Тайна поэта

Тайна поэта

Неоплатоники учили об «обмороке сознания», в котором пребывает душа, Психея земная, «заснувшая сном жизни». Действительно, в этом мире мы живем как бы в полусне. Мы переживаем ряд высших духовных состояний — экстаз, подъем, мы хотим преображения этой жизни, ждем чуда, но разве мы знаем, откуда оно приходит?

…И откуда приходит к нам радость

И откуда плывет тишина?..

В подлинном чувстве любви люди переживают состояние особого духовного подъема, во время которого новыми глазами видят всё окружающее. Люди и мир становятся преображенными для влюбленных — все по опыту это знают.

Но что такое — любовь и откуда приходит к нам преображение любви? Откуда?

Искусство основано на тоске по преображению, на ожидании чуда. Поэт, если он настоящий поэт, а не ремесленник стихотворного цеха, мучительно ищет чуда — той самой «неземной музыки» (по выражению Блока), из которой сами собой возникают образы, когда является ритм и даже метрическая форма «из ничего», сама собой. В сознании возникает строка или две — начало стихотворения. Они приходят — «ниоткуда», но в них уже даны ритм, метрическая форма и сюжет будущего стихотворения. Спорят о соотношении формы и содержания, знают, что они неразрывно связаны между собою — и всё-таки в каждом подлинном стихотворении присутствует еще нечто — какая-то иррациональная вспышка, преображающий момент, в какой-то неуловимой точке пересечения формы и содержания рождается поэзия.

…На холмах Грузии…

Все теории, все глубокомысленные рассуждения о сочетаниях гласных и согласных, все попытки разъять и проанализировать чудо поэзии — неизбежно кончаются неудачей.

Откуда приходит чудо поэзии — мы не знаем. Из каких миров доносятся до нас «смутные шёпоты, слова на незнакомом языке», как говорил Блок, — мы не знаем. Не знаем даже, реальны ли эти высшие миры, или все «касания мирам иным» — только символ? С незапамятных времен и до сего дня поэты ощущали себя ясновидцами, магами, теургами. Эти высокие слова опошлены сейчас до последнего предела, но тем не менее, в каждой подлинной поэзии есть магический и теургический опыт, есть ясновидение, есть напряженная тоска по преображенной реальности, и может быть, правда, что даже наша «ложь и низость — только мука по где-то там сияющей красе» (Анненский), — и если б, в некоторые моменты, даже помимо воли, поэт не верил мечте о «сияющей красе» — поэзия бы навсегда прекратилась в мире, осталась бы только «любовь к стихам», ремесло, «самодовольное и плоское».

Мне кажется, лучшим ответом на поставленные вопросы является опыт наших больших поэтов.

В настоящей статье я сосредоточусь на опыте лишь одного из них — Блока. Это тем более интересно, что Блок упорно и настойчиво говорил о своих особых духовных состояниях, связанных с творчеством, в течение всей жизни. Можно по-разному относиться к его признаниям, но нужно помнить, что по своей натуре Блок был правдив и честен, и ни за что не согласился бы лгать или сознательно вводить в заблуждение, так же как, например, не мог бы этого сделать Толстой.

Но прежде чем приступить к духовному опыту Блока, необходимо сказать несколько слов об учении мистиков, об их взглядах на мир и человека: иначе переживания поэта останутся нам непонятными, а его описания сверхчувственных «цветных миров» мы сможем принять лишь за символические образы.

Мы знаем о долголетних и сложных отношениях Блока с Андреем Белым — мистиком, антропософом, последователем доктора Штейнера.

Вячеслав Иванов, с его мистическими концепциями, орфизмом и изучением древнегреческих мистерий, тоже оказал известное влияние на Блока. Мистиком был и Ф. Сологуб, есть даже основания считать, что он не ограничивался в этой области одной теорией. Не буду останавливаться на отношениях Блока с Мережковским и З. Н. Гиппиус, потому что они воспринимали мистические вопросы лишь интеллектуально, гностически, тогда как Блок, в силу своей натуры, опытно переживал «касания мирам иным», был с ними в особом тайном договоре, и считал кощунственным постоянные разговоры у Мережковских о «несказанном».

Был ли Блок — теперь об этом можно говорить открыто — членом эзотерических Братств, подобно Вячеславу Иванову и А. Белому? Соприкасался ли непосредственно автор «Розы и Креста» с кругами петербургских Розенкрейцеров и Мартинистов, был ли он посвящен в их мистические учения, а главное — в их теургическую и магическую практику?

Имени Александра Блока не было в списке вышеупомянутых Братств. Мистик по натуре, одаренный исключительной чувствительностью и способностью к особым ясновидческим состояниям сознания, Блок не имел прямого отношения к эзотерическим Орденам, но разделял их взгляды, знал об их доктрине — вероятно через посредство А. Белого, понимал значение некоторых символов, например — Розы и Креста, и стремился к таинствам «Брака Духовного».

С юности, на свой страх и риск, Блок одиночкой вступил на путь общения с мистическими реальностями, рискуя подпасть под власть той стихии, которую он вызывал, от которой временами хотел бежать, сомневался, отпадал от своей веры, снова возвращался к ней — и до конца жизни остался связанным с этими реальностями.

Какие же это реальности? О них необходимо сказать, прежде чем перейти к высказываниям Блока о «тайне поэта». Итак, постараюсь набросать краткую, схематическую картину мира с точки зрения мистики.

«Цветные миры», о которых с такой настойчивостью упоминает Блок, «ветер из тех миров», «обрывки слов и шёпотов на незнакомом языке» и «музыка» различных цветов, согласно учению мистической традиции, суть проявления астрального мира. Согласно мистической традиции, микрокосм — «малый мир», т. е. человек, является точным отображением Макрокосма — «большого мира». Количественно в ничтожной степени, качественно же — в такой же самой, всё, что есть в Макрокосме, отражено в микрокосме и отсюда, говоря словами Якова Беме, «присутствие искры Божией в человеке дает ему возможность познавать то, что есть в Боге и в космосе».

Многие, читая произведения мистиков или некоторых философов, задают себе, по внешности — легкомысленный, по существу — очень правильный вопрос: «Откуда они всё это знают?».

Ответ мистиков точен: через самих себя.

Раскрытие в себе сознания микрокосмичности, т. е. искры Божией, равняется, по их учению, возможности познавать весь Микрокосмос, познание себя, — «гнозе се автон», является ключом к тайнам жизни и смерти.

Каждый человек, будучи в неизменяемой основе своей «философической единицей», — личностью, в то же время троичен в своем существе и состоит из трех «тел» — духовного, душевного и физического, как говорит Ап. Павел.

Состав Макрокосма также троичен: помимо видимого физического мира, существует высший — духовный мир и, посредствующий между духовным и физическим, — энергетический мир, тончайшая материя которого, под влиянием мысли и чувств, способна принимать бесчисленные образы. Мистическая традиция называет его «звездным» или «астральным» миром.

Этот мир (или «план») состоит из непрестанно преобразующихся вихрей и разнообразнейших токов тончайшей эмоциональной субстанции. Подобно тому как в человеке чувства способны облекаться во множество чувственных образов, субстанция астрального мира, особенно в его низших, наиболее близких к земле слоях, представляет собой бесчисленные потенции для реализации^ любых образов в низшем физическом мире.

Энергия астрального мира — слепая сила: воздействие воли способно преобразовывать эти потенции по своему усмотрению, в духовные или же — в дьявольские образы и воплощать их на земле.

Мистики описывают астральный мир, как сочетание бесчисленных переходов, красок всех оттенков и различных звуковых симфоний неописуемой красоты. Земная красота является лишь смутным отблеском этого мира. Оттуда, по их словам, притекают образы, чаще всего бессознательно вдохновляющие воображение художников, оттуда же, в зависимости от воли творящего человека, реализуется на земном плане земная красота — всяческая красота, т. е. идеал или «Мадонны», или же — «идеал Содомский».

Душевным своим телом человек всё время живет в астральном мире и черпает из этого Океана все свои чувства-образы, поэтому астральный план имеет особенно для художников такое преимущественное значение. То, что притекает к нам в момент вдохновений — ритм, «музыка», о которой так любят говорить поэты, всё это — идет из «Стихии» астрального плана. «Отдаваться стихии» — постоянное выражение Блока, когда он говорит о «вдохновении», приобретает теперь для нас особый смысл. «Отдаваться стихии» — означает отдаваться астральному миру.

И вот, как бы мы сами ни относились к учению мистиков об «астральных» или, по Блоку, «цветных» мирах, для того, чтобы по-настоящему понять высказывания поэта, мы должны помнить, что для него, в его опыте, они были реальностью.

Итак, согласимся на время с поэтом, и на его опыте проследим процесс снисхождения в наш мир видений высших планов, искаженное отражение которых на земном плане, как утверждает Блок, становится на земле трагедией искусства.

Передавая словами и образами, выраженными в словах, результат своих созерцаний-действований в астральном мире, Блок поэтому-то и придавал словам особенное, чрезвычайно для него важное внутреннее значение, и никогда не соглашался их заменять, даже если с точки зрения внешней такая замена улучшила бы внешний вид стихотворения.

Секрет словаря Блока и его некоторых «туманных» образов требует особого ключа, в них всё подчинено не только «земной», но и внутренней «астральной» логике.

Так, например, строка:

«Ты в синий плащ печально завернулась» — вовсе не означает, как означало бы у акмеистов, что женщина завернулась в плащ, сшитый из синей материи, — синий цвет у Блока соответствует ощущению синей волны астрального мира, в котором он имеет не только зрительное, но и определенное моральное содержание.

В ощущении Блока, каждое слово, помимо своего общеизвестного значения, содержит еще другой смысл, связанный с «мирами иными», доступными, по словам Блока «теургам и символистам», т. е. тем избранным, которые способны реально ощущать их. От своих читателей Блок требует не только внимания, но ясновидения и яснослышания…

Именно в этом ощущении слова состоит основное различие между Блоком и «реалистами». Никто в русской поэзии до Блока, а вероятно и после Блока, с такой ясновидческой четкостью не понимал, что под общеизвестной оболочкой в произнесенном слове как бы умирает, истощается, обрывается иное его значение, принадлежащее мирам более свободным и более совершенным, в которых моральное состояние переходит в действенное и, воплощаясь, влияет на весь низший мир. Если бы Блоку удалось вполне свободно выявить это высшее, открывающееся ему, значение слова, мы вероятно, имели бы перед собой истинного поэта-теурга, Орфея легендарных времен, того идеального поэта, о котором, не понимая сам в чем дело, мечтал Гумилев:

…Солнце останавливали словом,

Словом разрушали города…

Но Блок не был в силах справиться со своей «музыкой», он лишь с максимальным усилием и честностью старался передать и запечатлеть то, что врывалось в него помимо его воли.

«Все дни и все ночи налетает глухой ветер из тех миров, доносит обрывки шёпотов и слов на незнакомом языке… Гениален, быть может, тот, кто сквозь ветер расслышал целую фразу, сложил слова и записал их; мы знаем не много таких записанных фраз и смысл их приблизительно однозначущ: и на горе Синае, и в светлице Пречистой Девы, и в мастерской великого художника раздаются слова: Ищи обетованную землю». (Памяти Врубеля, 1910 г.).

Если бы Блок писал в начале 19-го века или в 60-х и 80-х годах, или в эмиграции в 1952 году, — не говорю уже о Советской России, — он наверное не нашел бы себе такого широкого отклика и не сделался бы первым поэтом России начала двадцатого века.

Но в его время, т. е. с конца 90-х и приблизительно до 1915 года, шестое чувство — та же самая, только может быть менее развитая, чем у Блока, способность улавливать вибрации астрального мира, т. е. четвертого измерения, было присуще многим его современникам. Они резонировали — сознательно или бессознательно, и тоже ощущали, что, например, «Незнакомка — вовсе не просто дама в черном платье со страусовыми перьями на шляпе», но что «это — дьявольский сплав из многих миров, преимущественно синего и лилового». Для таких читателей стихи Блока были не только произведениями искусства, но воистину символическим прозрением, касанием «мирам иным».

Эта эпоха, как мы знаем теперь, была связана с нараставшими в будущем грандиозными переворотами не только в России, но и во всем мире. Тени грядущих событий, грозные образы «синих и лиловых миров», сочетавших в себе начала Божеского и дьявольского, зла и добра, любви и полного морального крушения, — являлись в то время скрытой, но уже видимой кое-кому атмосферой.

Блоку было дано, не сходя с ума, видеть за пределами общедоступного, и он считал своей обязанностью предупреждать других: «Слушайте музыку революции».

Ясновидец и философ, имевший большую, чем у Блока способность излагать в четких и логичных построениях открывающиеся ему духовные реальности — Владимир Соловьев, запросто беседовавший с умершими и наяву видевший бесов, был в этом смысле духовным отцом и предшественником Блока.

Он первый ввел в свою, далеко несовершенную с точки зрения стихосложения поэзию, опыт астрального мира, который потом с такой силой большого таланта выявил Блок.

Опыт Блока был той же природы, но не того же качества. Лишенный точки опоры, которую имел Соловьев, — поставим точки над «и» — веры во Христа, Блок мог лишь, по его выражению, «слепо отдаваться стихиям цветных миров».

9-го января 1918 года Блок записывает: «На днях, лежа в темноте с открытыми глазами, слушал гул, гул; думал — началось землетрясение».

11-го января записано: «Музыка иная, если… желтая?».

1-го апреля 1920 года Блок, отвечая критикам, которые хотели видеть в «Двенадцати» политические стихи, говорит: «В январе 1918 года я в последний раз отдался стихии не менее слепо, чем в январе 1907 или в марте 1914 г. Оттого я и не отрекаюсь от написанного тогда, что оно было написано в согласии со стихией: например, во время и после окончания «Двенадцати» я несколько дней ощущал физически, слухом, большой шум ветра — шум слитный (вероятно, шум от крушения старого мира). Поэтому те, кто видят в «Двенадцати» политические стихи, или очень слепы к искусству, или сидят по уши в политической грязи, или одержимы большой злобой — будь они враги или друзья моей поэмы».

Не только творческая, но и жизненная трагедия Блока обусловлена его полным одиночеством перед лицом «стихии», т. е. астрального мира.

В своем докладе «О современном состоянии русского символизма, по поводу доклада Вяч. Иванова», прочитанном в «Обществе ревнителей художественного слова» при журнале «Аполлон» в Петербурге 8-го апреля 1910 года, Блок делает попытку объяснить творческий процесс и трагедию искусства, связанную с кризисом во время творчества, благодаря которому созерцание высших реальностей превращается в их «мертвое подобие» — в произведение искусства.

Напрасно некоторые авторы, анализировавшие этот доклад Блока, думают, что Блок в этом докладе говорит «на языке символов, подобно всем мистикам». Никакой аллегории, никаких «символических изображений» в его языке нет.

Подобно некоторым восточным и западным ясновидцам, Блок точно передает постоянно сменяющуюся окраску волн астрального мира, в то же время являющихся волнами звучащими — от легчайшего шума до грохота и грома.

«Реальность, описанная мною, — говорит Блок, — единственная, которая для меня дает смысл жизни, миру и искусству. Либо существуют те миры, либо нет. Для тех, кто скажет нет, мы остаемся просто «так себе декадентами, сочинителями невиданных ощущений, а о смерти говорим теперь только потому, что устали». За себя лично я могу сказать, что у меня если и была когда-нибудь, то окончательно пропала охота убеждать кого-либо в существовании того, что находится дальше и выше меня самого: осмелюсь прибавить кстати, что я покорнейше просил бы не тратить времени на понимание моих стихов почтенную критику и публику, ибо стихи мои суть только подробное и последовательное описание того, о чем я говорю в этой статье, и желающих ознакомиться с описанными переживаниями ближе, я отсылаю только к ним».

Блок дает изображение двух стадий творческого состояния, которые он называет «тезой» и «антитезой».

«Теза — ты свободен в этом волшебном и полном соответствий мире».

«Поэт ощущает себя абсолютно-свободным и ему кажется, что он может творить, что хочет. Он «теург», т. е. обладатель тайного знания, «за которым стоит тайное действие».

Голубой цвет — «Голубой Цветок» или Лазурь чьего-то лучезарного взора, т. е. образы высших вибраций астрального мира предстают поэту в этой начальной стадии. Этот взор, «как меч*, пронизывает все миры» (*Отметим, что все мистики и некоторые католические святые любят употреблять образ меча или копья, пронзающего сердце во время их мистических состояний).

Затем: «миры, предстающие взору в свете лучезарного меча, становятся всё более зовущими; уже из глубины их несутся щемящие музыкальные звуки, призывы, шёпоты, почти слова. Вместе с тем они начинают окрашиваться (здесь возникает первое глубокое знание о цветах); наконец, преобладающим является тот цвет, который мне всего легче назвать пурпурно-лиловым (хотя это название, может быть, не вполне точно)… Золотой меч, пронизывающий пурпур лиловых миров, разгорается ослепительно и пронзает сердце теурга. Уже начинает сквозить лицо среди небесных роз: различается голос, возникает диалог, подобный тому, который описан в «Трех Свиданиях» Вл. Соловьева.

«Таков конец «тезы». Начинается чудо одинокого преображения. Тогда, уже ясно предчувствуя изменение облика… теург отвечает на призыв… Имя почти угадано».

«И вот — начинается «антитеза». Как бы ревнуя одинокого теурга к Заревой ясности, некто внезапно пересекает золотую нить зацветающих чудес; лезвие лучезарного меча меркнет и перестает чувствоваться в сердце. Миры, которые были пронизаны его золотым светом, теряют пурпурный оттенок; как сквозь прорванную плотину, врывается сине-лиловый мировой сумрак (лучшее изображение цветов — у Врубеля)… Для этого момента характерна необыкновенная острота, яркость и разнообразие переживаний. В лиловом сумраке нахлынувших миров уже всё полно соответствий, хотя их законы совершенно иные, чем прежде, потому что нет уже золотого меча… Переживающий всё это — уже не один; он пилон многих демонов (иначе называемых «двойниками»), из которых его злая творческая воля создает по произволу постоянно меняющиеся группы заговорщиков. В каждый момент он скрывает, при помощи таких заговоров, какую-нибудь часть души от себя самого. Благодаря этой сети обманов — тем более ловких, чем волшебнее окружающий лиловый сумрак, — он умеет сделать своим орудием каждого из демонов, связать контрактом каждого из двойников: все они рыщут в лиловых мирах и, покорные его воле, добывают ему лучшие драгоценности — всё, чего он не пожелает: один принесет тучку, другой — вздох моря, третий — аметист, четвертый — священного скарабея, крылатый глаз. Всё это бросает господин их в горнило своего художественного творчества и… добывает искомое — себе самому на диво и на потеху: искомое — красавица-кукла».

После священного созерцания высших образов поэт ниспадает из высших планов в низшие миры и создает, при помощи «демонов», мертвую «красавицу-куклу», произведение искусства, — таков рок творчества и ощущения в опыте Блока.

«Я стою перед созданием своего искусства и не знаю, что делать. Иначе говоря, что мне делать с этими мирами, что мне делать и с собственной жизнью, которая отныне стала искусством, ибо со мною рядом живет мое создание — не мертвое, не живое, синий призрак?».

Недаром, в той же статье (она появилась в «Аполлоне» в 1910 году) Блок восклицает: «Искусство есть — Ад!».

В этом вся творческая трагедия Блока, и в то же время — секрет воздействия на людей его поэзии.

Прочитав свой доклад, Блок понял, что сказал слишком много такого, о чем публично говорить нельзя.

«Я читал в «Академии» доклад, — пишет он матери 12-го апреля, — за который меня хвалили, и Вячеслав Иванов целовал, но и этот доклад — плохой и словесный; от слов, в которых я окончательно запутался и изолгался, я, как от чумы, бегу в Шахматово».

Но, как бы «плохо и словесно» ни говорил 8-го апреля 1910 года Блок, он оставил нам непреложное свидетельство о тайне поэта.