ГЛАВА 7 День третий: вперед, пока светло

ГЛАВА 7

День третий: вперед, пока светло

Несчастье имеет свойство вызывать таланты, которые в счастливых обстоятельствах оставались бы спящими.

Гораций

Откуда тут взялись все эти комары? Я подкарауливаю двоих и, когда они садятся на правое предплечье, безжалостно их припечатываю. За весь день я не видел ни одного насекомого, а полчаса назад появилось сразу с полдюжины кровососов. Теперь они жужжат над головой. Я сижу в обвязке, свисающей с якоря, который закрепил утром, и казню их одного за другим. В голову приходит совершенно дикая мысль: раздавленных комаров можно есть. Эта мысль нелепа и бесполезна: я не смог бы продержаться на букашках, а кроме того, у меня еще есть два готовых буррито. А это добрых пятьсот калорий, и куда аппетитнее, чем дохлые насекомые.

Должно быть, я тупею от нехватки сна.

Легкий ветерок, дующий по направлению к Большому сбросу, задевает меня по пути и лишает последних крох тепла. Ближе к вечеру в такие дни — или, может быть, ранним вечером — ветра дуют гораздо чаще, и на пороге ночи становится свежо.

От решимости расколоть валун не осталось и следа. Я продолжаю делать эту бессмысленную работу только для того, чтобы стимулировать обмен веществ и прогнать внезапную слабость, пришедшую с промозглыми ветрами. Сегодня я сделал лишь малую часть того, что сделал вчера. Я уже осознал тщетность своих усилий расковырять валун, однако какая-то иррациональная часть сознания еще не смирилась с безнадежностью моего положения. Она продолжает считать, что если я буду упорно трудиться и меньше отдыхать, то в конце концов освобожусь. Единственное, чем я могу логически объяснить свою вялость, — это идиотской мыслью о том, что я не хочу освободиться с приходом ночи: спускаясь по веревке в темноте, я могу свалиться с Большого сброса или заблудиться ниже по каньону.

Можно подумать, ты вообще освободишься. Ты же лентяй. Ты борешься за свою жизнь — это борьба за всю жизнь целиком, не меньше, но ты слишком ленив, чтобы преодолеть легкую усталость и поработать. Ты ленивое ничтожество. Ты сам себя убиваешь здесь. Ты умрешь.

Вот такой прогноз, черным по белому, как рентгеновский снимок на просвет. Я в критическом состоянии. Лишенный возможности удовлетворять потребности своего тела, я проживу день, максимум полтора — хорошо, два дня, но какая разница? Ни одно предчувствие не приготовило меня к мучительной тревоге медленной смерти, к мыслям о том, случится ли это сегодня вечером от холода, завтра — в судорогах от обезвоживания или еще днем позже — от остановки сердца. Сейчас, через час, через два часа. Когда бы я прежде ни приближался к смерти, все происходящее было в контексте яркого кризиса, драматического видения. В реальных или воображаемых обстоятельствах решающий удар мог прийти как топор палача, стремительный, как сила притяжения, воплощенная в огромной глыбе льда, как сминающая все лавина, или неудачное самозадержание, или резкий срыв спиной вперед с высокой скальной стены. Я знал, что напоследок не изреку ничего глубокомысленного, успею лишь пробормотать: «Вот черт!» или, может, подумаю: «Вот и все». А потом выдох от сокрушительного удара, брызги крови и хруст костей. Никогда бы не подумал, что попаду в ситуацию медленного угасания. Мне казалось, я смогу справиться практически с чем угодно, что потребует упорной борьбы: я сражался с бурей; заблудившись, искал дорогу; выкарабкивался из травм и болезней. Нет, я не мечтал сидеть за одним столом со смертью, на протяжении всего ее визита разговаривать о себе самом и закончить ужин на фразе «Ну что ж, пожалуй, пора идти».

Мне уже столько раз везло, что даже проблески моей участи стали игрушкой, необходимой для того, чтобы добавить остроты чувству, ощутить ярчайший контраст между страхом незамедлительной смерти и желанием жить полной жизнью. Я думаю, что некоторые люди сочли бы эти мысли бредом адреналинового наркомана. Но я всегда получал больше удовольствия оттого, что контролировал адреналин, чем от того полета, который он дает, будучи выпущенным на свободу. В менее опасных, но все же авантюрных путешествиях я раздвигал границы своей выносливости, ввязывался в длительные приключения, ведущие к катарсическим страданиям, — чтобы разрушить внутренние стены, чтобы освободить душу для более чистых эмоций, чем скука и стресс, чтобы превзойти себя. Периодически я испытывал эйфорию, осознавая, что страх и боль существуют только в зазоре между двумя нейронами. Это я и называл — превозмочь себя. Но как превозмочь себя сейчас, в этом каньоне? Эта задача лежит за пределами моей способности подчинить материю разуму. Превозмочь мою ситуацию физически невозможно. Я не снисхожу до боли, мне хватает самодисциплины, чтобы справиться со страхом, но я не смогу преодолеть потребность своего тела в воде.

Вода. Я вытаскиваю темно-серую пластиковую бутылку фирмы «Налген» и взбалтываю драгоценное содержимое. За последний день я выпивал примерно по пятьдесят миллилитров каждые три часа. Гм. Значит, те триста миллилитров, что у меня остались, кончатся за ночь. Мне нужно продержаться дольше. Сейчас уже седьмой час вечера, я не пил ни глотка с тех пор, как убрал видеокамеру в четверть четвертого. Лучше пропустить в этот раз, приберечь на потом. Мне кажется, я в порядке. Язык нормальный — не раздут, не размяк, не отвердел. И губы чувствуют себя как обычно. Я думаю о воде слишком часто, но, может быть, эта стадия обезвоживания похожа на ту часть поста, когда думаешь, что умрешь, если не поешь. Потом проходит полдня, мучительные фантазии о еде прекращаются, голод рассеивается. Но почему-то я сомневаюсь, что с жаждой будет то же самое. Готов поспорить, это только начало.

Ну да ладно. Не думай об этом, отложи бутылку куда-нибудь подальше. Воткни ее в песок, чтобы не было видно, сколько осталось. А еще лучше, делай что-нибудь. Подготовься к ночи.

Да, лучше сосредоточиться на плане. Я кладу бутылку на песок под валуном и обдумываю предстоящий вечер. В девять вечера будет уже кромешная тьма, а затем еще девять часов темноты. Я понимаю, что это всего-навсего девять часов, но сейчас, когда тело практически не вырабатывает внутреннего тепла, ночь будет тянуться, как полярная зима. Я глотну воды в девять, в полночь, в три часа утра и в шесть. Глотки будут меньше, чем прошлой ночью; таким образом, на завтра останется больше. Вода мне понадобится, чтобы запить оставшиеся буррито. Первый кусок три часа назад прошел всухомятку и превратился в клейкое тесто во рту; остальное будет еще хуже. Да, так и сделаю.

Остается вопрос, как сохранить тепло. Воздух кажется холоднее, чем в это же время вчера. Сегодня на небе было больше облаков, они не давали земле нагреться. Однако сейчас небо чисто, и, как только солнце сядет, никакой изоляции от холода не останется. Один из нескольких законов теплообмена, который я помню еще с занятий инженерным делом, гласит, что излучение, или излучающая теплоотдача, между источником на земле и ночным небом пропорционально разнице температур, возведенной в четвертую степень. Если я правильно помню, температура космоса на четыреста градусов Кельвина ниже, чем температура моего тела. Возведите это в четвертую степень, умножьте на небольшую константу, значение которой я забыл, и получите двадцать пять миллиардов каких-то там единиц.[63] Короче, я излучаю очень много тепла в атмосферу, и нужно будет приложить немало усилий, чтобы сохранить тепло сегодня ночью, особенно если я не собираюсь активно работать. Важно продержаться до утра, а там уже я буду беспокоиться о том, что будет потом.

Сняв рюкзак, я достаю черный тканевый мешочек, в котором храню цифровую камеру. Зажав открытый конец чехла зубами, беру нож в левую руку и бью по сшитому краю, стараясь не попасть себе в лицо. Легкий материал рвется без труда, и я засовываю левую руку в тканевую трубу. Помогая себе зубами, натягиваю мешок на левый локоть, так у меня получается подобие рукава. Я разбираю часть полиспаста и наматываю на правую руку еще два оборота фиолетовой стропы, протягивая в зазоре между рукой и стеной — там, где не могу просунуть изоляционный мешок от кэмелбэка. Кроме того, я натягиваю зубами еще одну часть якорной системы — кусок желтой стропы — и отрезаю от нее ножом примерно полтора метра. Затем вытаскиваю буррито из пакета, целый кидаю на дно рюкзака, а надкушенный кладу в карман. Мне нужен пакет, в который их завернули в магазине. Этот пакет я надеваю на правый бицепс и закрепляю желтой стропой. Теперь для правой руки у меня тоже есть длинный рукав.

Нужно сделать то же самое, чтобы утеплить нижнюю часть тела, смастерить штанины из оставшихся пятидесяти метров веревки, которая лежит передо мной на полке грязной желто-зеленой бухтой. Двадцать минут уходит на каждую ногу, но мне удается обернуть их от бедер до носков приблизительно тридцатью оборотами. Я смотрю на это все и мне смешно: веревочные петли лежат плотно и похоже, будто на меня напали два одинаковых, сантиметровой толщины, зеленых питона. Когда я повисаю в обвязке, веревка давит на колени, поэтому я ослабляю петли и поднимаю свою подвеску на несколько сантиметров. Пожалуй, я нашел самое удобное положение с того момента, как попался в ловушку.

Теперь, когда вокруг икр намотаны веревки, я могу опереться на скальную полку. Это та самая полка, с которой я боялся свалиться спиной вперед, если увернусь от летящего валуна. Даже если бы я тогда упал, мне было бы проще с переломом голени. Думал ли я об этом, беспокоился ли о том, чтобы уберечь голову? Все произошло так быстро… и в то же время очень медленно. Сколько времени у меня было на то, чтобы отреагировать? О многом нужно было подумать в ту долю секунды, когда я решил отбить падающий булыжник. Почему я сделал именно так? Скорее всего, я думал, что смогу перенаправить камень в сторону от головы, как это было с булыжником примерно такого же размера на вершине Крестон-Нидл.

В тот раз у меня решительно не было другого выхода: если бы я не перенаправил камень, тот проломил бы мне грудную клетку и я отправился бы в свободный полет с высоты четырех с лишним тысяч метров. Это была весна 2000 года, я только что сделал соло-восхождение по северо-западному кулуару на пик Крестон и шел по гребню между пиками Крестон и Нидл, вооружившись трекинговыми палками и без кошек. Я был в весьма напористом настроении и, вместо того чтобы пойти по документированному и размеченному маршруту наименьшего сопротивления, решил проложить свой вариант траверса, захватив большой кусок северного склона между двумя вершинами. Обычный маршрут никогда не проходит по северной стороне, и этому есть логичное объяснение: дважды мне пришлось пролезать свободным лазанием пятерочные скалы. На ногах при этом у меня были тяжелые альпинистские ботинки, и я ощущал каждый сантиметр из всей тысячи метров между мной и озером Аппер-Саут-Колони. Потом я уткнулся в скалу Черный Жандарм, через которую нужно было как-то найти путь на южный, более простой склон. В пятнадцати метрах надо мной короткий, крутой, разрушенный и камнеопасный кулуар с небольшим нависанием в верхней части заканчивался трехметровой скальной плитой. В нависающей части ширина кулуара была не больше метра, и я подумал, что смогу встать враспор в пятидесятиградусном кулуаре и, используя каминную технику, перевалить через карниз. Возможно, мне повезет угодить прямо на конгломератный склон — лестницу, по которой я закончу траверс к вершине Нидл.

Но все вышло не так. Когда я подлезал уже к верхней части кулуара и схватился за нависание, вся плита пришла в движение. Большая каменная пластина расклинилась между двумя державшими ее скальными башнями и поехала на меня. Твою мать! Я обнял плиту и начал падать спиной вперед, слившись с ней воедино, пока в полете мой торс не развернуло влево. Спиной я стукнулся о правую стенку, тут же камень впечатался мне в грудь, выдавливая из легких остатки воздуха. Падая на каменистую осыпь, я все время пытался отпихнуть этот камень от себя, от корпуса, спустить его мимо ног в нижнюю часть кулуара. От резкого удара под дых я согнулся вперед, руки уперлись в стенку кулуара, голова дернулась вниз. На моих глазах камень дважды отскочил от осыпи и резким толчком катапультировался с края обрыва, увлекая за собой шлейф длиной несколько сот метров из выбитых мелких камней. Если бы я не стукнулся спиной о стенку и не сохранил вертикального положения, то полетел бы и дальше в компании булыжника. Вскоре мне удалось восстановить дыхание, но никак не уверенность в себе. Перейдя кулуар, я выбрался на более простой, южный склон Нидл.

Полчаса спустя, когда до вершины мне оставалось каких-то десять метров по высоте, я остановился. Чудом миновавший меня несчастный случай никак не шел из головы. Я не удосужился даже сменить тяжелые альпинистские ботинки на скальные туфли и сделать второй подход к вершине. С меня было достаточно. Я прекратил восхождение и отправился вниз весьма дурацким путем, по южной стене Нидл. Мне пришлось метаться между четырьмя зазубренными скальными контрфорсами и промежуточными полками, натыкаясь на спусковые петли, которые явственно демонстрировали, что я был не первый, кто сбежал, не закончив траверса. Пока я не спустился до 4000 метров — до ровного места — и не встал твердо на ноги, меня обуревали отчаяние и острое сожаление о том, что я не могу позволить себе роскошь спуска дюльфером. Вернувшись к пикапу, я включил любимый диск «Пинк Флойд» и несколько раз прокрутил песню «Бесстрашный».[64] Я пел вместе с группой, и первые слова песни врезались мне в мозг: «Говорят, что гора слишком крута для восхождения. Взойди на нее». Гора Крестон-Нидл отбила мою атаку, но, вдохновленный музыкой, я вернулся на следующее утро и сделал эту вершину. Глядя сверху вниз на высшую точку, достигнутую днем раньше, всего в нескольких метрах от вершины, я думал, насколько хрупкая это материя — уверенность в себе, насколько тонка связь между телом и разумом в непредвиденных ситуациях. Единственное, чего я не понял в тот раз, — что если камень летит тебе на голову, не всегда стоит отбивать его руками.

В моей душе зашевелилось нечто невесомое, и я понимаю, что настало время помолиться. Я еще не делал этого здесь. Сейчас я готов. Я закрываю глаза, кладу левую кисть на валун и прижимаюсь к ней лбом:

— Боже, я обращаюсь к Тебе за советом. Я попался в ловушку здесь, в каньоне Блю-Джон… Ты, вероятно, об этом уже знаешь. Так вот, я не знаю, что мне делать. Я попробовал все, что только смог придумать. И сейчас мне очень нужны новые идеи. Если я должен продолжать что-то из того, что уже попробовал, — ампутировать руку или двигать валун, — дай мне знак.

Подождав с минуту, я медленно поднимаю голову, пока в поисках ответа не упираюсь взглядом в бледное сумеречное небо. И сам удивляюсь тому, что какой-то частью сознания ожидаю наглядной подсказки, позволившей бы мне решить дилемму. Я ловлю себя на том, что внимательно разглядываю каменные стены, будто ищу какие-нибудь начертанные сверхъестественной силой иероглифы. Разумеется, ничего нет. Никакого метафизического совета, никакого Божественного предписания на песчанике. А что я хотел увидеть? Вихрь в облаках, который назвал бы мне день и время, когда придет помощь? Петроглиф, изображающий человека с ножом? Измученным сознанием пытаясь скрыть разочарование, я снова начинаю молиться, и сарказм пропитывает каждое слово.

— Ладно, Бог. Похоже, Ты слишком занят, так что… Дьявол, если ты слышишь меня, то знай: я тут и мне нужна помощь. Я отдам тебе свою руку, свою душу, все, что захочешь, только вытащи меня отсюда. Если хочешь, я навсегда брошу восхождения, только укажи мне путь, как выбраться отсюда.

Я замолкаю и тяжело вздыхаю. В моей шутке нет ничего смешного, но я рад, что не оставляю попыток хоть как-то развлечь себя.

Может быть, это испытание, урок, думаю я. Может быть, как только я усвою этот урок, смогу освободиться? Что же я должен понять?

Я начинаю думать о том, чему не раз учил меня аспенский друг Роб Купер. Когда Роб говорит на философские темы, он не тратит лишних слов, предпочитает высказываться коротко и емко. Как правило, наши споры начинались с того, что я рассказывал ему об очередном приключении, и Роб ни с того ни с сего выдавал одну и ту же свою любимую максиму: «Важно не то, что ты делаешь, Арон, важно — что ты есть сам по себе». Выбитый из колеи, я минут десять пытался выяснить, что же он имел в виду. Но в ответ Роб повторял свою аксиому, и в итоге, так его и не поняв, я пытался доказать обратное. Я считал, что мы определяем сами себя своими действиями. В действии мы обретаем идентификацию. Ты ничто, если ты ничего не делаешь. Даже наши тела принимают ту или иную форму в зависимости от того, какой образ жизни мы ведем. Я никогда до конца не понимал, что хочет сказать Роб. Но сколько бы мы ни спорили, мне никогда не удавалось его переубедить.

Наверное, искаженная перспектива моего взгляда из глубины каньона позволяет мне взглянуть на суждения Роба с другой точки зрения, под другим углом. Думая о его словах, я начинаю что-то понимать: мои рассказы о приключениях говорили Робу о невысказанной потребности в одобрении моих поступков, моего образа жизни. Своим ответом он старался скорее подбодрить меня, чем бросить мне вызов, и говорил о том, что ему попросту не важно, чего мне удалось достичь. Он ценил меня как друга за то, каким человеком я был — как личность, а не как альпинист, лыжник, турист. Мое ответное замешательство — лишь подтверждение его правоты. Я оборонялся, поскольку хотел, чтобы он уважал меня за мои успехи; я совершенно зациклился на достигаемых целях, в ущерб самому процессу достижения. Роб, как и все, кто дорог мне в этой жизни, может либо уважать меня за то, каков я есть, — и за то, как я обращаюсь с другими, — либо нет. Мое пристрастие к риску, мои приключения никак не меняют для него мою ценность как друга. Ха! Наконец-то я это понял! Неужели это и есть тот самый урок, который я должен был здесь усвоить?

Ну, Арон, если бы это был тот самый урок, то сейчас, вот прямо сейчас камень должен был бы расколоться пополам и самым безобидным образом упасть в песок… вот-вот… прямо сейчас. Ну и?..

Ничего такого, разумеется, не происходит. Еще секунд тридцать я жду чуда, но — увы. Наверное, это небольшое озарение было просто возможностью выплеснуть какие-то эмоции, чтобы немного облегчить изнуренный разум. Я понимаю, что пойман в капкан не потому, что должен дождаться просветления, а потому, что большой камень зажал мою правую руку. А насколько вообще тяжел этот валун? Он, несомненно, тяжелее, чем я думал вначале, очень тяжелый, но ведь мне удалось вчера чуть-чуть подвинуть его. Значит, он весит не больше сотни килограммов, иначе я вообще никак не смог бы его сдвинуть. Если я сделаю полиспаст с соотношением 6: 1, то смещу валун своим весом, даже если половина усилий будет потеряна на трение. Но сейчас уже вечер, поздно для того, чтобы переделывать полиспаст. Большую часть кусков стропы я использую для того, чтобы сохранить тепло конечностей, и не могу позволить себе остаться без веревочной обмотки, какой бы хлипкой ни была созданная ею изоляция.

Ночь врывается в каньон, черное небо заполняет всю окружающую пустоту. Я закрываю глаза, загадываю желание и даю волю своему воображению. Ветер подхватывает меня и тащит вверх на крутой приливной волне темноты, я позволяю ей нести меня, как черного ворона, над пустыней, и эта волна расчищает мне путь, я лечу в абсолютной пустоте. Взлетаю над бесплодными холмами, оставляю внизу коричневое плато, подпоясанную пряжкой Скалистых гор мантию Центральной Юты. Несусь на запад вдоль Грейт-Бейзин и холодных черных гор Сьерра-Невады, лечу над землей, на которой не видно ни одного огонька, — землей, демонстрирующей фокус мгновенной цветовой трансформации, как только я отменяю закат и догоняю день где-то над побережьем Тихого океана.

Когда борьба дается мне особенно тяжело, время растягивается и мои мучения растут по экспоненте. Ночью, когда не вижу никаких наглядных признаков течения времени, я быстрее старею. Три минуты мучительного содрогания воспринимаются сознанием как десять. Как будто я провалился в пространственно-временной туннель, где бесчисленные миллионы лет провожу в муках и лишь иногда возвращаюсь к нормальному состоянию. Но я нашел противоядие: благодаря туманной свободе своего воображения я лечу дальше на запад в переплетении шепчущих облаков, над гребнями волн туманного моря, над вздымающимися океанскими пластами воды. Я лечу все выше и выше, пронзая атмосферу, оглядываюсь назад и вижу, как земля превращается в зеленую рамку вокруг кобальтово-синего моря и острова съеживаются до размера булавочной головки. Разрезая ледяные вихри кристаллизованного пара, я попадаю в огромную космическую воронку, и она вышвыривает мое тело в завершающем акте эволюции. Я превращаюсь в яркую вспышку света, и радужный пучок фотонов парит в пустоте.

Новый приступ дрожи гасит мою галлюцинацию, танцующие частицы света растворяются во тьме, и я открываю глаза. Мой мозг отплыл, как казалось, совсем ненадолго, но, посмотрев на часы, я вижу, что уже без пятнадцати десять вечера. Сразу после девяти я отмечал: уже достаточно темно, чтобы были видны звезды. Те же самые яркие созвездия, что я видел вчера, появляются в узком пространстве между стенками каньона. Два из них находятся немного в стороне от остальных, как две переплетенные подковы. Не Скорпион ли одно из них, похожее на кривое жало? Мой день рождения — 27 октября, это мой знак зодиака. Но вне зависимости от имен равнодушные звезды напоминают мне о том, что никакие огни не мешают мне смотреть на ночное небо, я так далек от цивилизации, что с тем же успехом мог бы быть на луне.

— Умг-умг-умг-умг-умг, — из горла у меня вырывается серия нечленораздельных звуков, зубы непроизвольно стучат, выдавая дробь дятла.

Я пытаюсь удержать в теле хотя бы минимальное количество тепла и поэтому снова провожу ревизию своей импровизированной одежды. Кольца веревки расползлись и почти не защищают бедра от холода. Я перематываю веревку, плотнее накручивая верхние пять оборотов в надежде, что таким образом она удержится на ногах. Экспериментирую с мешком от веревки, пытаясь использовать его как миниатюрный бивачный мешок.[65] Засовываю внутрь левую руку, затем голову. Теснота заставляет меня уткнуться лицом в запястье. Чуточку удобнее такая поза становится, если положить при этом левую кисть на правое плечо. Я сижу в обвязке, повернувшись левым бедром к стенке каньона. Это дает мне возможность самому наклониться вправо и уложить голову на левую руку и правый локоть, расслабив при этом верхнюю часть тела. Примерно так я спал за партой в начальной школе.

Я выработал достаточно тепла, чтобы просидеть в своей обвязке без движения минут пятнадцать, пока не начнется очередной приступ дрожи. Веревки, которыми я обмотал ноги, от судорог расходятся, и мне то и дело приходится по полчаса возиться с ними, пристраивая на место. Светя налобником, я кручу туда-сюда веревки, наматываю стропу вокруг правой руки, поправляю мешок от камеры на левой. Я все время шевелюсь в обвязке, чтобы стимулировать кровообращение в ногах. Наконец засовываю руку и голову в сумку от веревки, повторно принимая позу для отдыха. Это дает мне еще пятнадцать минут блаженного безделья, а потом опять я начинаю дрожать, возиться с веревками и т. д. Устанавливается четкий цикл. Полчаса возни с утеплением, от этого метаболизм ускоряется достаточно для того, чтобы на пятнадцать минут немного расслабиться. Но холод всегда побеждает, судороги сотрясают мой организм, челюсти сжимаются от неконтролируемых спазмов, и мне начинает казаться, что зубы раскрошатся от стука.

После четырех циклов согревания, расслабления и дрожи наступает полночь — время для очередного глотка воды. Время бежит очень быстро, не так быстро, как предыдущей ночью, но мне удается сохранять тепло эффективнее, чем вчера. Я поднимаю налгеновскую бутылку с ее места на песке и ругаю себя за то, что слишком туго завинтил крышку. Только зажав бутылку между коленями, я справляюсь с ней и подношу горлышко к губам ровно под таким углом, чтобы двадцать граммов прохладной жидкости попало на язык. Один глоток запускает цепную реакцию нарастающей жажды: мне мало, я хочу больше, я хочу разом выпить всю оставшуюся воду.

Не делай этого, Арон!

Чудовищным усилием воли мне удается заставить свою руку закрыть бутылку и убрать ее на место. Это хороший знак — я пока еще могу управлять своими реакциями и держать в узде инстинкты в пользу долгосрочной стратегии. В какой-то момент — в пределах суток — я останусь без воды. Интересно, что тогда я буду делать со своей дисциплиной? Продолжу ли ритуал открывания бутылки, пытаясь выдавить последние молекулы воды из твердого пластика? Явственно представляю, как мой пересохший язык шарит по краю давно высохшего горлышка бутылки в безнадежном усилии выцедить еще хоть что-нибудь.

Возвращаясь к чередованию суеты и отдыха, я мысленно планирую последующие шесть часов. Еще восемь циклов перематывания веревок, перемежающихся десяти- или пятнадцатиминутными промежутками относительного покоя, и придет рассвет. Я не могу спать, но минуты спокойствия дают мне возможность сосредоточить силы. О спасателях или о доступных мне вариантах спасения стараюсь не думать. Большую часть времени я смотрю на то, как мое дыхание конденсируется на внутренней части водонепроницаемого мешка для веревки. Почему-то мне комфортнее, когда, засунув в мешок голову, я еще некоторое время не выключаю фонарь; вероятно, это помогает мне бороться с приступами клаустрофобии. Мешок не намного больше, чем пластиковый пакет из гастронома, тот самый, с которым не разрешают играть детям. Немного нелогично совать в него голову, но таким образом я существенно уменьшаю потерю тепла и не даю ему улетучиться в ночное небо. Как только привыкаю к черным внутренностям сумки, я выключаю фонарь, слушаю свое дыхание, ощущаю влагу, скапливающуюся внутри, и расслабляюсь, насколько это возможно, в ожидании утра.

Становится все холоднее. Термометр в моих часах показывает 11,5 градуса, но я справляюсь. Каждый раунд судорог мучителен для меня, но эта дрожь говорит о том, что мои рефлексы пока еще работают нормально. Они могли бы отказать от стресса и из-за травмы. Мне повезло, что упавший булыжник не вызвал большой кровопотери, иначе я мог бы получить гиповолемический шок.[66] Сердце пыталось бы прокачать недостаточный объем крови через все трубки моего организма. Но отсрочка приговора бессмысленна. Рано или поздно метаболические процессы организма перестанут слушаться своих законов, и тогда ко мне придет бесформенная смерть.

Я решаю снова долбить валун, чтобы хоть немного согреться, поскольку обустройство ног в веревках обеспечивает меня недостаточным количеством работы. Кроме того, стуча по камню, я займу чем-то мозг, хотя и не надеюсь на успех. Я уже понял, что, когда выдалбливаю из валуна какую-то часть, он только больше оседает. Та область, где я долбил вчера, провернулась в сторону моей правой руки, уничтожив труды всей предыдущей ночи. Но уже через пять минут работы я согрет, кладу мультитул обратно на валун, снова натягиваю сумку на голову и расслабляюсь. И теперь каждый цикл моего ночного выживания включает в себя символический подход к валуну с тупым лезвием ножа или с напильником.

Цвет неба постепенно изменяется от черного к светлому. Итак, чередование судорог, ковыряния камня и возни с веревкой протащило меня еще через одну ночь. Я не чувствую никакого душевного подъема. Мне остро не хватает действия и стимулов. Помимо унылого и утомительного выживания, моя ловушка несет с собой еще одну беду: невозможность целиком и полностью занять мой ум. Временами я чувствую себя при деле, бывает, даже по часу, но от монотонности и неподвижности мозг начинает томиться. Если обезвоживание и гипотермия не убьют меня в последующие несколько дней, то скука и безделье могут притупить мои инстинкты и ослабят волю к жизни. Один вопрос преследует меня: насколько я должен быть измучен, утомлен и опустошен, чтобы самоубийство показалось мне единственным развлечением, способным разогнать тоску?

Восход на этот раз лишен красок, слишком ярок для того, чтобы звезды проглядывали сквозь него. Призрачно-белое небо озадачивает меня. Я не могу понять, то ли день ясен, то ли я гляжу на слой облаков. Облака хороши ночью: они помогают сохранять тепловое излучение, из-за потерь которого поверхности предметов становятся гораздо холоднее, чем воздух. Но облака днем меня не радуют. Они помешают пустыне нагреться, а кроме того, остается риск дождя, означающего для каньона угрозу наводнения. Случись такое, игра будет окончена очень быстро. Но проходит час, и картина проясняется: надо мной сияет безоблачная лазурь.

Вместо того чтобы пассивно ожидать, когда каньон наконец-то нагреется, я решаю переделать свой полиспаст и снимаю стропу с руки. Попытки поднять валун быстро меня согреют — я очень хорошо помню, как вспотел вчера. Вспоминая все навыки спасработ на горном рельефе, которым меня когда-то обучали, я прикидываю, где надо расположить карабины-блоки и прусики, благодаря которым я получу соотношение усилий 6:1. Снимаю веревку с ног и стропу с руки. Прежде чем я начну сооружать петли из стропы и карабинов, надо укоротить якорную веревку между валуном и спусковым кольцом, привешенным сверху, сантиметров на пятнадцать. Если я хочу достичь большего выигрыша в силе, мне нужно большее расстояние. Для этого между якорем и спусковым кольцом, через которое работает полиспаст, навязываю несколько узлов, и веревка таким образом укорачивается, а якорная петля затягивается. Якорь поднимается выше, теперь до него трудно дотянуться, поэтому я поднимаюсь, расперев подошвы кроссовок в стенки каньона. Полметра высоты даются мне ценой напряжения и боли в правой руке.

В этот раз я не забываю привязать к якорю еще одну петлю, которую прусиком прихватываю к основной веревке. Теперь, если мне удастся поднять камень хотя бы на пару сантиметров, я смогу сразу же зафиксировать прогресс прусиком. Это даст мне возможность, во-первых, отдохнуть, во-вторых, перенастроить полиспаст для следующего рывка. Расстояние между кольцом якоря и валуном-пробкой — меньше метра, при этом я располагаю только тридцатью сантиметрами свободного хода своих петель для ног. При грузовом соотношении полиспаста 6:1 каждое перемещение основной веревки на тридцать сантиметров поднимет валун в лучшем случае на пять сантиметров. Для того чтобы поднять валун на пятнадцать-двадцать сантиметров и освободить верхнюю часть ладони, мне нужно по крайней мере три раза перевязывать систему. Я уже решил для себя: если мне удастся поднять валун настолько, что ладонь будет свободной, но при этом застрянет один или несколько пальцев, — я пожертвую зажатыми фалангами ради освобождения.

Я подтягиваюсь на веревке, вставляю ноги в петли и наваливаюсь на полиспаст. Отмечаю, что сильно волнуюсь, меня охватывает надежда на близкое освобождение. Но вот я нагрузил петли всем весом, прусик захватывает основную веревку, а валун не сдвинулся ни на миллиметр. Слегка пав духом, но еще не отчаявшись, я исследую систему и нахожу место, где веревку нужно укоротить. Вяжу еще пару узлов. При новой попытке система натягивается, но я не слышу даже слабого шуршания валуна о стенки, никаких болевых ощущений в правой руке, которые наверняка отметили бы любое движение валуна. Черт побери, да что ж такое происходит?! Я подпрыгиваю в петлях, налегая при этом левой рукой на грузовую линию. Веревка натянута, я прикладываю все свои силы. Но когда я прощупываю весь полиспаст, все карабины, все узлы, чем выше я иду пальцами, тем меньше натяжение веревки. Я опять наваливаюсь всем весом на полиспаст, трогаю основную веревку выше валуна и понимаю суть проблемы. Веревка практически не натянута. Трение в прусиках и карабинах съело все мои усилия. Слишком много изгибов, слишком много потерь. Возможно, имей я настоящие блоки и шкивы, у меня был бы шанс, но не с этим снаряжением.

И вот теперь разочарование охватывает меня, я целиком и полностью осознаю бесперспективность попыток как-то освободиться из этой ловушки. Вчера я уже один раз пришел к такому выводу и решил ждать спасения, но сегодня надежда вспыхнула во мне с новой силой, и тем тяжелее сейчас переживать неудачу. Я вытаскиваю ноги из петель, при этом плечи безвольно падают. Отвязываю весь полиспаст и опять сажусь отдыхать в своей обвязке. Я безутешно вздыхаю, изо всех сил стараясь не разрыдаться. Я на грани полного отчаяния.

Из этого состояния мне удается вытащить себя воспоминаниями о своих аспенских друзьях. Я представляю себе, как они собираются на работу, как готовятся к отвальной Леоны. Уже завтра к этому часу они определенно поймут, что случилось неладное, забеспокоятся, и поиски наконец-то начнутся. Угасшая было надежда на спасение разгорается вновь. В конце концов, я ничего пока не проиграл по сравнению с тем, что было вчера, я опять жду помощи.

Каждый раз, когда часы показывают ровно какой-нибудь час, я вычисляю, сколько провел в ловушке, отсчитывая время назад по основным вехам. Одним из следствий моей бессонницы является то, что я не могу удержать в памяти результаты прошлых вычислений, поэтому приходится каждый раз заново упражняться в математике. Итак, семь утра, сорок часов назад я попался в этот капкан. Сорок часов без сна, сорок часов мучений без минимально необходимого количества пищи и воды. Сорок часов ледяной дрожи ночью, сорок часов напряжения, усталости и мук. Ровно два дня назад я проснулся в своем пикапе, где провел ночь пятницы, и приготовил себе немного овсянки, прежде чем начать запланированный отдых — пробег на велике и прогулку по каньону.

Жажда заставляет память вернуться к девятнадцатилитровой канистре воды, которую я купил в Моабе, — еще полная на три четверти, она сейчас лежит в моем пикапе. Я думаю о двух литровых бутылках «Гаторада», купленных мною в грин-риверском мини-маркете поздним вечером пятницы. Они валяются где-то на полу под пассажирским сиденьем вместе с апельсинами и грейпфрутами, кексами, буррито и прочей подобной едой, вытряхнутой из пакета во время тряски по грунтовой дороге. Я помню, как выглядят эти грейпфруты на коврике, я почти ощущаю их сочность. Я купил их специально для того, чтобы съесть сразу после возвращения из кольцевого маршрута по каньонам Блю-Джон и Хорсшу. После долгого путешествия вкус фруктов особенно восхитителен. Мой язык прижимается к нёбу, тоскующему по сочной влаге, и, прежде чем эта тоска возьмет верх над разумом и заставит меня разом выпить оставшиеся двести миллилитров воды, я вытряхиваю образ грейпфрутов из головы.

Безделье порождает во мне беспокойство, поэтому я снова обдумываю свое положение. С полиспастом я больше возиться не буду. Это так же бесполезно, как ковырять камень напильником из мультитула. Похоже, мои возможности кончились. Я в двадцать пятый раз перебираю оставшиеся варианты освобождения, должно быть, подозреваю, что какой-то из них упустил.

Но я еще всерьез не рассматривал возможность ампутации — вчера я даже не пытался разрезать кожу, остановился. Почему? Не был готов, боялся, что все это плохо кончится? Я помню, как вид лезвия, приближающегося к руке, ошарашил меня, как от этого возникла тяжесть в желудке. Я совершенно не уверен в качестве жгута, который смастерил вчера из стропы, и, возможно, моя боязнь — это просто знак того, что проблему нужно обдумать тщательнее. Чтобы выбраться из каньона, продраться через все щели, спуститься дюльфером с двадцатиметрового отвеса и потом пройти еще тринадцать километров — и все это с рукой, ампутированной в экстремальных условиях, — для этого нужен жгут высочайшего класса. В конце концов, мне плевать, если от безупречного жгута пострадают остаточные ткани руки или кровеносные сосуды. Я должен решить основную проблему — не умереть от потери крови. Так как же мне сделать хороший жгут, если я решусь на ампутацию? Я уже вытащил трубку-гидратор из кэмелбэка, но она не годится — слишком жесткая, я не смогу завязать узел и плотно обернуть ее вокруг руки. Стропа тоже не годится, она неэластичная и не сможет принять форму руки, вряд ли удастся затянуть ее так туго, как мне нужно. Итак, мне нужно что-то более гибкое, чем трубка кэмелбэка, и более упругое, чем… Стоп! Вот именно — упругое! Неопреновая изоляция трубки от кэмелбэка достаточно эластична, податлива, но при этом прочна и упруга.

Мне удалось решить проблему, и я ликую. Потом вытаскиваю изоляцию из рюкзака, куда бросил вчера все необходимое, когда примерялся к хирургической операции. И как я не подумал об этом раньше? Левой рукой я дважды обматываю тонкий черный неопрен вокруг правого предплечья на несколько дюймов ниже локтя. Потом при помощи зубов завязываю простой узел, затягиваю его насколько возможно, после чего накладываю еще два-три узла. Беру карабин — тот самый, с фиолетовой маркировочной стропой, который использовал вчера, — прощелкиваю его под неопрен и закручиваю шесть раз. Неопрен сильно вдавливается в кожу и плотно зажимает руку. Я поправляю волоски на коже под повязкой, но все еще больно. Боль даже нравится мне чем-то, возможно тем, что жгут работает. Я вижу, как предплечье от жгута до зажатой кисти меняет бледно-розовый цвет на бледно-серый, как живот у снулой рыбы. От локтя до жгута рука, наоборот, становится багрово-красной. Отлично! Это гораздо эффективнее стропы! Боль в руке нарастает, но удовлетворение от хорошо проделанной работы превосходит ее. Я доволен собой и этой болью от жгута не столько в силу мазохизма, сколько из-за нового лучика надежды. Я что-то делаю, я принимаю меры к освобождению. Это здорово.

Я готов к следующему шагу. Беру мультитул и вместо напильника выщелкиваю лезвие — длинное и тупое лезвие, забыв, что специально для операции оставил острое и короткое. Вместо того чтобы направить кончик ножа в ямку между сухожилиями на запястье, подвожу лезвие к верхней части предплечья. Удивляясь сам себе, надавливаю и медленно веду лезвием по руке. Ничего не получается. Хм. Я повторяю разрез, сильнее нажимая левой ладонью на ручку мультитула, — и опять никакого результата. Ни пореза, ни крови — вообще ничего! Вытаскиваю короткое лезвие и начинаю с силой пилить взад-вперед по предплечью, с каждой безрезультатной попыткой расстраиваясь все больше. Вконец рассерженный, я сдаюсь. Просто охренеть. Как, спрашивается, я собирался разрезать кости и сухожилия, если этот проклятый нож не берет даже кожу? Пошло оно все на хрен!

Разъяренный и озлобленный, я кладу нож на валун, выстегиваю карабин и ослабляю турникет. Через минуту слабый кровоток появляется в моей правой руке, и на коже, там, где я пытался пилить ее ножом, проступают небольшие саднящие царапины. И это все, чего я смог добиться! Эти царапины — единственное свидетельство того, что я и вправду пытался ампутировать себе руку.

Душераздирающее зрелище, Арон, душераздирающее.

Теперь только ждать.

Ш-ш-ш-ш-ух, ш-ш-ш-ш-ух, ш-ш-ш-ш-ух — сверху кружит черный ворон. Я смотрю на часы: 8:15. Ровно в это же время он появился надо мной и вчера. Интересно, это один и тот же ворон? Разумеется, да. Наверное, у него где-то внизу каньона гнездо. Как-то это дико, что птица прилетела в то же время, что и вчера. Такое потрясающее чувство времени у животного кажется мне неестественным. Возможно, определенное положение света на стенках каньона или температура воздуха будят в птице какой-то инстинкт, который говорит, что пора лететь наверх, где можно найти какую-нибудь еду. Я не знаю.

Более предсказуемо и не менее пунктуально, час спустя солнечный луч появляется на своем месте, и в 9:35 я вытягиваюсь для десятиминутного ритуала — приветствую солнце. Итак, ворон пролетел, солнце пришло — я закончил всю утреннюю рутину. И в этот момент впервые с начала своего заключения чувствую давление в мочевом пузыре. Я снимаю ножные обхваты, расстегиваю молнию на шортах и разворачиваюсь, чтобы помочиться. Песок моментально впитывает мочу, быстрее, чем успевает образоваться хотя бы маленькая лужа, — такое ощущение, что даже быстрее, чем моча достигает земли. Она пахнет не хуже и выглядит не темнее, чем два дня назад, когда я мочился последний раз. И тут я чувствую еще один зов природы. Я снимаю поясной ремень обвязки и приспускаю шорты в попытке облегчиться. Не хотелось бы гадить прямо здесь, в каньоне, но у меня просто нет выбора. Однако мое беспокойство по этому поводу оказывается чисто теоретическим — это ложная тревога.

Устав от стресса утренних надежд, вспыхнувших и погасших, я позволяю мозгу отвлечься. Вспоминаю, как в ноябре на фестивале горных кинофильмов «Банф» я встретил австралийского туриста Уоррена Макдональда. На фестивале показывали его фильм про то, как пешее путешествие по Тасмании стоило Уоррену обеих ног. Мы встретились за ужином, и Уоррен рассказал мне подробности. Он оставил напарника в лагере и отлучился по нужде. Пересек ближайший ручей, сделал свои дела, а на обратном пути решил потратить несколько минут на то, чтобы немного полазать по камням, лежащим на берегу реки. И когда он нагрузил один из больших камней, тот опрокинулся прямо на Уоррена, раздробил ему ноги и придавил ко дну неглубокого ручья. К тому моменту, когда напарник Уоррена забеспокоился его отсутствием, начался ливень, и поток, в котором лежал Уоррен, стал прибывать. Спасателям понадобилось два дня, чтобы освободить пострадавшего. Камень размером с автомобиль снимали с него гидравлическим подъемником. Следующим вечером я посмотрел фильм об этом случае и был потрясен документальными кадрами, на которых Уоррен прижат булыжником. Поразило меня и то, что впоследствии он смог восстановиться, научился пользоваться протезами и вернулся в горы. Через два года после несчастного случая Уоррен совершил восхождение на пик Федерации — одну из самых высоких и самых отдаленных гор в Тасмании.

Сейчас, угодив сам в капкан на дне каньона Блю-Джон, я особенно сочувствую Уоррену. Даже смешно, что я стал вторым человеком, о котором я узнал за последние полгода, что тот попал в ловушку, придавленный камнем. Хотя, возможно, были и другие, я не знаю. Теперь мне интересно, как Уоррен справлял нужду, пока был придавлен камнем, и я завидую тому, что его напарник был поблизости и помощь была вызвана очень быстро. Если бы только со мной кто-то был… История Уоррена вдохновляет меня: если я переживу это приключение, то наверняка вернусь к своим путешествиям, к своим восхождениям. Я, конечно, не смогу давать фортепианные концерты, как это было в колледже, но, господи, какая ерунда.

Остаток утра и часть дня я провожу за чередованием немногих доступных мне видов деятельности: сажусь и встаю, давлю насекомых, разглядываю небо в поисках признаков внезапной грозы, подсчитываю минуты до следующего глотка воды. И вот наконец очередная веха моего дня — три часа, и я достаю камеру.

Ставлю камеру на валун, выравниваю ее, стряхиваю песок с линзы. Съемка — это самое увлекательное действие, которое я могу себе позволить, оно притупляет скуку ожидания, но, к сожалению, у меня нет хороших новостей. Я вздыхаю и начинаю говорить:

— Сейчас три часа, понедельник, прошло сорок восемь часов с начала заключения. У меня осталось примерно сто пятьдесят миллилитров воды, то есть пять унций.

Я делаю паузу и удивляюсь своей бесстрастной реакции на утверждение о заканчивающейся воде. В первый день я чувствовал гораздо более сильную эмоциональную связь с остатком воды, вода была пуповиной, которая связывает меня с жизнью.

Теперь я чувствую, что связь оборвалась. В какой-то момент ночи, без предупреждения, пошел обратный отсчет моего существования. Сейчас воды осталось так мало, что ее количество уже фактически не влияет на тот срок, который я еще протяну. К утру вода закончится, и я признал этот факт, не испытывая страха. Страха нет, осталась только пустота.

Затем я думаю о сестре, я смотрю прямо в объектив и представляю, как она в недалеком будущем сидит в гостиной и смотрит эту пленку. Я вижу ее лицо, ее глаза, которые смотрят на меня из камеры.

— Соня, я очень горжусь тобой. Я не смог узнать из первых рук, как прошли твои чемпионаты, но мама рассказала мне, как ты хорошо выступила в национальных соревнованиях. Что ты была десятой по стране и в речи, и в дебатах.[67] Черт побери, девочка! Я очень горжусь тобой! Не только из-за этого, но и вообще из-за того, какая ты есть… Я думал об этом. Мой друг Роб в Аспене говорил мне несколько… часто… несколько раз: важно не то, что ты делаешь, важно то, каков ты есть. Меня это всегда раздражало, я думал, что то, кем я был, всегда было непрерывно связано с тем, что я сделал. Я был счастлив потому, что мои поступки делали меня счастливым. Но если что-то из того, что ты делаешь, может сделать тебя счастливым, точно так же это может сделать тебя несчастным… Я думаю, что все именно из-за того, что я был активен и честолюбив. — Ветер не дает мне говорить, я вздрагиваю и бормочу: «Холодно», затем продолжаю с того места, где прервался: — И поэтому я делал все то, что я делал.