Василь Быков

Василь Быков

В повести «Круглянский мост» восемнадцатилетний партизан Степка в ссоре стреляет и тяжело ранит бывшего командира роты Бритвина, успешно выполнившего опасное и ответственное задание — группе партизан надо было взорвать деревянный мост, необходимый немцам для перевоза продуктов и оружия. Первая попытка поджечь мост не удается, командир группы погибает, и тогда другой партизан, Бритвин, жестокий, безжалостный человек, презирающий милосердие, правду, мужество (если эти чувства не помогают достигнуть цели), берется за дело. Он достает взрывчатку, которую ему приходится высушить, прежде чем использовать ее. И смелый замысел удается. Но он удается только потому, что Бритвин предательски губит подростка Митю, просившегося в отряд и доверившегося партизанам. Митя — сын полицая и хочет стать партизаном, чтобы искупить вину отца. Между тем успехом группа была обязана именно этому доверчивому подростку. Но для Бритвина это ничего не значит. Он обдуманно идет на этот «обман доверия», и в глазах Степки то, что он сделал, — не подвиг, а преступление. Ссора, нечаянный, полусознательный выстрел — и вот Степка арестован и под охраной сидит в яме, ожидая приезда комиссара, который решит его горькую участь.

Однако Бритвин подсылает к нему одного из участников группы, чтобы предложить примирение: «Говорил, что на тебя не обижается, если по-хорошему, можно договориться. А про Митю, того, молчок».

Почему Бритвин готов помириться — остается неясным. Может быть, он чувствует, что совершил подлость. Может, не хочет, чтобы эта история подорвала отношение к нему товарищей, может быть, не уверен в том, как оценит его поступок комиссар. Вернее всего, что он думает и о том, и о другом, и о третьем.

Но Степка не соглашается: «Нет, ничего у него с Бритвиным не выйдет. Степка виноват, его безусловно накажут. Но прежде он расскажет, как все случилось, и назовет Митю. Комиссар разберется».

Искусно построенная, повесть начинается и кончается ямой, в которой уже неделю сидит Степка. «Пусть едет комиссар», — этими словами Василь Быков кончает повесть, предоставляя читателю самому разобраться, кто прав, а кто виноват.

«Сотников» — одна из лучших повестей талантливого белорусского писателя. В ней с поражающей отчетливостью показано, как страх смерти превращает бывалого, честного, мужественного партизана Рыбака в грязного предателя. Еще только что он с опасностью для жизни заботился о своем напарнике, бывшем лейтенанте Сотникове. Но они попадаются в лапы полицаев, их допрашивает следователь, упрямого, несговорчивого Сотникова пытают, Рыбака не трогают, он неопределенно ответил на прямое предложение стать полицаем. И когда на следующий день их тащат к виселице, он не только соглашается, но помогает вешать напарника, недавно дружно делившего с ним нелегкую партизанскую жизнь.

Пересказывать повести Быкова — бесполезно. Когда Толстого попросили пересказать «Анну Каренину», он ответил, что если бы можно было это сделать, он написал бы этот пересказ, а не стал бы трудиться над романом.

Я привел эти немногие примеры с единственной целью: показать, как герои Быкова с размаху попадают в острые, как бритва, положения. (Отсюда, может быть, и фамилия Бритвин.)

В повести «Пойти и не вернуться» эта острота поворачивается то одной, то другой стороной — читатель привязывается к Зоське, восемнадцатилетней разведчице-партизанке, он любит ее, ему страстно хочется предостеречь ее от убежавшего из их отряда Антона, в которого она влюблена. Но автор, верный формуле «правда, только правда и ничего, кроме правды», не щадит ее, как судьба не пощадила тысячи девушек Белоруссии, в которой каждый четвертый погиб от руки немца или предателя. Антон — изменник. До поры до времени он скрывает свое решение, а потом, когда он сознается Зосе, пытаясь привлечь ее на свою сторону, встречает бешеное сопротивление.

Но я невольно снова пытаюсь пересказать повесть Василя Быкова и снова чувствую, что это невозможно. Неожиданность положений, в которые попадают герои, — поражает. Действие развертывается с опасной стремительностью, чем ближе к концу, тем быстрее. И начинаешь понимать, что оно должно развертываться именно так, а не иначе. Именно так, потому что в прозе Быкова действие — незаменимая и главная сторона сюжета, которая помогает автору нарисовать характер. Не размышления, не разговоры, не внутренний монолог, а действие. Лицом к лицу поставлены человек и страх, который надо преодолеть, чтобы не погибнуть. В такой обстановке только действие может показать, на что способен человек, каков он, к чему он стремится.

Неутомимо действует капитан Волошин («Его батальон»), отстраненный от должности за неудачную атаку и простым бойцом врывающийся в траншею противника, чтобы вести бой не на жизнь, а на смерть. «Главное — быть с теми, с кем он в муках сроднился на пути к этой траншее, погибал, воскресал и, как умел, делал свое солдатское дело… И пусть он для них уже не комбат, что это меняет? Он их товарищ. Тех, кто выбил немцев, и тех, кто остался в свежей, только что закопанной им могиле, где очень просто мог бы лежать и он. Но воля случая распорядилась иначе. В полном соответствии со своей властью… Она не властна только над его человечностью… Потому что человек иногда становится выше судьбы и, стало быть, выше могущественной силы случая».

Неутомимо действует лейтенант Ивановский («Дожить до рассвета»), командир группы, которой поручено взорвать базу противника и которому ничего не удается, потому что немцы перенесли базу. Куда — неизвестно. И он отсылает группу и с одним бойцом продолжает искать базу — безнадежная затея. Каждая страница прибавляет новую черту к характеру героя, и характер складывается, и читатель поражается, узнавая на последних страницах, что этому человеку, волевому, страстному, опытному, прожившему за несколько дней большую, мучительную, сложную жизнь, только двадцать два года.

Размах, отзывчивость, мужество, незлопамятность, парадоксальность — Быков ни одним словом не упоминает об этих чертах, а ведь перед глазами проходит галерея людей, для которых они глубоко характерны.

Подчас в читательских кругах, да и в прессе, слышатся или чувствуются голоса, упрекающие Василя Быкова за то, что кругозор его ограничен, однообразен. В самом деле: в любой из его книг действие происходит либо в регулярных войсках, либо в партизанских отрядах. Либо в 1941—45 годах, либо в воспоминаниях участников войны, вольных или невольных. Его тревожит, заставляет задуматься, требует душевной заботы только то, что связано с войной. Но если бы его задача ограничилась желанием рассказать о войне, показать громадность ее значения — и это было бы немало. Эту задачу он решил с такой полнотой, с такой ненавязчивой естественностью, так хорошо, как это, пожалуй, никому еще не удавалось.

Но было бы ошибкой думать, что он взялся за перо только для того, чтобы отразить эти впечатления. Так поступают многие писатели, побывавшие на войне и рассказывающие о ней талантливо или не очень талантливо, наглядно или бесцветно. Их цель — изобразить войну, сделать все, чтобы читатель увидел людей, преодолевших небывалые испытания и в конце концов одержавших блистательную победу. Цель — полезная, рассчитанная на благодарность будущих поколений.

Так поступает и Василь Быков. Война заняла в его душе несравнимое с любыми другими жизненными переживаниями место. В его повестях нет ни тени украшательства, его перо служит безжалостной истине, как бы она ни была беспощадно-жестока. Не только ему удавалось заставить читателя волноваться за судьбу его героев. Но он идет дальше всех в изучении нравственной позиции человека, который внутренне гол перед лицом ежеминутной возможности смерти. Для него война — это испытание характера на мужество, на верность, на терпение, на честность, на способность любить. Вопросы, которые он ставит перед читателями, вопреки своей принадлежности к самой значительной трагедии двадцатого века, поднимаются над конкретностью времени. Они принадлежат мировой литературе, они заставляют задуматься над задачей воли, над преодолением судьбы, над смыслом жизни, над значением высшей человеческой красоты.

Еще многое можно сказать о прозе Василя Быкова. Об обдуманности оборванных концов его повестей («Круглянский мост», «Пойти и не вернуться» и др.); о его почти непостижимом умении заставить читателя оказаться рядом с Сотниковым, Волошиным, Зосей — с каждым, о ком он пишет; о его лаконичности, о точности и выразительности описаний природы, погоды — и все это пронизано авторской властью, которая вычеркивает лишнее слово. Труд тяжелый, ответственный, доносящий издалека, но внятно, эхо мужества и страданий народа.

На первый взгляд кажется, что большая повесть «Знак беды» отличается от всех других произведений Быкова. В самом деле — в разной степени, в разных условиях, неизменно опасных, поставлена задача, которую надо решить. И решить с оружием в руках, с помощью оружия — война! Сопротивление или победа — вот мир обстоятельств, в котором происходит действие — и происходит с оружием в руках. В «Знаке беды» оружия в руках главных героев повести — Степаниды и Петрока — нет. Вооруженное сопротивление сменяется нравственным. Нет поля сражения, которое нужно завоевать, и все-таки сражение происходит. Без грома выстрелов, без обдуманной цели. Могущественная германская армия, соединившаяся с предателями-полицаями, сражается с двумя старыми крестьянами-бедняками Петроком и Степанидой. И в этом нравственном сражении, ограбленные, оскорбленные, нищие старики погибают, но побеждают.

Вот невысказанный, скрытый, но заставляющий глубоко задуматься смысл повести «Знак беды». О нем нигде не говорится прямо, он как бы заслонен реальными обстоятельствами, естественностью действия, вещественностью истории, давно совершившейся и происходящей на наших глазах. Но если попытаться взглянуть на панораму повести одним проницательным взглядом — становится ясно, что она написана для того, чтобы поднять этот внутренний смысл, означающий, что сила человечности, мужества, справедливости и чести бесконечно выше силы оружия.

В других повестях Василя Быкова характер героя, как я уже упоминал, познается в действии. Авторский взгляд, психологический портрет героя почти всегда отсутствует. Он просто не нужен, без него легко обойтись. Но в «Знаке беды» действие не играет почти никакой роли и характеры, может быть, по этой причине, строятся совершенно иначе. В силу вступают отношения однообразно повторяющиеся со стороны победивших (немцев и полицаев) и человечески-сложные, «выкованные бурями России» (Заболоцкий) со стороны побежденных (Степаниды и Петрока). А где отношения — там и характеры.

И Быков, с несвойственной ему медлительностью, рисует эти характеры — слабый, неуверенный, мягкий характер Петрока и волевой, сильный, цельный, справедливый характер Степаниды. Думаю, что я не ошибусь, если скажу, что таких характеров в нашей литературе немного. Она верна себе в любых обстоятельствах своей нелегкой жизни. В годы коллективизации она защищает тех, кого беззаконно ссылают как кулаков, в годы культа личности она собирает подписи под письмом земляков, защищающих безвинно арестованного председателя колхоза. В годы войны, потеряв детей, мужа, достояние, свободу, она выменивает поросенка (это все, что у нее осталось) на бомбу, надеясь взорвать построенный немцами мост.

Вглядываясь в портрет кисти Рембрандта, вы невольно представляете себе минувшую жизнь оригинала, Быков в немногих словах рассказал эту минувшую жизнь своей Степаниды. Это сделано только для полноты — у прозы свои законы. Но если бы он этого не сделал — все равно читатель увидел бы его героиню такой, какой она была. С преждевременными морщинами на лбу, с потускневшими, но еще сохранившими блеск глазами, с упрямой складкой крепко сжатого рта.

Она не сдается. Запершись в доме, она сжигает и дом и себя.

В. Быкову

2/X—72

Дорогой Василь Владимирович!

Спасибо, спасибо Вам за книгу[156], за письмо, за удачное фото. Вспоминая теперь о Ялте, я вижу, что моей главной удачей было знакомство с Вами. Вы пишете, что Вы — не очень опытный литератор. Только узнав Вас, я верю, что это не «смирение паче гордости». Опыт — дело наживное, и он, кстати, есть у Вас. Но что он значит в сравнении с Вашим задушевным и благородным талантом?

Посылаю Вам мой роман[157] и очень надеюсь вскоре увидеться с Вами. Не знаю, где и как, но непременно, непременно.

Крепко жму руку, Ваш

4.06.83

Я прочитал Ваш новый роман «Знак беды» и подумал, что мне непременно нужно написать Вам. Я читал и высоко ценю все, что Вы до сих пор напечатали (или почти все, потому что от Жураховича я знаю, что один Ваш роман не переведен на русский язык). Но и «Знака беды» достаточно, чтобы убедиться в том, что Вы шагнули далеко вперед по сравнению с Вашими прежними вещами, в которых («Сотникова» я считаю шедевром) Вы ставили более узкую, хотя и глубокую задачу. В «Знаке беды» Ваш замысел объясняет (насколько это было возможно) причины наших мыслимых и немыслимых трудностей и бедствий, с которыми приходится бороться до сих пор не покладая рук. Это — ново и смело, и необыкновенно правдиво. Характеры выписаны свободно. И удивительно, как хорошо перевели Вы Вашу книгу: русский литературный язык в ней безукоризненен. Словом, от души поздравляю Вас и если бы хватило смелости, поблагодарил бы Вас от имени нашей литературы, которая остро нуждается в мужестве, а Вам его не занимать!

Крепко жму Вашу руку.

Р. S. Лидия Николаевна шлет Вам сердечный привет, она в восторге от Вашего романа. Если будете в Москве, были бы рады Вас повидать.

27.7.83

Не могу передать Вам, как я был взволнован и обрадован Вашим письмом. Я почувствовал, что Вы испытали радостное чувство, читая мой роман, а я по себе знаю, как важна и дорога мне удача близкого по духу писателя, каждое произведение которого обогащает нашу литературу. Речь, понятно, идет о нравственной позиции, о которой так поверхностно и беспечно говорят наши критики и которая в глубине является основой каждой удачи. Может быть, я пишу несколько невнятно, но знаю, что Вы поймете. Очень верно Вы написали «о боли как глубочайшей теме искусства» — ведь это и есть то чувство, которым мы так долго и безуспешно пытаемся убедить всех тех, кого, как видно, нельзя убедить, вопреки всем нашим усилиям. Мне давно хочется Вас увидеть, я до мелочей помню нашу встречу в Крыму и от души желаю, чтобы она повторилась. Короче говоря, Вы устроили мне праздник, за который я Вам от души благодарен.

Слышал, что Вы написали еще одно замечательное произведение, но не надеюсь познакомиться с ним, потому что не читаю по-белорусски. Может быть, его переведут на английский? По-английски я довольно свободно читаю.

Обнимаю Вас крепко, Лидия Николаевна Вам сердечно кланяется, она никогда не переставала испытывать к Вам самые сердечные чувства любви и уважения.

Я хочу от всей души поблагодарить Вас за отзыв[158], который Вы послали в «Новый мир». Он написан превосходно. Признаться, я не ожидал, что Вы сами возьметесь за него. Конечно, это лучший выход, думаю, что Вас непременно напечатают, а это для дальнейшей работы над наследием Тынянова имеет огромное значение. Готовится второй выпуск, который упрочит все это важное для нашей литературы дело. Он будет содержать доклады, прочитанные на вторых тыняновских чтениях, которые состоялись в июне этого года. Ваш отзыв, несомненно, поможет его опубликовать. Установится, я надеюсь, традиция, и Вам ли не знать, как это важно — положить начало новому, необходимому для нашей литературы делу. Еще раз тысячу раз спасибо за Вашу отзывчивость. Зная Вас, я надеялся на нее, но не ждал, что Вы откликнетесь так быстро и энергично.

Комиссия наша состоит из известных писателей и общественных деятелей, и они все просили меня передать Вам сердечный привет и глубокую благодарность.

19.9.84

Дорогой Василь Владимирович!

Сердечное спасибо за поздравление. В свою очередь поздравляю и Вас. Я прочел Вашу прекрасную статью в «Литературной газете». Она написана с трогательной простотой — черта, которая с редкой ясностью рисует Ваш характер. Чудо, что Вы остались живы, и изобразить это чудо так рельефно мог только подлинный мастер. Такого же мнения все мои друзья, прочитавшие статью с глубоким интересом. Моя военная биография в сравнении с Вашей показалась мне просто жалкой. Все-таки перо — не винтовка.

Получили ли Вы мою книгу «Письменный стол»? Вскоре выйдет еще одна, которая снова напомнит Вам о войне, и я ее тоже пришлю Вам.

Желаю Вам всего хорошего, рад был бы Вас увидеть, не собираетесь ли Вы в Москву?

16.5.85

15. XI.85

Меня глубоко тронуло Ваше письмо, и не только потому, что Вы так незаслуженно высоко оценили мою статью, не стоившую мне никакого труда, так как она является отражением моих привычных мыслей, но и потому, что Вы подписались обязывающими словами «с сыновней любовью», а это значит, что я не один в поле воин.

Прагматизм не вечен, и он настолько противоречит самой природе искусства, что оно — я верю! — в конце концов возьмет верх. К сожалению, прагматизм господствует даже в Программе преподавания литературы в средней школе, которой «Литгазета» — по-моему — только для приличия, собирается возражать. Это уж покушение на наше святое святых — Русскую Литературу. Это — прямая и откровенная ставка на понижение интеллектуального уровня, который будто бы противоречит техническому прогрессу. На самом же деле, как, полагаю, и Вы считаете, высокий интеллектуальный уровень лежит в основе не показного, а подлинного технического прогресса. Мне уже не судьба увидеть и присутствовать при повороте к лучшему, и остается только всеми силами стараться приблизить этот поворот.

Я очень рад, что Вам понравились «Загадка» и «Разгадка». В первом номере журнала «Октябрь»[159] будут напечатаны еще три моих новых рассказа. В них я попытался быть предельно правдивым. Буду Вам очень признателен, если Вы их прочтете.

Вышел ли Ваш второй том? — почему-то из книжной экспедиции мне его не прислали.

Спасибо за пожелания здоровья. Я, хотя это мне никогда не было свойственно, стал заботиться о нем. На лыжах давно уже не хожу. В штормовые волны Черного моря уже не бросаюсь, к сожалению. Работаю ежедневно, хотя лишь по два-три часа в день. Написал книгу о Тынянове, теперь занят «Дневниками и письмами», пытаюсь восстановить некоторые несправедливо зачеркнутые репутации. Сердечный привет и крепкое рукопожатие Адамовичу. Обнимаю Вас.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.