День третий STOCKHOLM

День третий

STOCKHOLM

Сегодня был на тренировке. Не зря тащил я в Стокгольм коньки, перчатки, клюшки!

Тренировку назначили на девять утра, но я явился пораньше, благо вход в метро — прямо из нашей гостиницы. Я и вообще-то, кажется, в жизни ни разу не опоздал на тренировку, а сейчас, когда стосковался по хоккею, особенно торопился.

Какое наслаждение — час на льду и ни секунды передышки!

Правда, ребятам намного труднее, чем мне. И дело не в том, что я в легком тренировочном костюме, а они в тяжелых доспехах. Просто вчерашняя победа взяла у них много сил, а Тарасов все повышает и повышает темп занятия. Он стоит в центре поля с клюшкой наголо и по трибунам несется его командирский голос.

Пот со всех течет градом. И даже у меня он стекает с носа тоненькой струйкой. А Тарасов подает новую команду:

— Играем в одни ворота! По звеньям. Нападающие против защитников. Нападающие в одно касание, защитники — в два!

Кажется, это последнее задание: минут через пять на лед должны выйти наши сменщики — шведы. Раздается звук мотора — верный сигнал к окончанию тренировки. Уже встал со своего обычного места на краешке скамейки запасных наш старший тренер Аркадий Иванович Чернышев и пошел в сторону кулис. Уже повезли туда же запасные клюшки. Уже перескочили через борт несколько человек. Только неугомонный Тарасов верен себе. Он машет рукой в сторону появившегося на пороге поля комбайна, как бы прогоняя его с площадки, и кричит:

— Ну еще хоть пять минутI Ну три! — и показывает сначала пять, а потом три растопыренных пальца: служители-шведы ведь по-русски не понимают. Но те неумолимы.

— Вот черти! — ворчит наш тренер. — Мы же чемпионы мира, понимаете? Неужели исключения сделать нельзя?

Давно уже я не испытывал такого громадного удовольствия оттого, что надел коньки, взял в руки клюшку и вышел на лед, как во время той первой стокгольмской тренировки. А ведь еще несколько лет назад такую же радость приносил мне любой выход на лед — на игру, на разминку, на тренировку. Только в последние годы слова «тренировка» и «трудолюбие», стоящие рядом, не вызывают у меня внутреннего противоречия. Раньше я просто не мог понять, какая связь между ними. В этом смысле я могу считать свою судьбу счастливой.

В самом деле, слово «трудолюбие» придумано не очень удачно. Под ним обычно разумеется вовсе не любовь к труду, а умение заставить себя трудиться, преодолеть себя, свою лень, свое желание, скажем, пойти в кино или просто поваляться на диване. Мне же никогда не приходилось напрягаться и преодолевать себя, чтобы не пропускать тренировок и не растрачивать попусту отведенного для них времени. Даже в разгар самого трудного и напряженного сезона, с бесконечными переездами и жизнью в неудобных многоместных номерах хоккей ни на мгновение не становился для меня обузой. И не было случая, чтобы я не торопился на любую игру, на любую тренировку. Торопился, как всегда торопится человек туда, где его ждут удовольствие и отдых.

Уже будучи хоккеистом сборной, чемпионом страны, я готов был играть в каком угодно тренировочном матче, против какого угодно противника. Потому и считаю я себя счастливым: ведь если сложить часы, которые проводит хоккеист команды мастеров на занятиях, то получатся даже не месяцы, а годы. Да, годы жизни отдаем мы тренировкам, и если этот тренировочный труд не обуза, а радость — жизнь хороша.

Но человек меняется с возрастом. Не так горячи и непосредственны эмоции, да и что ни говорите, даже самое приятное занятие после тысячекратного повторения несколько приедается. И теперь, чтобы пришло былое наслаждение, я должен немного соскучиться по льду, конькам и шайбе. И вот парадокс: именно теперь, когда страсть уступила место рассудку, когда я понял уместность слова «трудолюбие» в связи с хоккеем, я тренируюсь так добросовестно и серьезно, как никогда раньше.

Теперь я понимаю, как трудно приходится спортсмену, для которого тренировка в тягость. И одновременно еще больше ценю удивительное тренерское искусство Анатолия Тарасова, обладающего редкостным талантом превратить самую изнурительную тренировку в веселую и азартную игру, увлечь самых бывалых и флегматичных так, что усталость они замечают только в раздевалке.

Мы — и игроки сборной, и хоккеисты ЦСКА — втайне часто иронизируем по поводу тарасовской манеры вести себя на тренировках, его увлечения микрофоном, его экзотических костюмов, его характерных словечек. Иронизируем, но как только начинается занятие, забываем обо всем, и заражаемся его отношением, и ведем себя словно впервые дорвавшиеся до шайбы мальчишки.

Кстати, оказывается, что тарасовскими тренировками увлекаемся не только мы, хоккеисты.

На них присутствует едва ли не весь корреспондентский корпус. Вроде ничего особенного тренировка собою не представляет. И еще несколько дней назад, увидав рано утром на стадионе такую ораву репортеров, я бы мог мысленно спросить себя: «Ну, чего им здесь делать?» Теперь-то, когда мы познакомились поближе, мне было все ясно.

…Наверное, нет такого спортсмена, которого бы не интересовали люди, пишущие о нас. Еще не познакомившись с журналистом лично, а прочитав лишь его репортаж, особенно если в нем хвалят или ругают тебя, ты уже мысленно рисуешь портрет этого человека, стараешься представить себе его внешность и характер. Конечно, тот, кто к тебе доброжелателен — он и умен, и интеллигентен, и пишет здорово. Другой же, который тебя раскритиковал или вообще высказал соображения, расходящиеся с твоими, заранее представляется глупцом и невеждой.

Тренеры крайне ревниво относятся к каждому печатному слову в адрес их команд. И обычно не стесняются в выражениях, давая оценки отчетам об играх в газетах.

Однако, что там говорить, наши репутации, наша популярность, отношение к нам публики — все это в руках журналистов. И потому мы не можем не испытывать к этим людям пристального интереса, не оценивать их труд особенно строго и, может быть, даже несколько предвзято, не следить за каждым их словом более чем внимательно, хотя все это скрыто маской безразличия и некоторой насмешки над пишущей братией: «Кто умеет играть — играет, кто не умеет — пишет».

Лично мне не приходится обижаться на невнимание прессы к своей особе. Еще бы, два брата-близнеца, играющие в одной команде на правом и левом краях, — находка для репортера. Нам было по 16 лет, когда наши имена — имена двух футболистов дворовой команды — впервые появились в газете. О нас рассказал в крошечной заметке «Московский комсомолец». Еще через пару лет меня упомянули в «Комсомольской правде», перечисляя после окончания хоккейного сезона фамилии перспективных молодых игроков.

…Едва закончился чемпионат мира 1959 года в Праге, как в Москву пожаловала именитая гостья — сборная команда США, только что выступившая на этом чемпионате. Сразиться с ней доверили молодежной команде, в состав которой входили и Старшинов, и мы с братом Женей. Нам дважды пришлось сыграть с американцами, оба раза выиграли, причем из десяти шайб, побывавших в американских воротах, семь забросила наша тройка. Нас хвалили, поздравляли. А наутро я встал пораньше и помчался к ближайшему киоску за газетами. Я торопился не зря. Не было газеты, которая не упомянула бы в рассказе об играх с американцами нас троих. Я был на седьмом небе.

Но только несколько дней спустя постиг я подлинную силу печатного слова. Это сейчас переполненные трибуны Дворца спорта на матчах «Спартак» — ЦСКА вещь обычная. А тогда «Спартака» никто всерьез и не принимал. Мы не только не боролись за медали, но и не претендовали даже на место в первой десятке. И в родных-то Сокольниках смотреть нас ходили лишь знакомые да наиболее беззаветные болельщики «Спартака». И вот переполненный Дворец спорта, и толпа у входа, и то самое «нет ли лишнего билетика?», которое отличает выдающийся матч от рядового. Что случилось? Оказывается, это дело рук журналистов. Стоило им похвалить нас, и толпа спартаковских болельщиков ринулась на стадион в надежде присутствовать при возрождении своей команды.

Тот матч мы проиграли, но проиграли вполне достойно — 1:3. К тому же эту единственную спартаковскую шайбу забросила наша тройка, точнее — Слава Старшинов. Думаю, что свою роль, и немалую, в этом пока более чем скромном успехе команды сыграла поддержка публики, которую привели на стадион журналисты.

А вскоре мне открылась и другая сторона медали. Оказывается, газета может не только прославить. Мы играли в Челябинске с местной командой «Трактор». Я проштрафился (теперь не помню уж чем) и заработал десятиминутное удаление. Женька и Славка проштрафились тоже. Меня тогда такие взыскания особенно не беспокоили: я их получал за сезон сколько угодно. Но после игры в гостинице меня подозвал к себе Иван Васильевич Адамович, наш администратор, отвел в сторону и таинственным шепотом произнес:

— Ты что там натворил? Тут Пахомов, корреспондент «Советского спорта» из Москвы, о тебе расспрашивал. Говорит, что будет писать о ваших фокусах.

Такого оборота дела я не ожидал никак. Очень уж не хотелось в газету, да еще в таком виде. Внутренне я весь кипел: ну что я в конце концов такого наделал, чтобы меня позорили на весь мир? Подумаешь, десять минут… Других на десять минут никогда, что ли, не выгоняли? Чего ж он о других не писал? А Майоров проштрафился, так сразу и в газету!..

— Пойду попробую с ним потолковать, — успокоил меня Адамович. — Может, уговорю.

Я весь вечер нервничал и немного успокоился лишь тогда, когда пришел Адамович и сказал мне:

— Обещал подумать. Наверно, не будет писать.

Наш администратор ошибся. В следующем номере «Советского спорта» я был героем корреспонденции о челябинском матче. Разумеется, героем отрицательным.

…Прошли с тех пор многие годы. Мы с Владимиром Пахомовым давно и хорошо знакомы. Но и сегодня я по старой привычке смотрю на его подпись в газете с некоторым опасением. А тогда я не мог прочитать ни одной его строки без гнева и возмущения. Я выискивал в них ошибки и был несказанно рад, когда их находил. Я считал его дилетантом в спорте, невеждой и своим личным врагом.

Прошло еще немного времени, и число «личных врагов» моих сильно возросло. Я попал, попал прочно и надолго, в катеюрию злостных нарушителей игровой дисциплины. А кто во всем виноват? Все они же, журналисты. Помню, после очередного десятиминутного удаления меня вызвали на заседание спортивно-технической комиссии и дисквалифицировали до конца сезона (к счастью, дело было весной, и нам оставалось доиграть всего два матча). На заседание пришел какой-то парень моего возраста, которого я сперва и не заметил.

— Анатолий Салуцкий, «Комсомольская правда», — представился он.

Говорил Салуцкий со мной очень сурово и почему-го на «ты». Придя через пару дней на занятия в институт, я узнал, что он побывал и там, разговаривал со старостой и комсоргом группы, выяснял, как я веду себя на семинарах и лекциях, здороваюсь ли с товарищами, не груб ли, не зазнался ли, как воспитан. Все это меня возмутило ужасно. Какое ему до этого дело! И, провинившись в очередной раз на площадке, я обычно думал: «Вот опять теперь этот самый… (его фамилию мне даже мысленно произносить не хотелось) тиснег заметку. Ему что — гонорар идет, и ладно».

Так развивались мои отношения с прессой. Когда журналист обращался ко мне с каким-нибудь вопросом, я вежливо и бесстрастно ему отвечал, но в душе скрывал вражду и холод: «Скажешь что-нибудь не так, а он и прицепится к слову, да еще переврет все, потом иди доказывай, что ты не верблюд». В каждом из них я хоть и не показывал виду, но различал своего потенциального врага.

Если б я мог в ту пору посмотреть на себя со стороны! Наверно, я бы вспомнил Городничего и его слова о «щелкоперах и бумагомарателях разных». Чем, собственно, были виноваты передо мной названные или другие журналисты? Я стал взрослей, спокойней, а главное, познакомился со многими из них поближе и отлично понимаю, что они просто выполняли свой профессиональный долг, делали свою работу, а не искали повода расправиться со мной.

А может, понял я все это не потому, что стал рассудительней, а потому, что лишился прежних недостатков и перестал быть объектом постоянной критики? Вполне возможно.

Но вы ошибаетесь, если думаете, что теперь, когда я сам побывал в репортерской среде, когда узнал многих журналистов как следует, у меня нет к ним претензий. Можно простить недостаточное знание предмета — оно придет со временем, можно понять допущенную в спешке ошибку — а разве мы на поле мало ошибаемся?

Ошибиться может каждый. Но ошибка ошибке рознь.

Как часто приходится в репортажах читать безапелляционные строчки, обвиняющие того или иного хоккеиста в эгоизме, самоуверенности, трусости и прочих смертных грехах! Читаешь и диву даешься: откуда это репортеру известно? Со мной он не говорил, с товарищами по команде не беседовал, тренера не спрашивал. Ему, видите ли, показалось, что хоккеист проявил трусость. Мало ли что может показаться…

Если ты не уверен в этом — нет, не на сто — на двести процентов — лучше не пиши. Люди, ежедневно пишущие в газету, как-то забывают или перестают думать о том, что любое их слово расходится миллионными тиражами, что его читают жены, дети, любимые, сослуживцы тех, о ком они пишут.

Не думайте, что во мне говорит какая-то личная обида. Меня пока, к счастью, от такой критики бог миловал.

Но разве может тот же Вениамин Александров простить обиду, которую нанес ему один корреспондент, обвинив его после нашего поражения от шведов на чемпионате 1963 года в трусости? Это Александрова — того самого Александрова, который забил за время своей карьеры множество голов в ворота канадцев, чехословаков, тех же шведов. Разве такое по силам трусу? Но это понимают не все. А как он, Александров, может объяснить это людям? Как смыть позор, нанесенный несправедливым и страшным оскорблением? Не на дуэль же, в самом деле, вызывать обидчика…

На Олимпийских играх в Гренобле мы проиграли сборной Чехословакии. Впервые после поражения от шведов в 1963 году ушли с поля побежденными. Как же обрушились на нас на следующий день некоторые газеты! Нас упрекали в безволии, в неумении и нежелании бороться за победу, мы в корреспонденциях выглядели какими-то хлюпиками, не умеющими собраться и постоять за себя. А ведь еще вчера мы, пятикратные чемпионы мира, были, по словам тех же самых журналистов, «непобедимой ледовой дружиной», «не знающими страха рыцарями», «героями ледовых баталий». Куда же все это в один день девалось? Каким образом герои и рыцари вмиг превратились в безвольную и неумелую толпу эгоистов?

А еще через день мы стали олимпийскими чемпионами — и снова чудесное превращение. Мы опять «дружина», «гвардия», «герои». И портреты игроков и тренеров на первых страницах тех самых газет, которые вчера осыпали нас упреками.

Поверьте моему опыту: спортсмен, мечтавший о победе и готовившийся к ней годы, не может за нее не бороться. Неверно составленный план, недостаток сил или мастерства, ошибки — другое дело. Но то промахи, а не преступления. За них бывает обидно, порой до боли, но не стыдно…

Об эгоистах и людях аморальных писать надо. Но тут уж доказательства самые неопровержимые — на стол!

Вот видите, как бывает: вместо того чтобы рассказать о журналистах, о сложном и тяжком труде этих людей, которых с совершенно новой стороны открыл мне Стокгольм, я начал с критики и поучений — как и о чем им писать… Да нет, никого поучать я не собираюсь. Я пишу то, что думаю. По отношению к друзьям это обязанность.