре. Но замечание Кизингера обратило внимание на то, что эти двое были представителями политического поколения Веймарской республики, и именно они должны теперь заботиться о том, чтобы Бонн не превратился в Веймар. Поскольку политиков не хватало из-за войны и того, что большинство населения состояло в НСДАП, основателями Федеративной республики закономерно стали два вышеупомянутых пожилых господина.

Лишь 15 сентября, в день выборов бундесканцлера членами парламента, Аденауэру стало ясно, как непрочна еще его власть. С трудом ему удалось удержать фракцию к своих руках, причем ситуацию вновь спасла шутка. Я диктатор, — заявил он после напряженных дебатов депутатам ХДС, — но с сильным демократическим уклоном». Последовавшие вслед за этим пленарные выборы окончились с легендарным результатом, который в период боннской демократии ни разу не повторился. Хотя у коалиции чисто математически было голосов на семь больше, чем необходимо, канцлер достиг лишь необходимого большинства в 202 голоса. Разумеется, сам он голосовал за себя, как откровенно признался позже. Пара ненадежных людей из собственной партии чуть не стоили Аденауэру поста канцлера. Итак, его власть все еще зиждилась на непрочном фундаменте.

Через пять дней он выступил со своим первым правительственным заявлением. Оно было готово лишь в самый последний момент, и позже это стало укоренившейся привычкой Аденауэра. Но тот, кто ожидал новой захватывающей «речи о крови и слезах», был разочарован. В том, что говорил Аденауэр, было мало воодушевления, и звучало это почти как пункт обязательной программы: «Разделение Германии — и мы уверены в этом — когда-нибудь закончится». Правда, направление развития Германии Аденауэр обрисован в этой речи очень неопределенно: «Мы не сомневаемся в том, что но нашему происхождению и взглядам мы принадлежим к западноевропейскому миру». Он предостерегал, что «для немецкого народа не существует иного пути», чем «снова стремиться вверх» вместе с силами Альянса. Редко когда правительственное заявление представляло собой такое неприкрытое волеизъявление и редко когда удавалось настолько непоколебимо следовать ему. При этом объединение с Западом в 1949 году не нашло единодушного одобрения как среди населения, так и внутри партий. Напротив, Аденауэр провозгласил смелую программу, и ее успех зависел от результатов последующих четырех лет.

Лишь теперь канцлер стал публичной фигурой. Местные и иностранные газеты начали задаваться вопросом, что за человек держит в руках судьбы западных немцев. Но биография Аденауэра, и это довольно быстро признали СМИ, вряд ли годилась в качестве материала для захватывающих статей. Его жизнь и карьера были удручающе среднестатистическими: семья — усердные кёльнские бюргеры с типично немецким чувством долга; классическое школьное образование, посредственные способности, обучение на юридическом факультете и впоследствии работа служащего городского управления в Кёльне. Однако после этого судьба повернулась к нему лицом. Свадьба с Эммой Вайер, происходившей из одной из самых авторитетных семей Кёльна, и должность заместителя председателя кёльнского «Центра» — господствующей партии на берегах Рейна — расчистили ему путь для стремительной карьеры в городском правлении. В 1906 году Аденауэр стал заместителем бургомистра, в 1917 году — в разгар войны — обербургомистром. Удивительным в этом стремительном карьерном рывке было то, как ему удалось организовать перевыборы еще до окончания войны, которая, как он знал, положит конец прусскому трехклассному избирательному праву, а значит, устранит преимущество партии «Центр». Срок пребывания Аденауэра в должности главы города составлял 12 лет. Он блестяще пережил революцию 1918 года, договорился с солдатским советом Кёльна и из страха перед мародерами приказал слить в Рейн сотни тысяч литров водки.

Свое истинное лицо будущий канцлер в первый раз показал на посту обербургомистра. Образ Кёльна за время его правления изменился: из средневекового он стал современным городом. Благодаря расширению городской территории и щедрым вложениям в проекты дорожною строительства, электрификации и строительство канализации Кёльн пережил новый расцвет. Этот город должен благодарить Аденауэра за основание университета, создание «зеленого пояса» вокруг города и размещение здесь предприятий крупной промышленности, например, предприятий автомобильной компании «Форд». При этом к делу он подходил с размахом. К началу тридцатых годов город задолжал государству столько, что стал неплатежеспособен. За это кёльнцы окрестили своего обербуртомистра «Долгауэр». Отошедший от партии благодаря городскому законодательству, Аденауэр наживал себе все больше и больше врагов. Когда же он не согласовал с коммунистами свой любимый эскиз моста Мюльхайме, чаша терпения горожан переполнилась.

В 1929 году он был избран благодаря перевесу в один голос, и голос этот был голосом городского правления, что стало болезненным воспоминанием для столь успешного обербургомистра. Отныне ему придется обращать больше внимания на предвыборную борьбу. Разумеется, если бы вопрос о его личном имущественном положении был поднят уже во время переизбрания, а не через два месяца, невозможно было бы и думать о продолжении карьеры. Аденауэр в эти годы был политиком с непопулярной склонностью к чрезмерной заботе о величине своего дохода. В Кёльне ему удавалось проделывать это мастерски, и довольно долгое время факт этот был неизвестен. Учитывая различные надбавки, роскошную дотацию на проживание и некоторое количество возмещенных средств на правительственные расходы, его доход в 1929 году составлял около 120 000 рейхсмарок, что «превышало доходы рейхспрезидента», как подсчитали его политические противники, лопаясь от самодовольства. При этом Аденауэр был на грани разорения. Когда в преддверии «мерной пятницы» он потерял на спекуляциях одолженные ему миллионы, банку «Дойче Банк» пришлось поистине великодушно простить ему этот долг благодаря посредничеству одного из его друзей, кёльнского банкира Луи Хагена.

К облегчению Аденауэра, до публики дошли лишь отрывочные слухи об этом инциденте, что, разумеется, ничего не изменило в отношении к этой ситуации его современников, которые считали, что полагающиеся обер-бургомистру доходы, учитывая задолженность города, слишком щедры. Национал-социалисты и коммунисты в полной мере воспользовались подобными слухами в своих злобных нападках на обербургомистра. Предвыборная листовка НСДАП в марте 1933 года призывала: «Покончить с Аденауэром! Конец черно-красному коррупционному большинству! Снизить огромные доходы!» Когда в 1933 году нацисты сбросили-таки Аденауэра с его поста, репутация будущего канцлера была довольно сильно подмочена. Не приди к власти Гитлер и не начнись становление Третьего рейха, карьера его наверняка быстро закончилась, кроме того, его малодушные вылазки в имперскую политику в качестве кандидата в канцлеры от партии «Центр» прошли абсолютно незамеченными.

А что с личной жизнью? Когда Аденауэр приносил присягу при вступлении на должность обербургомистра, за спиной у него была настоящая человеческая трагедия, пережив которую многие другие давно потеряли бы надежду. Уже в 1916 году ему пришлось пережить смерть своей первой жены Эммы. У них было трое детей — Конрад, Макс и Риа. Беременности и проблемы с почками отняли у молодой матери слишком много сил. Аденауэр каждый вечер проводил у постели своей жены как санитар и стал ей заботливым и терпеливым супругом. Позднее он объяснял, что перенести эту потерю ему помогла в первую очередь вера. В 1919 году он снова женится на Гусси Цинзер, дочери профессора медицины Кёльнского университета, которая была младше его на 19 лет. Она подарила ему еще четырех детей — Пауля, Лотту, Либет и Георга. Все репортеры и биографы сходятся во мнении, что и второй брак Аденауэра был на редкость счастливым и гармоничным. Но Гусси Аденауэр умерла в 1948 году от заболевания крови. У ее постели муж тоже неустанно дежурил дни и ночи напролет. Особенно трагично было то, что он видел причины ее болезни в попытке самоубийства, которую его супруга предприняла, будучи в заключении в гестапо. Семидесятидвухлетний политик после смерти второй жены впал в глубокую депрессию. Когда предыдущий канцлер империи Генрих Брюнинг посетил его в те дни, он был испуган его подавленным состоянием духа и запомнил одно из высказываний вдовца: «У меня в этом мире действительно нет больше никаких корней».

Не приходится сомневаться, что эта личная трагедия имеете с опытом гонений и преследований во времена национал-социализма привели Аденауэра к озлобленности. Карло Шмидт вспоминает одно замечание будущего канцлера во время одной из первых их встреч: «Нас двоих отличает не только возраст, но и кое-что еще. Вы верите в людей, я не верю и никогда не верил в них». Плодами личного опыта этих долгих лет оказались в основном недоверие и желание дистанцироваться от всех. Черта, которую замечали в Аденауэре даже самые доброжелательные сотрудники и соратники, — своего рода презрение к людям — уходила корнями глубоко в его биографию. Эта черта характера, хоть и не самая привлекательная. придавала ему силы и политическое чутье. Кроме того, она смягчалась живым чувством юмора и искренней верой.

Сам Аденауэр упрек в том, что его картина мира выполнена в примитивных черно-белых тонах, считал достоинством. «Простота мысли — зачастую драгоценный дар Господа», — так звучало одно из его высказываний. Так же просто выглядело его объяснение катастрофы гитлеровской Германии. Немецкий народ на протяжении десятилетий «творил себе из государства кумира и возносил его на алтарь, — заявлял Аденауэр перед четырьмя тысячами слушателей в актовом зале полуразрушенного Кёльнского университета, — и этому идолу немцы пожертвовали человеческую личность, ее достоинство и ее ценность». Это была простая, но, учитывая обстоятельства, чрезвычайно привлекательная «мировоззренческая» программа — отказ от всех идеологических коллективистских экспериментов века. Достоинство отдельной личности вышло на первое место, и уже из него произошли все без исключения основы воспитания, демократии и экономики. Это была идеальная программа для лечения открытых ран.

21 сентября 1949 года Аденауэр появился на горе Петерсберг, чтобы быть представленным трем Верховным комиссарам Альянса. Членам Альянса это показалось поначалу «меньшим злом». Андре Франсуа-Понсе, Верховный комиссар от Франции, незадолго до этого критически охарактеризовал Аденауэра. Бундесканцлер якобы не является «ни человеком высокого класса, ни по-настоящему искренним человеком». Он «умен, но склонен к интригам», а в остальном просто «сепаратист». Но западные державы очень хорошо понимали, что альтернативой Аденауэру мог бы быть только Шумахер, а это привело бы к опасным и серьезным столкновениям. От Аденауэра, по крайней мере, можно было не ожидать националистических выходок. Кроме того, он, по всей видимости, наладил неформальные контакты и прямые связи с оккупационными силами.

Уже 17 августа, а значит, еще за четыре дня до встречи политиков ХДС на террасе в доме Аденауэра, Вашингтон и Лондон были в курсе того, что он станет канцлером. Сейчас, через неделю после выборов, он явился в резиденцию комиссаров, чтобы представить им кабинет министров и предложить на подпись первые законы Федеративной республики. Американец Джон МакКой, британец Брайан Робертсон и француз Андре Франсуа-Понсе приветствовали Аденауэра, стоя на роскошном ковре. Подразумевалось, что немец должен стоять перед ним. Аденауэр, не задумываясь, встал на тот же ковер, чтобы прочесть подготовленную речь. Эта сцена приобрела некоторую известность. Фактически одним этим жестом канцлер сказал больше, нежели долгими дебатами.

В последующие годы важной, а временами чрезмерно увлекательной целью для канцлера стала возможность поместить «на ковер великих держав» и Федеративную Республику Германия. Взамен Аденауэр предлагал следующее: последовательное присоединение ФРГ к Западу, европейскую интеграцию и содействие немецких вооруженных сил Альянсу. Делом жизни Аденауэра можно со всей справедливостью назвать стремление упрочить эту прозападную политику, заковав ее в корсет международных договоров. Этот путь был трудным и тернистым и нередко очень одиноким. Иногда лучше было, чтобы немецкая общественность не знала, чем именно сейчас занят канцлер. В первую половину срока почти все силы Аденауэра отнимала внешняя политика. До 1955 года он задавал ей направления, будучи фактически главой правительства и министром иностранных дел. Его постоянно стимулировал страх, что он сам мог выбыть из игры еще до достижения своей цели, а также страх перед непредсказуемостью собственного народа. «Помогите мне как можно быстрее достичь результатов, — требовал он от своего спутника Ганса фон Грёбена, — ведь через тридцать лет все начнется заново».

В бундестаге наступило время больших дебатов. Бонн не стал филиалом телевизионной демократии, которая начала вырисовываться в конце эры Аденауэра. Пока еще дебаты в бундестаге велись страстно, долгими часами и нередко вплоть до самой ночи. Как, например, споры вокруг т. н. Петерсбергского соглашения, в котором правительство постфактум признало образование ведомства Рурской области странами Альянса, взамен получив возможность сократить демонтаж военно-промышленных предприятий. Для СДПГ и более всего для председателя этой партии Шумахера такая позиция приравнивалась к сдаче национальных позиций. В ночь с 24 на 25 ноября 1949 года, когда Аденауэр занял место на трибуне, дебаты достигли кульминации. Если оппозиция будет настаивать на отрицательном ответе, начал канцлер свое провокационное обращение, то «пусть знает, что генерал Робертсон некоторыми своими замечаниями дал понять, что демонтаж предприятий военной промышленности будет проведен до конца». Протокол заседания бундестага зафиксировал следующее: взволнованные выкрики депутатов СДПГ и КПГ[7], колокольчик президента, возгласы «Вы все еще немец?», «Канцлер стран Альянса!» Заседание закончилось практически хаосом. Шумахер получил от президента выговор и был отстранен от участия в 20 последующих заседаниях парламента «из-за грубого нарушения порядка».

Пропасть между ним и Аденауэром не была преодолена вплоть до самой смерти председателя СДПГ. Канцлер демонстративно не присоединился к сотням тысяч нолей, которые в 1952 году участвовали в траурной процессии, провожая в последний путь Шумахера. Конечно. если бы Шумахер на знаменитом ночном заседании 1949 года знал о политике, которую Аденауэр проводил в течение нескольких последних недель, высказывание канцлера стран Альянса» навряд ли вызвало бы подобную отрицательную реакцию. Буря, разразившаяся вокруг разоружения, обернулась бы против самого Аденауэра.

После образования ГДР в октябре 1949 года советские власти провозгласили Восточный Берлин ее столицей, не посоветовавшись по этому поводу с остальными союзниками, что шло вразрез с договором, заключенным между четырьмя державами-победительницами. Государственный департамент в Вашингтоне, полный боевого задора после победы во время кризиса и организации воздушного моста, отреагировал мгновенно и настоял на том, чтобы три западных сектора объединились в Федеративную Республику Германия. Это был единственный шаг, позволивший странам Запада в последующие годы получить преимущество в берлинском конфликте. Однако американцы и быстро присоединившиеся к этому планы британцы с удивлением узнали, что канцлер не захотел принимать в этом участие. Шумные требования СДПГ придать Берлину статус двенадцатой федеральной земли Аденауэр на встрече с тремя Верховными комиссарами называл «дешевым национализмом» и заявил, что от него потребовалось много мужества, чтобы противостоять этим требованиям.