Еще один «Расёмон»

Еще один «Расёмон»

Сейчас труднее, чем в молодости. Тогда казалось: все сыграю, все могу, все – с налету! А теперь трудно вхожу в роль, будто впервые в жизни. И знаете… такое странное чувство неловкости: вот ведь режиссер пригласил, он уверен, что я не подведу. А я боюсь посмотреть ему в глаза, чувствую какую-то беспомощность и пустоту.

Из бесед

С таким чувством она ехала к Владимиру Меньшову на съемки комедии «Любовь и голуби». Как всегда в кино, снимали сразу с середины: как ее строгая героиня на юге пыталась охмурить непонятливого Василия. И актрисе с места в карьер нужно было впрыгнуть в этот жаркий флирт, в эту безбрежную интимность – с героем актера, с которым даже не была знакома.

Пьеса Владимира Гуркина «Любовь и голуби» была уже хорошо известна театралам по спектаклю московского «Современника», когда Меньшов задумал ее экранизировать. Затея была рискованной: пьеса из тех, что требуют режиссуры особой точности и снайперского вкуса: чуть в сторону – и лубок сорвется в пошлость, в комикование. А пьеса – наслаждение: роли выписаны сочно, история незатейлива, но трогательна и очень смешна, характеры, как в лубке, ясные: и хохочешь, и сочувствуешь. Автор сибиряк, и действие происходит в сибирском селе – в кино можно такой простор развернуть! Вот где чистота, вот где красота, вот где то, что у нас любят звать нравственными корнями!

История – простая и внятная: про любовь и измену. Любовь, конечно, победит, и герои станут ее ценить еще больше. Где их счастье – почувствуют.

Еще есть голуби. Их разводит Василий, здоровый такой лоб, уж и сын взрослый, скоро в армию, а Василий не может остепениться – все возится с голубями. Свистит, как мальчишка, в небо из-под руки смотрит, счастлив. Его в фильме будет играть артист Александр Михайлов, с которым Гурченко еще даже не знакома.

Кто хранит в себе детство – душою чист. Полет голубей будет самым поэтичным местом фильма.

Василий говорит, по-сибирски окая. И весь он должен быть как пацан-переросток из глубинки – нескладный. Бежит – руки-ноги выбрасывает, как лось. Как пацан, наивный: такого легко облапошить. Поэтому жена так боится отпускать его в дальний путь – к морю, в отпуск, на курорт, где только глаз да глаз.

Самые худшие подозрения сбудутся: Василия на юге облапошит энергичная дама из отдела кадров, Раиска – своего мужа нет, на чужих кидается.

Это единственный в пьесе персонаж – Раиса-разлучница, – который вызывает не совсем добрые чувства. Но и у нее ведь своя судьба, свое горе, свое одиночество, ее тоже нужно понять. Это важно для фильма: понять каждого.

Раису сыграет Гурченко.

Это ее первая встреча с Михайловым и с Меньшовым – в работе и вообще в жизни. Меньшов, как и она, тоже в кино сам себя сделал: был хорошим актером, потом попробовал силы в режиссуре – получилось. А уже второй его фильм «Москва слезам не верит» стал у зрителей культовым, а в Америке получил «Оскара» – что на родине почему-то вызвало взрыв негодования. Коллеги были в ярости: ну что такого особенного они там, эти американские академики, узрели в дешевой сказке про Золушку! Меньшова даже не пустили в Лос-Анджелес вкусить свой миг славы – золоченую статуэтку, по священной советской традиции, принял какой-то киношный чиновник. Гурченко такие дела были уже до боли знакомы, и это заранее сближало ее с Меньшовым.

Их первую встречу оба потом описывали как в фильме «Расемон» – каждый по-своему.

Вот как Гурченко вспоминает о ней в книге «Люся, стоп!»:

«Съемки „Голубей“ были уже в разгаре, а на мою роль еще никого не утвердили. И вдруг… получаю телеграмму из Медвежьегорска. Режиссер Меньшов поздравляет меня со званием народной артистки СССР. И такие слова замечательные в мой адрес. Телеграмма большая. Денег не пожалели. Короче, предлагает мне, не читая сценария, приехать в Медвежьегорск. Там он мне все расскажет про роль подробнее и интереснее.

Я только что закончила музыкальный фильм „Рецепт ее молодости“. Роль трехсотлетней актрисы в шляпках и перьях. А что? Нырну-ка в другую атмосферу. Чем черт не шутит? „А вдруг?“

Собрала манатки и поехала. Снимали сцену героини фильма с ее детьми. Меньшов чем-то был недоволен, хотя актеры играли легко и азартно. Мне понравилось. Может, я, свежий человек, еще не в атмосфере? Режиссеру сказали, что я уже приехала, что я на площадке. И вот за спиной слышу голос: „Вы уже так много всего наиграли… Я даже не знаю, что вы еще можете!“ Та-ак. Приехали. Ни привет, ни здрасте. Люся, стоп! Вспомни, у тебя был опыт у Алексея Германа в „Двадцати днях без войны“ – такое же печальное начало. Потому молчи и жди, что будет. Промолчала. Первый раунд выиграла. Приняла удар.

Что дальше? Никаких иллюзий. Забыть слова из телеграммы. Знай о себе голую правду. Что у трезвого на уме, то у пьяного… Меньшов был навеселе. Вы удивитесь? Актер, пришедший на пробу и даже на первый съемочный день, – это всегда поединок. Доказывать, доказывать, быть все время под вопросительным знаком. Как бы режиссер ни хотел, ни решил, что будет снимать только тебя, – это всегда бой. Пока не увидит первые сцены на экране.

Досадно. Зачем приехала? Что за дурацкий кинематографический азарт? Это идиотское „а вдруг“…»

Вот так помнилась эта встреча Люсе. Меньшов книгу прочитал и удивился: он ничего такого и в уме не держал.

Через год после ухода Люси мы говорим о ней с Меньшовым на студии «Мосфильм»:

–?Мне очень важно с тобой поговорить о моей любимой картине «Любовь и голуби», о твоей работе с Люсей. Она ведь была очень непростой человек. Когда снималась в твоем фильме, она не раз мне говорила, что наконец-то попала в настоящие мужские режиссерские руки – и сразу перестала топорщиться, охотно подчинилась твоей воле.

–?Она говорила и другое. Хотя ее муж после смерти уверял меня, что она считала меня в своей жизни режиссером номер один.

–?Возможно, так и было.

–?Гораздо чаще она говорила это о Михалкове.

–?И о Рязанове.

–?И о Рязанове. Но о Михалкове – это стопроцентно. Она была поразительно устроенный человек. Это какой-то химический процесс в мозгу, который не управляется снаружи. Я понял, что она на меня делала ставку как на режиссера, а я к этому совершенно не был готов. Мы поработали на фильме, я рад этому, но дальше – другие планы. Она была очень чуткий человек и сразу поняла: это – не то. Мол, он повосторгался и остыл, он и Сашей Михайловым восторгался, и Сергеем Юрским… А дальше начинался химический процесс в мозгу, который ничем не обусловлен. И я читаю в ее книге, что, мол, Меньшов сложный человек: иногда бросается с объятиями, иногда проходит не здороваясь. Что за чушь – думаешь, уж вот это мне не присуще! Но у нее такое происходило регулярно со всеми, и мало людей, с которыми бы она не ссорилась, причем вдрызг. Остается только миф, в создании которого я и сам принимаю участие. Но, конечно, она большая актриса, и с ней мне было очень интересно работать.

Она приехала, и я от смущения не знал, что сказать, – это была первая наша встреча. С ней тогда дружила одна из лучших редакторов «Мосфильма» Шмуглякова, и вот она мне первой предложила: может быть, Гурченко? У меня тоже такая мысль мелькала. Мы ей послали приглашение-телеграмму вместе с поздравлением (ей как раз присвоили звание народной артистки СССР), и она приехала к нам на съемку в Карелию.

И вот мы снимаем – она в сторонке стоит. Она ведь еще вроде согласие не дала! Я говорю: «Людмила Марковна, нам надо придумать этого человека – вы уже столько разных людей сыграли в кино, что нам надо придумать какого-нибудь такого заковыристого человека, какого вы еще не играли». Ну вот, а в ее книжке это представлено, будто я ей высокомерно сказал: «Вы уже столько наиграли, что не знаю, надо ли вам вообще играть у нас». Так она это услышала…

Потом для ее героини были придуманы какие-то танцы, какие-то сны. Она много репетировала, долго импровизировала танец в клубе, но мы это даже не сняли – не вошло в картину. Мы сняли ее проход по деревне – перед тем, как она приходит в дом к Васиной жене. Знаменитая сцена, где: «Сучка ты крашена!» – «Почему же крашена, это мой натуральный цвет!» Какой-то костюмчик ей быстренько сообразили, в котором она и снималась. Этот проход, конечно, тоже из картины выпал. Все южные сцены, которые вошли в фильм, были сняты в Аджарии. По дороге заехали в Сочи – вот там у нас и началось настоящее понимание, хохот взаимный. Правда, я больше хохотал, а она больше реагировала. И все пыталась меня разгадать. Она как бы знала, что я такое и кого из себя изображаю. Видимо, она решила, что изображаю Феллини, потому что я говорил: вот завтрашнюю сцену пока не представляю, но примерно чувствую… «Тогда как же, Володя, мне завтра играть?!» И я буквально на коленке дописывал ее сцены. Потому что этих ее сцен на курорте в пьесе у Гуркина не было вообще. Я к нему все время приставал с вопросами: расскажи, что она за человек, где она работает, чем занимается? Но, как выяснилось, авторы пьес – они такие: что написано – они знают, а того, что не написано, что вокруг героев, – об этом не знают. У них по-другому устроены мозги. И мне пришлось самому все это срочно приводить в порядок: кто она и чем этого Васю взяла.

–?Там у вас было много забавного придумано. Она кадровичка, человек политически активный: как увидит газетный стенд, подойдет, почитает. На курорте, но не отрывается.

–?Абсолютно все это было дописано на коленке. Еще во сне я что-то брежу, и только утром, когда мы уже на площадке, надо снимать и отступать некуда, – сажусь в углу и пишу. А Люся в этот момент, наверное, думала: вот подлюка, у него все уже давно написано, а здесь он изображает из себя гения, который вот так фонтанирует! Но работать с ней – удовольствие. Она все моментально схватывала. Видела где-то в баре, как к танцующей подошел какой-то жуир, она ему: «Пошел ты!» – а сама продолжала танцевать, делать глазки. Люся тут же это подхватила – и эпизод вошел в картину. Очень смешной. Мы его снимали в гостинице «Измайлово» в Москве – помнишь, как она там импровизировала? Все лежали. Правда, я, если удастся придумать смешное, сгибаюсь пополам от хохота, а она не хохочет, только деловито прикидывает, как это еще посмешнее сыграть. Мы работали очень легко. И еще одна деталь мне вспомнилась: была премьера фильма «Москва слезам не верит», мы ее отмечаем – кажется, в ресторане «Прага». Вдруг открывается дверь, входит Гурченко и очень тепло поздравляет. Мы с ней потанцевали, поговорили. Но я так и не понял, почему она пришла: вдруг заходит Гурченко в ореоле всей своей славы – и поздравляет!

… Я был на тех съемках в «Измайлово», был и в павильонах «Мосфильма», где снимали квартиру этой «сучки крашеной», и Люся, любовно прижимая к груди, привезла туда своего песика: собачки хорошо оттеняют одиночество. Да, сложный это народ – художники. Сложная у них вязь отношений. Работают азартно, почти весело, но, оказалось, на самом деле всё – настороженно, все боятся неискренности, все заранее ощетинены.

И вот мой вариант событий – уже по моим впечатлениям на «Мосфильме» после ее злосчастного визита в Карелию, но задолго до ее книги «Люся, стоп!», перед началом съемок фильма «Любовь и голуби». Идет прикидка – кто она, кадровичка Раиса?

У Люси, как мы помним, к высоким профессионалам всегда было особое доверие: знают, чего хотят, знают, как этого добиваться. У режиссера должна быть мужская рука.

Пока она и Меньшов приглядываются друг к другу. Она и впрямь робеет, как студентка первого курса, она само внимание, готова слушать, ты только говори что-нибудь дельное. Приглядываются, прикидывают варианты. Она ждет его предложений, он – ее. Он ждет, ждет, а потом спрашивает напрямик:

–?Ну, что придумали?

–?Не знаю… Может быть, вот тут зуб как-нибудь притемнить…

Интересное начало разговора. Ни тебе «зерна», ни «сверхзадачи» – зуб притемнить.

Помните? Через шелуху зритель будет пробиваться к сути. Но шелуху-то еще надо придумать, этот кокон человеческий, который каждый себе плетет как может, чтобы прикрыть душу. Тут все взаимосвязано, и если в душе изъян, то и в коконе какой-то изъян обязательно будет. Про зуб – это едва ли не первое, что они вообще сказали друг другу о Раисе. Печка, от которой пойдет весь танец.

–?Нужно, чтобы в ней была какая-то червоточинка… Притемнить зуб – знаете, бывают такие темные. Чуть-чуть.

–?А может, золотой? – фантазирует Меньшов. Это Гурченко решительно отсекает:

–?Нет, золотой был в «Родне» у Мордюковой.

–?А если усы?

–?Усы?! У меня?!

–?А что? – Меньшов приглядывается. – Усы – это ничего. Маленькие такие усики. Пушок такой.

Думают. Нужна какая-то червоточинка. От нее потянется нить к сути персонажа, к его проблемам, его драме.

–?Вы поставили передо мной задачу невозможную: она должна быть мягкой и вкрадчивой, как Доронина. Это я не могу. Я буду мягкой, но через какую-то хитрость…

Вся задача сейчас – придумать эту хитрость. Они оба движутся пока почти ощупью, пробуя одну деталь, другую. Сейчас все идет в дело, время отбора еще не пришло – придумывать надо, пусть и «в порядке бреда». Зрители иногда удивляются: зачем придумывать, если у автора уже все написано. Как написано – так и играй. Но Меньшов верно заметил: автор пишет роль, а придумать мир вокруг придется режиссеру.

Мне интересно следить за Гурченко с Меньшовым именно на этом, предварительном, разведочном этапе. Как «разминается» роль, как авторский текст постепенно срастается с вполне конкретной фактурой, как постепенно обозначенный драматургом человек обретает свои привычки, манеру ходить и говорить, свои вкусы и маленькие слабости.

Его реплики действительно уже написаны. Человека надо еще придумать. И не просто придумать, а с определенным тактическим замыслом. Предусмотреть не только жизнь героини в кадре, но и развитие зрительских реакций в зале. Актриса должна знать заранее, когда зрителям нужно засмеяться, а когда затихнуть и вслушаться, когда сжаться от острого сочувствия. Они с режиссером тут как дирижеры в оркестре наших эмоций.

Меньшов этому процессу «дирижирования» придавал большое значение еще в предыдущей картине – фильм «Москва слезам не верит» выстроен по точному плану, где зрительские реакции были запрограммированы во всех тонкостях от начала и до конца. И план и его осуществление оказались блестящими. Фильм побил все рекорды по сборам, его смотрели снова и снова, и опыт этот подтвердил важность одной из первых заповедей профессии: думай не только о том, чтобы сказать, но и о том, чтобы тебя услышали. В этом – мастерство.

Теперь, в новой картине, они с Гурченко явно не хотят эмоций однозначных и плоских. Фигура должна быть достаточно сложной, хоть это и лубок. Сочувствие будет рождаться из смеха, из юмора почти балаганного, часто грубоватого. Игра актеров должна быть именно игрой. Никто из зрителей ни на минуту не забудет, что перед ним Людмила Гурченко, которая играет кадровичку Раису. Что перед ним не фотография жизни, а условность притчи и лукавство лубка. Поэтому и краски ищут броские, детали поведения и костюма – неуловимо смешные и «говорящие».

Как просил Меньшов, Гурченко старается быть «мягкой». Читает текст в интонациях, приближенных к бытовому разговору. Меньшов задумчиво подает за Василия его реплики, а потом решительно останавливается:

–?Нет, это вяловато. Я хотел бы, чтобы все сцены на юге шли как ее сплошной монолог. Она говорит-говорит-говорит не переставая, и только фон за спиной меняется. Тут нужен напор.

Напор так напор. Гурченко молчит секунду, а потом вдруг поет омерзительным голосом: «Вот и все, что бы-ло… вот и все, что бы-ло-а-а» – заводится. Песенка не из фильма, разумеется, но пришла на ум неслучайно: Раиса это не просто говорит-говорит-говорит, она, может, свою последнюю надежду уговаривает: «Ты очень красивый человек, Василий. Ты не можешь быть одиноким, ты мне лапшу на уши не вешай. Поцелуй меня».

Теперь – перебор, перелет. Пристрелка продолжается. Ближе, ближе к цели. Меньшов продолжает разминать роль:

–?Нет, такой она тоже быть не может. Все-таки это должна быть «вторая степень» женской опьяненности, но не первая. Она же никогда не забывает, что работает в кадрах, что есть моральный облик. Мораль для нее закон – тут она железный человек.

Здесь, кажется, и заложена та «хитрость». Дама-кадровичка. С одной стороны, моральный облик, с другой – на отдыхе люди позволяют себе расслабиться. Тем более если жизнь входит в крутой вираж последних надежд.

Гурченко:

–?Моя одежда должна противоречить поведению. Повадки педагога-общественника, а платья зазывные, умоляющие, с грудью, которая дышит…

–?А меня как раз это смущает – рюшечки, оборочки. Тоньше нужно.

–?А мы сдержим это, смягчим. В этом и будет высший пилотаж.

–?Нет, нужны какие-то детали, чтобы было видно, что она начальник отдела кадров. Что-то она должна делать такое… трудовую книжку листать?

–?А может, газеты почитать? Шли по берегу моря, видят – стенд, дай-ка газетку почитаю. Подошла, прочла передовую: ага, ясно, линия партии – прежняя. И пошла дальше.

–?А может быть, Василию какие-нибудь такие вопросы задаст?

–?«Как у вас с планом в этом году?» – тут же импровизирует Гурченко. Очень светский тон, такая легкая южная беседа.

–?Вот этот мотив нужно обязательно добавить в текст. Чтобы говорили не только об экстрасенсах. Поговорить о плане – потом об экстрасенсах. О плане – и о гуманоидах.

В пьесе текст роли построен на этих умных разговорах. Раиса – женщина современная, увлекается исключительно новейшими научными слухами.

–?«Коллектив у вас здоровый, – продолжает импровизировать Гурченко. Тон у Раисы теперь покровительственный, властный, и уже видно, что Василию тут несдобровать. – Коллектив здоровый, и текучки нет…»

–?Правильно. Обе линии нужно все время тянуть. Надо, чтобы зрителю все время было ясно, кто она, чтобы вся повадка о ней рассказывала. Пусть спросит Василия: жена, дети есть?

–?Вот-вот. У нее профессиональный интерес: год рождения, пол… Дети, жена есть – угу, это хорошо. Все устроены – это хорошо!

–?Такой разговорчик – да где-нибудь в поэтическом уголке: море, звезды, инопланетяне. Это будет смешно.

–?«Ну, она летала на тарелке, это потрясающе!» – подтверждает уже не Гурченко, а сама Раиса, экзальтированная особа.

Режиссер все больше утверждается в идее:

–?Верно! Этот мотив мы вводим. Надо все время с производства начинать. Пусть читает в газете передовицу. Это может быть лихо: идет в вечернем уборе, видит стенд: «Одну минуточку, я тут передовицу посмотрю». Она просто стойку делает, завидев передовицу.

–?Ну любит газеты, понимаете. Увидела на пляже газетку, нагнулась, подняла: а, это старая! – и выбросила.

–?Да, каждый разговор должен начинаться с производства. Заодно выяснит и семейное положение: «Если будут какие проблемы – заходите».

Потом, когда нашкодивший Василий вернется к себе в деревню, ему достанется от жены. Предстоит и встреча жены с самой разлучницей – суровая сцена, кончается побоями. А начинается тоже очень по-светски. Раиса преисполнена снисходительности потомственной горожанки к «людям от сохи».

–?Она в этой сцене такой, понимаете, Макаренко! – прикидывает Гурченко. – Я, мол, большой прогресс васюкинцам несу, а они разве понять способны? Газетку в доме увидела скомканную – нехорошо так обращаться с газетами. Прочла на ходу. Она аккуратна до стерильности.

–?Ну да, ведь давно одна живет, – подтверждает режиссер, – привыкла к порядку. А потом, по ходу разговора, чем дальше в лес, тем больше дров. «Макаренко» кончилась – и началась дама с одесского базара…

–?Да, я вначале буду окаменевать, а потом ка-ак гавкну: «Дя-аревня!»

…Идет первая примерка костюмов. Меньшов мне сказал: приходи, для актрисы это всегда важный момент. Тут, собственно, роль и делается.

Пришел, не подозревая, до какой степени это правда. Только что мы с Гурченко говорили о чем-то совершенно постороннем. Но вот она скрылась за занавеской, минута и…

–?Здравствуйте! – прозвучал хорошо поставленный, очень светский голос вполне уверенной в себе женщины.

Мы взглянули на обладательницу голоса и расхохотались. Трикотажный костюмчик для юга. В обтяжку, весь в пуфах, в оборочках, в цветочках. Розочка на талии.

–?Экстерьер умоляющий, а повадка деловой тети, – объяснила Гурченко. И сообщила уже от имени своей Раисы: – «Сережки вот в ушах – по случаю достала…»

Смотрит на себя в зеркало, осваивается в костюме и в образе. С костюмом появилась и походка новая – наигранно-уверенная, с подрагиванием выпуклостей. Удовлетворенно пригладила бедра, крутанулась, ушла.

Явилась снова в трикотажной полосатой юбочке, шарфик в крупную дырку, декольте. Все выгодно подчеркивает фигуру, и все куплено в ближайшем универмаге.

А теперь – белая блузка в горошек, почти как в «Девушке с гитарой». Развернула юбку веером, покружилась. Меньшов обеспокоился: а здесь что же смешного?

–?Тут «прокола» нет. Мы же договаривались: в каждом костюме должен быть какой-то «прокол» по части вкуса.

–?Надо, чтоб талии не было, – подтвердила Гурченко.

Вышла в вечернем платье, длинном, с огромным разрезом по ноге, с пояском, скрадывающим талию. Курортных костюмов эта Раиса себе нашила, связала и купила – тьму. И каждый костюм рассказывает о ней что-то новое. Например, о том, что за ее напускной уверенностью прячется куча комплексов.

–?Надо, чтобы она все время что-нибудь незаметно поправляла.

Гурченко тут же посадила на нужное место бюст.

–?И платье… – провоцирует Меньшов.

Гурченко непринужденно поддернула юбку. Увидела: сидит в костюмерной какая-то девушка, читает журнал. Воспользовалась случаем: подошла, заглянула через плечо, удовлетворенно пальчиком качнула: без изменений линия!

–?Вот без талии – это хорошо! – радуется режиссер. – Это точно. Никто не ожидал. Слухов пойдет!

–?Удобно играть в таком костюме, – радуется и актриса. Она теперь снова в чем-то трикотажном, оранжевом с зеленой полосочкой – мешок мешком, абсолютная бесформенность. И походка у нее теперь угловатая, бесформенная, как у робота. Руки нарастопырку, хоть и не карикатурно. Прошлась вот такой походочкой по костюмерной, со значением выключила лишний свет: экономия! Хозяйственная, деловая дама, это у нее в крови.

Снова трансформация. Теперь она в белых бриджах, руки нервно сжала перед собой. Яркая кофточка. Талия, как договаривались, спрятана под мешок. Из швейного цеха несется радиомузыка: «Се-си-бо…»

Воспользовалась и музыкой: потанцевала немного перед зеркалом в бриджиках – как гимнастику сделала: раз-два… Всего два движения.

–?Вот. «Это ведь очень просто, Василий, – как траву косите. Вы что, никогда не косили, Василий? Ох, в такт не попала… сейчас попаду!»

Это – Раиса Василию.

И – Гурченко Меньшову:

–?Обещаю: никакой элегантности не будет. И глупость – обещаю.

По пути домой помолчала немного и сказала:

–?Знаете, что такое хороший режиссер? Из материала, который сфантазировал актер, он отбирает все точное и нужное. Отсекает лишнее, формирует, корректирует… Плохой режиссер к этому материалу вообще слеп и глух. Он все предложения отметает и требует выполнения того, что придумал сам: делай так – и точка! А это не мое, думает актер, это чужое. Может, и хорошее, но не мое. Для меня это придуманное, искусственное… И самые лучшие затеи такого режиссера не получаются. Это как правило. Потому что воплощать-то их актеру. Тут как группы крови – либо совпадают, либо нет.

На этот раз, кажется, совпали. Она едет домой окрыленная.

Что из придуманного останется в картине? Они сейчас нарочно позволили себе свирепый «перебор», говорили о любви Раисы к газетным передовицам так много, что казалось: в этом и есть «зерно». Шли от детали костюма, от случайной привычки. Но верили: ничего случайного нет. Во всем виден характер человека. Просто надо все это выстроить в единство, найти всему необходимую дозу.

Просто…

Но режиссер понимал и то, что найденное вот так, на ходу, импровизационно предложенное актрисой, оно потому и пришло сразу в голову, что лежит на поверхности. Или идет от каких-то прежде наработанных стереотипов. Все пригодится, но не в чистом виде. Все нужно трансформировать, чтобы и тени штампов не осталось, чтобы роль ни в чем не повторяла прежние создания Гурченко.

–?Вы уже столько разных людей сыграли в кино, что нам надо придумать такого заковыристого человека, какого вы еще не играли…

Прошли съемки в Батуми, в Сочи, была отснята большая часть материала, и Гурченко поделилась-пожаловалась:

–?Я впервые оказалась в таком положении. Всегда была самостоятельной. А тут Меньшов буквально вышибал из меня то, чего не хотел видеть в роли.

Она говорила это с каким-то веселым удивлением – вроде и жаловалась немного, но явно ждала результата с интересом и надеждой:

–?Мне было трудно через все это пробиться – с моими-то навыками! Поняла только, что он очень талантлив. Очень интересный человек! Знает, чего хочет. Показывает прекрасно – мне все нравилось. И я старалась все делать с показа, почти буквально – потому что интересно! Но тут же крик: «Стоп! Не смешно!» Это, знаете, как с анекдотом: его рассказывают, и все будто на месте, а не смешно. Краски не соединяются, не срабатывают… Меньшов меня буквально дрессировал, я подчинялась как могла. И еще раз поняла, как мне сейчас нужен сильный режиссер.

Она чувствовала в Меньшове силу. И сыграла одну из самых смешных ролей за всю свою комедийную практику.

Получился фильм-кадриль. Сам режиссер, в залихватской кепке, с лихо торчащим чубом, являлся в круг танцующих, чтобы объявить: «Фигура вторая – печальная», «Фигура третья – разлучная»… Комедийная условность лубка-игры подчеркивалась и необычно забавным монтажом; Меньшов когда-то опробовал его в фильме «Розыгрыш», а теперь в новой картине сделал это главным приемом. Герой прощался с родными, уезжая на курорт, открывал дверь – прямо из сеней да в Черное море, с порога падал в его ласковую волну с чемоданом и при галстуке.

А в волне уже меланхолически плавает «первая леди райцентра» Раиса – Гурченко в купальной шапочке с оборками, как лепестки экзотического цветка. Гремит танго, начинается другая жизнь, и в этой жизни, прямо в море, они знакомятся.

Почти ничего из придуманного в тот первый день на экран не попало. Ни зуба притемненного, ни анкетно-паспортных расспросов. К чему же тогда было время терять? Нет, все присутствует, но как бы незримо. Из глыбы придуманного и сымпровизированного отсечено лишнее, но контуры остались те же. Поверх авторского текста возникла сложная жизнь человеческой натуры, и состоит эта жизнь из привычек – они проявляются почти автоматически и к «прямому действию» могут вообще не иметь никакого отношения. Из узнаваемых, хоть и комически преображенных, примет определенного социального и психологического типа. Из биографии, из рода занятий – все это наложило свой отпечаток, придало фигурке на плоском киноэкране многомерность.

Вся эта бурная жизнь человеческого организма струится мимоходом, на ней не фиксируют наше внимание, но все смешное, и горькое, и грустное в фильме проистекают именно из этой жизни.

Вот Раиса увлеченно и со знанием дела рассказывает о гуманоидах, а в этот момент они с Василием продираются через знаменитую бамбуковую рощу – знакомятся, так сказать, с достопримечательностями. Обязательная программа. В таких случаях положено восторгаться. Спотыкаясь и почти падая на своих высоких каблуках, Раиса все-таки находит момент, чтобы томно понюхать бамбуковый ствол и восхититься: какой аромат!

К газетному стенду действительно тянется инстинктивно, но так, что ясно видно: это не любознательность ее гонит, не страсть даже здесь, на отдыхе, оставаться в курсе событий. Это у нее происходит автоматически – на ее ответственной работе это положено.

И увлекаться экстрасенсами тоже положено: модно, современно! О филиппинской медицине рассуждать. Даром что несет чушь несусветную, зато с какой уверенностью, с каким знанием дела, с чувством превосходства каким великолепным!

«Та-ак, – говорит она придуманный Меньшовым текст, – он ее раздел! Положил на стол! И голыми руками там ей что-то раздвинул… „Не больно?“ – „Не-ет, очень хорошо“. Он вынул все внутренности – и в таз!»

Такие не рассуждают – они знают, их не собьешь. Во всем, что эта завкадрами говорит, она уверена непоколебимо, на том стоит ее мировоззрение. На экстрасенсах, гуманоидах. Каждый пустяк жизни переживает сполна: на гимнастических снарядах – массажерах, трясунах, кривошипах, эксцентриках – сидит-вибрирует так истово, словно справляет долг перед человечеством.

На пестром кавказском рынке тут же устремляется к ядовито-фиолетовому ковру с желтым оленем: щупает с видом знатока, бросает деловитый взгляд на ярлык с ценой – все надо знать, надо быть в курсе. Надо хранить светский вид.

Хранит его даже когда, подвыпившие, они возвращаются из бара. Скользит по склону, шмякается неожиданно на траву, но делает вид, что это она томно прилегла, в небо смотрит: «Вы голубей разводите? Какая прелесть!»

Новая мысль молнией поражает ее: голуби – и те любить умеют. А ей так не везет в жизни!

«Почему у людей все иначе? Почему?»

(«Бывший маленький бесенок, а теперь – женщина, опаленная жизнью».)

Но украденное счастье – не счастье. «Красивый человек» Василий вернется домой, и уже в Сибири, в ее райцентровской однокомнатной квартирке, состоится их последняя встреча. Уйдет от нее Василий, заест его совесть, да и не по его характеру эта женщина с ее представлениями о том, как положено жить. С ее игрушечным кокетством, игрушечной квартиркой, игрушечной жизнью. Василий уйдет, и хлопнет дверь, и Раиса вздрогнет, прижмет к себе покрепче дружка-собачку, хлюпнет носом жалко, как обиженный ребенок. Она так и не поймет, почему и любовь у нее получается игрушечная, недолгая. Жалко ее. И смех, и грех, и слезы.

«Вот и все, что было…»

А была это между тем одна из немногих «отрицательных» ролей, сыгранных Гурченко. Но она так ее сыграла, что осуждать ее Раису сплеча невозможно. Есть и у нее своя правда, своя логика, и от этой логики-правды ей никак не удается почувствовать себя счастливой. «Играя неправого, надо понять, в чем он прав…»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.