Ребенок из народа
Ребенок из народа
Сказка началась в 1805 году в Оденсе. В ту пору это был провинциальный городок с едва ли семью тысячами душ населения. На наш сегодняшний взгляд, это немного. Но по тем временам Оденсе был солидным городом, одним из крупнейших в стране после Копенгагена, и к тому же не лишенным известной спеси. Ведь это был центр епархии и столица острова Фюн. Над крышами домов возвышался собор — готическая церковь св. Кнуда, остроконечную башню которой тогда, как и сейчас, было видно издалека. Фасадом она выходила на площадь Флакхавен, которая, переходя в улицу Клингенберг, образовывала главную площадь города. Здесь были расположены средневековая ратуша и гимназия. К югу от площади протекала река Оденсе, там шла граница города, а дальше начинались крестьянские поля. С севера к площади примыкала главная улица, Вестергаде, которая в восточной своей части получила название Овергаде; здесь стояли нарядные дома зажиточных горожан, здесь же располагались зимние жилища фюнских помещиков. Неподалеку от центральной площади на Вестергаде был городской театр, где выступали разъездные труппы актеров или гастролеры из столичного Королевского театра. Еще дальше находился — и находится поныне — изящный Замок, построенный в 1720 году, а перед ним замечательный парк. В Замке жил амтман, а с 1816 года он стал резиденцией принца Кристиана Фредерика, будущего короля Кристиана VIII, попавшего в немилость в Фредерику VI и отправленного в Оденсе губернатором Фюна.
Оттенок спесивости придавала городу местная знать. Сразу чувствовалось, что Оденсе — столица Фюна. Местную знать составляли дворянские семьи, офицеры, чиновники, богатые купцы и наиболее зажиточные ремесленники. Это они жили в красивых домах, это они прогуливались по главной улице, это они устраивали балы и маскарады, ходили в театр и в концерты.
Но бок о бок со знатью и резко обособленно от нее жили люди далеко не спесивые. Это был простой народ, все те, кто едва сводил концы с концами. Они ютились в низеньких одноэтажных домишках в узких переулках; еще и сегодня можно получить представление о том, как выглядели эти домишки, пройдя по Ханс-Йенсенстрэде до музея Х.К. Андерсена.
Эта группа населения была на редкость велика. Бросается в глаза, что примерно половина жителей города относилась к числу, как тогда говорилось, «бедных». Так называли тех, кто перебивался случайными заработками или приходскими пособиями: поденщиков, солдат, а кроме того, многочисленных одиноких женщин, которые добывали себе на пропитание — разумеется, скудное — службой на побегушках, а также обшивая и обстирывая других людей. При бедственном положении этих пролетариев не приходилось удивляться, что многие из них жили подаянием или заставляли побираться своих детей; отсюда недалеко было до соблазна воровать.
К числу «бедных» принадлежала также значительная часть многочисленных ремесленников, особенно так называемые свободные мастера, которые не входили в цеха и потому не имели права держать подмастерьев{1}. В социальном отношении они стояли на той же ступени, что и поденщики, и, даже если время от времени дела у них шли получше, все же им жилось не сладко. В доме такого свободного мастера и появился на свет знаменитый датский писатель.
Его отец Ханс Андерсен был сапожником, выходцем из деревни. Андерсен рассказывал, что его бабка и дед по отцовской линии владели собственным хутором, но их преследовали несчастья: скот пал, хутор сгорел. В 1788 году они переселились в Оденсе, где жили в крайней нужде. У деда помутился рассудок, и он, как свихнувшийся чудак, слонялся по улицам, став мишенью для насмешек уличных мальчишек. Бабка же, по всей видимости, тешилась россказнями, будто ее бабка была богатой и знатной дамой в Касселе и бежала в Данию с «бродячим комедиантом», а сама она и ее муж до всех несчастий были зажиточными крестьянами. Последнее вызывает сомнение: скорее всего, ее муж, как и сын, был сапожником. А история про знатную немецкую даму вообще не имеет под собой реальной основы.
О родственниках со стороны матери Андерсен ничего не сообщает в своих автобиографиях; даже если он что-то и знал, то не хотел об этом распространяться. Единственное, о чем он рассказывает, — это как в детстве мать послали просить милостыню и как она, когда ей ничего не подали, целый день просидела под мостом у реки Оденсе и проплакала. Семья определенно относилась к «бедным». О происхождении бабки по материнской линии точных сведений нет, возможно, она была родом из сельской местности к западу от Оденсе. Но последние исследования позволили проследить ее судьбу. По-видимому, она родилась около 1745 года и имела не менее трех внебрачных дочерей, прежде чем в 1783 году вышла замуж в Оденсе (за скорняка-подмастерья, только что выпущенного из местной каторжной тюрьмы). Около 1790 года она овдовела, в 1794 году вышла замуж вторично (опять за подмастерье), и в 1803–1804 годах супруги жили на углу Ханс-Йенсенстрэдя и Бангсбодер в доме, который впоследствии — ошибочно — стал называться местом рождения Х.К. Андерсена. Затем они перебрались в Богенсе, где муж в 1806 году умер, а сама она до конца дней оставалась вдовой и в крайней нищете прожила до 1825 года.
Старшая из трех дочерей, мать Андерсена, вероятно, родилась в начале 70-х годов. Вторая дочь появилась на свет в 1778 году, а в 1799 году уехала в Копенгаген, где работала прислугой. О ее судьбе можно узнать из рукописной автобиографии Андерсена «Книга жизни», написанной в 1832 году, где он рассказывает, что однажды, когда он был совсем маленьким, она приехала в гости к его родителям, одетая непривычно элегантно для их среды; она подарила племяннику серебряный скиллинг, но мать очень резко отзывалась о ее богатстве и пышных нарядах, и они расстались в ссоре. Когда сам Андерсен бедным мальчиком попал в Копенгаген, он разыскал ее, но с ужасом обнаружил, что она живет в публичном доме; он поспешил уйти и с тех пор больше ее не видел. О третьей дочери ничего не известно; видимо, она умерла в младенчестве.
Можно понять, что в воспоминаниях, предназначенных для опубликования, писатель не стремился вдаваться в подробности этой малоприятной семейной истории; можно также понять, почему он умалчивает о юности матери. Вероятно, она несколько лет прослужила в богатых семьях Оденсе и в 1799 году родила внебрачную дочь. Эта сводная сестра Андерсена выросла там же, в городе, но, где она жила — неизвестно, позже она оказалась в Копенгагене. Андерсен много лет опасался, что она его разыщет, ибо что бы он стал с ней делать? Помочь ей он бы не смог, а кроме того, он быстро перешел в другой, более высокий слой общества, нежели тот, откуда оба происходили. Правда, из дневника писателя известно, что один раз, в 1842 году, она его посетила. По другим источникам удалось установить, что она умерла в 1846 году.
Зная об этих сомнительных социальных условиях, приходится только восхищаться тем, что родители Андерсена сумели обеспечить ему относительно спокойное детство и что сам он мог добиться во всех отношениях достойного, хотя и необычного положения в обществе.
Единственным в его жизни отклонением от нормы было, пожалуй, его рождение, которое произошло ровно через два месяца после свадьбы родителей. В «Сказке моей жизни» он замечательно описал день 2 апреля 1805 года, когда впервые увидел мир. Если читать этот рассказ параллельно с идущим непосредственно за ним описанием его дома, то создается впечатление, что он родился там же, где потом провел детские годы. Однако это неверно. Где родился Андерсен — неизвестно, и сам он этого тоже не знал; это он сказал достаточно определенно, когда уже в зрелые годы его об этом спросили. Теперь мы знаем, что родители Андерсена, поженившись 2 февраля, не могли поселиться вместе ранее начала следующего, 1806 года. Несколько месяцев они прожили на улице Хольседоре, неподалеку от Клингенберг, затем около года на Кларегаде, в нескольких шагах от Хольседоре, и только в мае 1807 года обосновались в конце улицы Клингенберг, в той ее части, которая сейчас носит название Мюнкемёллестрэде и в то время, как и сейчас, выходила прямо к реке. Там до сих пор сохранился скромный деревянный домик с маленьким садом, не больше дворика.
В доме проживало несколько семей; случайно известно, что в 1806 году их было по крайней мере шесть, поэтому ясно, что семейство сапожника занимало не больше одной комнаты. Это та самая комната, которая так красиво описана в «Сказке моей жизни»: «Детство мое прошло в одной-единственной комнатке, почти целиком заставленной сапожным верстаком, кроватью и раздвижной скамьей, на которой я спал, зато стены были увешаны картинами, на комоде стояли красивые чашки, стаканы и безделушки, а над верстаком, у окна, висела полка с книгами и нотами. В маленькой кухне над буфетом висела металлическая скоба, полная тарелок, тесное помещение казалось мне большим и роскошным, одна только дверь с намалеванным на ней пейзажем в то время была для меня столь же значительной, как теперь целая картинная галерея!.. Из кухни вела лестница на чердак, где в водосточном желобе между нашим и соседним домом стоял ящик с землей, в котором росли лук и петрушка, это был весь огород моей матери; он до сих пор цветет в моей сказке „Снежная королева“».
Родители не очень подходили друг к другу. Когда они поженились, ему было двадцать два года, ей по меньшей мере тридцать; он был небольшого роста, светловолосый и круглолицый, она — высокая и крепкая, с темными волосами и карими глазами. По характеру они тоже были совсем разные. Он, по всей видимости, отличался живым умом и охотно пошел бы учиться, но из-за бедности своих родителей вынужден был довольствоваться судьбой сапожника. Этого разочарования он, кажется, так и не смог пережить. Андерсен впоследствии вспоминал, как один гимназист пришел за новыми сапогами и при этом хвастался своими книгами и рассказывал обо всем, чему научился. «И мне бы следовало пойти этим путем», — со слезами на глазах сказал сапожник, крепко поцеловал сына, а потом весь вечер молчал. Он утешался чтением в свободное время, например, читал комедии Хольберга; но едва ли его положение полностью удовлетворяло его, поэтому иногда он бывал вспыльчивым и раздражительным. Однажды ему представился случай получить место сапожника в одной богатой фюнской усадьбе, которое обеспечило бы ему постоянный заработок, достаточный, чтобы выбиться из нужды, а кроме того, бесплатное жилье, небольшой сад и пастбище для коровы. Для испытания его мастерства ему заказали пару бальных туфель. Из усадьбы прислали шелк, а кожу он должен был достать сам. Когда он отправился в путь с готовыми туфлями, маленькая семья была полна надежд, но вернулся он бледный и злой. Госпожа осталась недовольна работой и заявила, что он испортил ее шелк, на что он ответил: «Раз вы напрасно потратили шелк, значит, я напрасно потратил кожу!» И он вынул нож, отрезал у туфель подметки и ушел восвояси.
Мать была совсем иного склада. В ней «все было сердце», как пишет сын. Эта смелая и практичная женщина безупречно заботилась о муже и ребенке, уверенно и добросовестно вела хозяйство. «Зелень и картины украшали нашу комнатку, которую моя мать держала в чистоте и порядке; ее гордостью были белоснежные простыни и короткие оконные занавески».
Но какими бы разными ни были супруги, они хорошо уживались, и Ханс Кристиан не замечал никаких серьезных супружеских конфликтов, по крайней мере в первые годы. Отец любил своего сынишку, гулял с ним в лесу, мастерил для него кукольный театр и другие игрушки, а по вечерам читал вслух Хольберга, Лафонтена и сказки «Тысячи и одной ночи».
Иногда Ханс Кристиан ходил с матерью на поля близ Оденсе, где бедняки осенью собирали колосья. Однажды им встретился там управляющий, известный своим дурным нравом. Они увидели, что он приближается с огромным кнутом; все пустились бежать, но малыш не поспевал за другими, и управляющий схватил его. Он уже поднял кнут, но мальчик посмотрел ему прямо в лицо и сказал: «Как вы смеете бить меня, ведь бог может увидеть!» Управляющий сразу смягчился, погладил мальчика по щеке, спросил, как его зовут, и дал ему монетку. Когда мальчик показал деньги матери, она сказала, обращаясь к окружающим: «Удивительный ребенок мой Ханс Кристиан! Все его любят, и даже этот негодяй дал ему денег!»
По всей вероятности, круг знакомств у семьи был невелик, во всяком случае, Андерсен рассказывает только об одном походе в гости. Он был еще совсем маленьким, когда его как-то вечером взяли на семейное торжество к привратнику каторжной тюрьмы в Оденсе. Мальчик частенько стоял перед этим таинственным зданием и с любопытством, смешанным со страхом, слушал, как заключенные — мужчины и женщины — поют за стенами в такт работе. Теперь он прошел через тяжелые, окованные железом ворота, которые заперли за ними. Он услышал звон тяжелых ключей, поднялся по крутой лестнице. Потом они уселись за стол, а прислуживало двое заключенных. Но мальчик был так напуган, что не мог проглотить ни куска, — и все же испытывал наслаждение от разбойничьей атмосферы тюрьмы. Понятно, что такое событие оставило глубокий след в памяти впечатлительного ребенка.
Единственный, кто, по воспоминаниям писателя, приходил в гости к ним, — это бабка с отцовской стороны; полоумный дед, вероятно, ни разу их не посетил. А она заглядывала каждый день ненадолго — скорее всего, ради внука. Это была тихая, в высшей степени обаятельная старая женщина, с добрыми голубыми глазами и изящной фигурой, ее все любили — такой изображает ее писатель в своих мемуарах. Но едва ли это изображение содержит всю правду; уже в зрелом возрасте Андерсен рассказывал своему другу Николаю Бёгу{2}, что бабка была честолюбива, тщеславна и не раз возвращалась к фантастическим историям о бабушке из Касселя. Но она искренне любила внука, и именно ей Андерсен обязан некоторыми самыми значительными впечатлениями своего детства. Дело в том, что она часто бывала во францисканской больнице, где зарабатывала скиллинг-другой, ухаживая за садом привратника. Это заведение возникло еще во времена Реформации, когда королевским указом монастырь францисканцев был превращен в больницу и богадельню; позднее здесь открылось также отделение для душевнобольных, а в 1798 году добавилось заведение для престарелых женщин — «Докторская лавка», где впоследствии, по-видимому, провела последние годы жизни мать Андерсена. Мальчик часто ходил туда с бабушкой и там, в прядильне, слышал от старух народные предания и сказки. С любопытством и ужасом слушал он также странные песни и разговоры душевнобольных и даже отваживался, если сторож был рядом, пройти по длинному коридору, где находились камеры буйных больных. Как-то сторож на минуту оставил его одного, и мальчик лег на пол и через щелку под дверью заглянул в камеру, где сидела обнаженная черноволосая женщина и пела. Внезапно она вскочила, с криком бросилась к двери, распахнула окошечко, через которое подавалась еда, и потянулась к нему; кончиками пальцев она дотронулась до его одежды. Когда вернулся сторож, мальчик был ни жив ни мертв от страха.
Самым крупным событием его детства стало появление в городе испанских солдат. Оно относится к 1808 году, когда Дания заключила союз с Наполеоном. Андерсену было всего три года, но в зрелом возрасте он ясно помнил смуглолицых солдат, которые шумели на улицах, стреляли на площади из пушек и служили обедни на дорогах и в полях. Один из чужаков как-то мальчика на руки, танцуя и плача одновременно: наверное, у него самого были дети в Испании, добавляет писатель.
Вообще же в его жизни было немного развлечений — разве что театр, который, конечно, предназначался для удовольствия высшего общества, но и беднякам был по карману хотя бы раз в году. Впервые Андерсен попал в театр с родителями и смотрел комедию Хольберга «Лудильщик-политикан» {3} — как ни странно, в водевильной переработке какого-то немца. Правда, первое, что сказал мальчик, войдя в зрительный зал и увидев множество народу, были весьма прозаические слова: «Было бы у нас столько бочонков масла, сколько здесь людей, — вот бы я наелся!» Из его записок не ясно, бывал ли он еще в театре вместе с родителями. Но он рассказывает, что вскоре театр стал его любимым местом. Эта любовь подогревалась в нем расклейщиком афиш, с которым он подружился и который ежедневно давал ему афиши с тем чтобы он расклеил их в своем квартале. Одну афишу мальчик оставлял себе и, сидя дома, сочинял для себя всю комедию, отталкиваясь от названия и имен действующих лиц.
«Сказка моей жизни» создает впечатление, что его детство было счастливым. Хотя родители едва сводили концы с концами, он получал все, что ему было нужно, и был, как ему тогда казалось, роскошно одет — в отцовские обноски, перешитые по его росту. Родители любили друг друга и своего сына. Но эта идиллия продолжалась не так уж долго. Очень скоро появились первые предвестники беды. К числу излюбленных книг сапожника относилась, среди других, и Библия, но он трактовал ее так, что простодушно-набожная жена ничего не понимала. Особенно она напугалась, когда он однажды в доброй рационалистической манере заявил, что Христос был всего лишь человеком, и притом прекрасным человеком, что Библия вовсе не была вдохновлена богом и что ни дьявола, ни ада не существует, а когда он вдобавок закончил восклицанием: «Я вольнодумец!», ей не оставалось ничего другого, кроме как поверить, что его душа погибла, и Ханс Кристиан испугался того же.
К этим неприятностям добавлялось его растущее недовольство своим положением. У него испортился характер, рассказывает сын, его беспокойство усиливалось, и наконец — вероятно, в 1813 году — он записался добровольцем в Королевский полк в надежде сражаться за своего любимого героя Наполеона и, возможно, вернуться домой лейтенантом. Это звучит очень красиво и правдоподобно, особенно если учесть стремление Ханса Андерсена подняться в обществе, но все же есть и основания для сомнений. Новейшие исследования показали, что отец был связан с армией значительно раньше. Сейчас известно, что еще в 1806 году он стал трубачом в Гражданском ополчении города Оденсе и что он не записывался в 1813 году добровольцем, а еще в 1812 году пошел в рекруты вместо другого человека, который хотел избежать военной службы. За вступление в армию взамен другого хорошо платили, но это не искупало стыда и скорби семьи от того, что отец стал простым солдатом и скоро пойдет на войну. Сильно отретушированное описание в мемуарах Андерсена показывает, что он рассматривал этот эпизод как очередное темное пятно в семейной хронике.
Однако отец уехал не сразу. Только в сентябре 1813 года его батальон отправился в Голштинию, но так и не побывал в бою. В январе 1814 года было заключено перемирие, и Ханс Андерсен вернулся домой, не получив от своих военных приключений ничего, кроме пошатнувшегося здоровья. Надломленный, он прожил еще два года и умер 26 апреля 1816 года, вскоре после того, как сыну исполнилось одиннадцать лет. «Его унесла ледяная дева», — печально сказала мать, и мальчик вспомнил, как недавно зимой замерзли окна и отец показал ему узор на стекле, похожий на деву с протянутыми руками. «Она хочет забрать меня», — сказал он тогда в шутку. Теперь шутка стала безжалостной правдой.
* * *
С тех пор матери пришлось одной заботиться о доме; правда, она это делала еще с 1813 года, когда ее муж покинул Оденсе. Тогда же общий экономический кризис в Дании принес в дом нужду; мать оказалась среди бедняков, которые в то время получали «добавочный каравай» от общины. Ей приходилось нелегко, и она добывала на пропитание, в частности, стиркой белья в реке Оденсе — это был изнурительный труд, который даже женщину покрепче мог вынудить искать забвения на дне бутылки, что со временем мать начала делать.
Сын, по-видимому, был предоставлен самому себе. Он играл игрушками, которые ему сделал отец, особенно с кукольным театром, шил для кукол костюмы и читал или сидел в маленьком садике под тентом, сделанным из материнского передника, который был с одной стороны привязан к стене дома, с другой — к метле, и разглядывал единственный куст крыжовника, следя, как постепенно разворачиваются и растут листья. Возможно, тогда он еще не бросил школу, но сказать этого с полной уверенностью нельзя. В пятилетнем возрасте он научился немного писать и читать у старой «учителки», которая вела «Школу для маленьких мальчиков», но ходил к ней не долго, потому что однажды она вопреки решительному договору с матерью мальчика выпорола его розгой, и он немедленно встал, забрал свои книги и ушел домой, после чего его отдали в маленькую школу для еврейских детей, находившуюся немного подальше на Мюнкемёллестрэде. В 1811 году школа прекратила свое существование, и тогда Андерсен, вероятно, попал в школу для бедных, помещавшуюся на Овергаде, то есть на главной улице города. Здесь он научился элементарным предметам: чтению, письму, счету, кроме того, в школе преподавали религию, логику и немного естественную историю и историю Дании. Он был довольно способным, быстро учил наизусть, и ему никогда не приходилось готовить уроки, чем мать громко хвасталась перед соседями. Среди товарищей он выглядел необычно. Он часами сидел, погруженный в мечты, и несколько раз пытался вовлечь других ребят в свои необыкновенные фантазии, но скоро оставил эту затею, потому что они называли его полоумным, «дурачком, вроде дедушки», и эти слова вселяли в него страх: а вдруг правда! Поэтому он держался поодаль от других и не принимал участия в их играх. Но в общем он ладил с ребятами, никогда ни с кем не дрался, и учитель его очень любил. Он не рассказывает, сколько времени учился в школе, но зато говорит, что мать не могла позволить ему слоняться без дела, он должен был приносить пользу и немного зарабатывать, поэтому она — к великой скорби бабушки — отдала его на открытую в 1811 году фабрику, где частично использовался детский труд. Подмастерья требовали, чтобы дети им пели, и, когда оказалось, что у Андерсена прекрасный голос, он с первого же дня начал выступать; он пел и декламировал Хольберга. Но непристойные песни самих подмастерьев застенчивый мальчик вынести не мог, он покраснел и заплакал, а грубые парни сказали, что он, наверное, девчонка, и сорвали с него одежду, чтобы проверить, и мальчик в отчаянии убежал домой. Тогда его отдали на маленькую табачную фабрику, где подмастерья были поприличнее, а сама атмосфера более культурная; здесь он тоже стал петь, импровизируя и слова, и мелодию, и имел такой успех, что даже соседи приходили его послушать. Но это удовольствие продолжалось недолго, он заболел, и мать перестала посылать его на фабрику.
Теперь он стал высоким и долговязым, у него были пышные светлые волосы, и выглядел он довольно своеобразно со своим длинным носом и маленькими глазами; ходил в сером сюртуке, деревянных башмаках и без шапки. Он производил впечатление человека смешного, но обаятельного и к тому же отличался наивной и открытой назойливостью, которая постепенно обеспечила ему важные знакомства, даже в среде зажиточных горожан. Им руководила жажда чтения. Стоило ему услышать, что у него есть книги, как он искал встречи с этим человеком, даже если знал, что ему не обрадуются. Людей заставала врасплох его наивная открытость, и скоро он начал постоянно брать книги у многих пожилых дам на Мюнкемёллестрэде, в частности у фру Бункефлод{4}, вдовы известного в то время поэта и священника. «Мой брат — поэт!» — говорила его престарелая сестра, которая жила у невестки, и Андерсен понял, что быть поэтом — замечательная и счастливая судьба. Впрочем, ему эти знакомства счастья не принесли. Как бы там ни было (автобиографии не дают точных сведений), он скоро стал известен в самых высоких городских кругах как своим голосом, так и декламацией из Хольберга. Он выступал у аптекаря Андерсена, у епископа Плума, где на него обратил внимание полковник Хёг-Гульдберг{5} — сын известного со времен детства Фредерика VI политика, и скоро он достиг вершины, которой только и можно было достичь в Оденсе, — губернатора Оденсе принца Кристиана, жившего в Замке. Его мать получала там работу, он сопровождал ее и играл в парке, в частности, с маленьким принцем Фрицем, будущим Фредериком VII, который был на несколько лет младше Андерсена. Очень вероятно, что к нему привлекла внимание его своеобразная внешность, но все же, безусловно, Гульдберг сыграл свою роль в том, что принц Кристиан проявил к нему интерес. Он выразил желание увидеть мальчика, и, когда Андерсена должны были представить, ему посоветовали, если принц спросит, чего бы ему хотелось, ответить, что хочет учиться.
Первая встреча между королевским высочеством и необыкновенным ребенком из народа развивалась типично по-андерсеновски. Он разыграл пару сцен из Хольберга и спел несколько импровизированных песен, а когда принц спросил, есть ли у него тяга к театру, Андерсен со своей обычной откровенностью ответил утвердительно, но столь же откровенно добавил: ему посоветовали сказать, что он хочет учиться. Однако ответ пришелся некстати, и принц напомнил ему, что он родом из бедной семьи и потому ему стоит выучиться хорошему ремеслу, например токаря. «Если вы что-нибудь решите, сообщите мне, я о вас позабочусь», — сказал он и на том закончил аудиенцию. Ни тот, ни другой не знали, что встретятся еще раз при совсем иных обстоятельствах, когда принц станет королем, а бедный мальчик всемирно известным писателем, и что маленький принц Фриц, сделавшись королем, будет принимать своего прежнего товарища по играм при дворе в качестве почетного гостя.
Андерсена ничуть не устраивала перспектива стать токарем. Он продолжал играть и прежде всего читать: Библию, Хольберга, Шекспира, «Любовь без чулок» Весселя, романы из платной библиотеки и многое другое. Скоро он сам начал писать трагедии, в которых все действующие лица, как положено, к концу умирали. Одна называлась «Абор и Эльвира», но, когда он прочитал ее соседке, она, к его досаде, призналась, что пьесу лучше бы назвать «Забор и калитка». Но мать сказала, что она просто завидует, так как не ее сын написал пьесу. Андерсен утешился и продолжал читать свои произведения всем, кто хотел слушать, и вскоре стал так знаменит, что однажды уличные мальчишки с улюлюканьем мчались за ним, крича: «Вон бежит автор комедий!» И юный поэт скрылся дома в углу, где плакал и молился богу.
В 1818 году мать вторично вышла замуж за ремесленника (также сапожника), который был намного моложе ее, но для Андерсена это не принесло существенных перемен, потому что отчим совершенно не желал вмешиваться в его воспитание и позволял ему все делать по-своему. По-прежнему открытым оставался насущный вопрос о его будущем. Бедняки не могли позволить такому большому парню болтаться без дела, но что могло из него выйти? Мать считала, что из него получится портной, потому что для всего другого он слишком тщедушен, отчим вообще воздерживался от какого бы то ни было мнения, старая бабушка полагала, что ему стоит поступить писарем в контору — в этом все же было что-то благородное.
Но сначала ему нужно было конфирмоваться, и он тут же бесцеремонно обратился — не к капеллану, занимавшемуся с детьми мелких людей, а к пробсту[22], к которому ходили гимназисты и дочери зажиточных горожан. Пробст не смог отказать ему, но не скрывал своего неодобрения по поводу того, что бедный мальчик тянется за детьми, которые выше него по происхождению. А когда его преосвященство к тому же услыхал, что будущий конфирмант когда-то выступал с комедией Хольберга в доме аптекаря Андерсена, он строго поговорил с ним и, конечно, был крайне недоволен, когда мальчик простодушно признался в своей любви к театру. Под угрозой того, что каноник от него откажется, Андерсен тем не менее продолжал готовиться, и на пасху 1819 года был конфирмован в церкви св. Кнуда. Во время церемонии он был исполнен священного трепета, но не мог сам себе не признаться, что его благоговение испорчено мыслями о том, как он одет: в коричневом сюртуке (принадлежавшем покойному отцу и перешитом на него), манишке, а главное, в новых сапогах, которыми он так гордился, что заправил в них штанины, — а поскольку сапоги еще и скрипели, он был уверен, что на них всякий обратит внимание. Он испытывал угрызение совести от этих земных мыслей, в душе просил у бога прощения — и снова думал о новых сапогах.
Когда конфирмация была позади, настало время определить его будущее. Снова возникали предложения о том или ином ремесле, но новоиспеченный конфирмант сопротивлялся, умолял и плакал. Он не хотел быть ремесленником, он хотел в театр, он хотел в Копенгаген.
Внешние обстоятельства давно уже подготовили его к этому решению. Любовь к сцене появилась у него еще в раннем детстве, но она превратилась в страсть, когда год тому назад в Оденсе приехала группа актеров и певцов из Королевского театра, которая, кроме опер и водевилей, показала несколько трагедий Эленшлегера. Со своей обычной назойливостью тринадцатилетний Ханс Кристиан пришел в театр и представился, рассказал, что у него нет денег на билет, но что он любит драматическое искусство и так далее, короче говоря, что ему ужасно хочется участвовать в спектаклях. Легко представить себе, что он привлек всеобщее внимание; ему действительно разрешили прийти за кулисы и даже сыграть пажа в «Сандрильоне»{6} (водевиле о Золушке). Естественно, в день представления он первым был на месте и переоделся раньше всех королевских актеров. На это время он был совершенно опьянен жизнью в сказочном мире среди сказочных людей.
Но непосредственная причина его рискованного решения лежала глубже, чем красочные переживания того вечера. Он сам точно не знал, что влекло его прочь из дома: путешествие было бегством — бегством от стесненных условий в Оденсе в широкий мир, где нашлось бы место для его экспансивного, взрывчатого темперамента. Его масштабы были слишком велики. Вероятно, он инстинктивно чувствовал, что пребывание в родном городе означало бы для него мучительную духовную смерть. Мог ли он ожидать, что семья и соседи поймут его? Конечно, нет. Он и сам себя не понимал. Но он не мог отказаться от своего намерения. Он рассказывал матери прочитанные истории о замечательных людях, родившихся бедными. «Сначала надо много-много перетерпеть, а потом станешь знаменитым», — говорил он. Он напомнил ей сказанные когда-то отцом слова, что мальчика нельзя ни к чему принуждать, пусть станет, кем захочет; он напомнил, как она сама однажды попросила одну старуху погадать ему — старуха жила во францисканской больнице и время от времени приходила в гости, получая кое-какие объедки с жалкого стола сапожниковой семьи. Отец называл ее плутовкой, но мать испытывала глубокое уважение к ее дару прорицания и однажды попросила ее рассказать, что она знает о будущем сына. «Его судьба лучше, чем он заслуживает, — сказала та, сердито глядя на него, — это дикая птица с высоким полетом, большая и благородная — когда-нибудь по всему Оденсе устроят фейерверк в его честь!» Мать была счастлива, но теперь, когда этот прыжок в будущее должен был совершиться, увидела, что прорицание используется как аргумент против ее сомнений.
Наконец она сдалась. Сам Андерсен был полон оптимизма. Ведь сказки и комедии всегда кончаются хорошо, а господь его не оставит. Правда, внушало опасение, что он не знает ни души в огромном, далеком Копенгагене, и люди советовали ему запастись письмом к кому-нибудь. Но кто дал бы ему такое письмо? Гульдберг был в отъезде, а просто так обратиться с просьбой к принцу он не мог. Тогда ему пришло в голову, что год тому назад книгопечатник Иверсен{7}, издатель газеты «Иверенс фюкске фвис» («Фюнской газеты Иверсена»), один из самых уважаемых граждан Оденсе, во время гастролей королевских актеров открыл для них свои двери, и он отправился к нему просить рекомендательное письмо к танцовщице мадам Шалль, которая, как он слышал, имела большое влияние в театре. Книгопечатник не знал ни ее, ни странного мальчика и усиленно пытался отговорить его от рискованного путешествия. «Вам бы лучше стать ремесленником», — сказал он. «Нет, это было бы обидно!» — ответил Андерсен, и его самонадеянность произвела на пожилого господина такое впечатление, что он действительно написал пару слов незнакомой актрисе.
С этим письмом и своими сбережениями — всего 13 риксдалерами — в кармане и небольшим узелком одежды в руке он отправился в путь. Мать сговорилась с почтмейстером, чтобы тот взял его безбилетным пассажиром, и пополудни 4 сентября 1819 года она с плачем проводила его на дорогу за городскими воротами, где он должен был сесть в почтовую карету. Там ждала, чтобы попрощаться, старая бабушка. Со слезами на глазах она смотрела на него, не говоря ни слова. Видел он ее в последний раз. Он сел в карету, помахал двум одиноким женщинам, и карета покатилась прочь. Началось великое путешествие в неведомое.