«Сорок первый»

«Сорок первый»

В середине пятидесятых годов прошлого века, на заре хрущевской оттепели, в советский кинематограф стремительно и дерзко ворвался молодой режиссер Григорий Чухрай. Его дебют, фильм «Сорок первый», стал заявкой на «большое кино». Затем последовали другие работы режиссера: «Баллада о солдате», «Чистое небо», ставшие не только настоящим прорывом к исторической правде, но и примерами гражданской смелости. Григорий Чухрай пришел в кино практически с фронта, сразу после войны, которая еще долго давала о себе знать то тяжелым ранением, то неизгладимыми воспоминаниями, изменившими представления о мире людей (режиссер говорил: «Войны ведутся не между умными и дураками, не между подлецами и благородными героями, а между людьми разных убеждений, преследующих разные цели») и сформировала четкое понимание цели жизни.

Григорий Чухрай начинал учиться во ВГИКе на курсе одного классика — Сергея Юткевича, а заканчивал у другого — Михаила Ромма, совершенно им очарованный. Ромм стал наставником Чухрая на многие годы, предопределив первые шаги своего талантливого ученика. После института он какое-то время, как многие другие выпускники ВГИКа, поработал вторым режиссером. На Киевской студии художественных фильмов им. А. Довженко он набирался постановочного опыта до 1955 года. До того времени, как Чухрая не пригласил к себе руководитель «Мосфильма» Иван Пырьев.

В середине 50-х на «Мосфильм» с предложением экранизировать «Сорок первый» пришел выпускник ВГИКа, ассистент режиссера Киевской киностудии Григорий Чухрай. Когда-то по повести Бориса Лавренева уже был снят фильм знаменитым кинорежиссером Яковом Протазановым. Но старый фильм был немым. Звуковой римейк оказался весьма кстати. Чухрай прочел впервые «Сорок первый», когда во время войны лечился после ранения в челябинском госпитале. Эта история запала ему в душу. Окончив ВГИК, он решил ее экранизировать, причем по собственному, адаптированному к современности, сценарию. Его «Сорок первому» суждено было стать одним из первых и ключевых оттепельных фильмов.

На Киевской киностудии им. А. Довженко, куда вначале отправился Чухрай с идеей постановки лавреневской повести, его категорически завернули. Было сказано, что любовь красной партизанки к белогвардейцу неактуальна. И предложили снимать фильм «Триста лет тому» — об объединении Украины с Россией. Делать было нечего, Чухрай согласился, но не сдержался, откровенно высказавшись о слабом сценарии обласканного властью Александра Корнейчука, в результате чего его отстранили от работы. Тогда начинающий режиссер решил податься за правдой в Москву. Он надеялся, что там его идея экранизации все того же «Сорок первого» найдет своих горячих сторонников, и не ошибся.

И хотя столичное кинематографическое начальство тоже вначале сомневалось, нужна ли советскому кинематографу вторая экранизация повести, где главный герой, белый офицер, вполне вызывает человеческие симпатии, участник Сталинградской битвы, о которой он правдиво рассказал перед своей кончиной в автобиографической книге «Моя война», смог настоять на своем. И новелла известного беллетриста Бориса Лавренева «Сорок первый», повествующая о вполне реалистическом, а может, и мелодраматическом эпизоде гражданской войны — о любви девушки и синеокого поручика, любви внезапной, сильной и искренней, была запущена в производство. Директор «Мосфильма» Иван Пырьев не только разрешил постановку, но и обещал по окончании благополучной съемки жилье — комнату в новом, строящемся возле студии, доме.

Однако вскоре московской идиллии пришел конец. Григорий Колтунов, подключившийся к работе над сценарием, не только постоянно конфликтовал с Чухраем, но и гнул свою линию, считая, что любовь Марютки к классовому врагу, поручику Говорухе-Отроку, нуждается в осуждении. Чухрай же считал, что гражданская война заслуживает более объемного и честного изображения. Он не собирался делить своих героев на красных и белых, правых и виноватых. Таким образом, сценарий пришлось переделывать раз шесть. И все-таки молодому режиссеру удалось отстоять собственное видение будущего фильма. При этом пришлось поменять и актеров. Вначале на главные роли были выбраны начинающие актеры — Екатерина Савинова и Юрий Яковлев, последнего очень рекомендовал режиссеру Иван Пырьев. Однако ни один из них в картине так и не сыграл: Савинову запретил снимать сам же Пырьев, когда она влепила маститому режиссеру за приставания пощечину, а кандидатуру Яковлева отклонил сам Чухрай.

Среди других претендентов значились и Руфина Нифонтова с Иннокентием Смоктуновским. Однако не подошла и эта пара. В результате на главную мужскую роль поручика был утвержден «красавец эпохи» Олег Стриженов («Овод», «Капитанская дочка», «Белые ночи»), а Марюткой стала недавняя выпускница ВГИКа Изольда Извицкая. Правда, с ее утверждением на роль тоже все оказалось не так гладко — худсовет «Мосфильма» выступил против ее кандидатуры, считая, что грациозной зеленоглазой красавице с превосходной гривой светло-каштановых волос вряд ли удастся сыграть диковатую и резкую Марютку. Однако Чухрай считал иначе. Режиссер был уверен, что роль немного угловатой девушки с ружьем, словно специально написана под утонченную красавицу Извицкую. И отстоял молодую актрису. Пришлось чиновникам от «Мосфильма» согласиться с доводами режиссера. Работа над картиной продвигалась непросто. Нашлось немало противников точки зрения режиссера на войну, на то, как надо ее снимать. Однако, когда фильм вышел на экраны и получил множество призов, в том числе и награду Каннского кинофестиваля, он подтвердил правоту точки зрения режиссера, утверждавшего: «К искусству кино я относился почти религиозно. Я считал, что фильм — это поступок, и стремился снимать так, чтобы не стыдиться своих поступков».

Однако не прошло и нескольких недель со дня начала работы, как съемки остановились. «У меня вышел конфликт со сценаристом Колтуновым, — вспоминал позже Григорий Чухрай. — Сценарий у меня фактически уже был до него, но я решил, что нужна все-таки опытная рука драматурга. И вот Колтунов, воспитанный в правильном духе, сразу понял, какая это скользкая тема — любовь к врагу. Он мне сказал: «Не беспокойтесь, мы выйдем из этого положения». И действительно вышел. Мы писали так: один эпизод — я, другой — он. И вот он придумал эпизод: Марютка сочиняет стихи, и к ней являются души, образы погибших в песках товарищей и спрашивают: «Как же ты могла полюбить нашего врага?» И она отвечает: «Никогда вас не забуду, и любить его я буду». Это был эпизод оправдания. Я запротестовал против этого. Сказал, что не хочу ни перед кем оправдываться, что и Марютка в этом не нуждается — она полюбила! Да, полюбила врага. Ну и что? Полюбила, и все! А мне начали возражать: «Так нельзя. Чему мы учим нашего зрителя?… Собрали на студии худсовет, и я готовился выступать с протестом, но накануне встретил Юткевича, и он мне посоветовал ни в коем случае этого не делать. Я удивился: «Ну, как же я буду снимать эти эпизоды?» — «И не снимайте! Когда поедете на натуру, там вы будете снимать то, что вы захотите. А если сейчас вы затеете спор, когда у вас так много противников, вы рассоритесь с ними, и картину вам не утвердят…» И я воспользовался его советом, а если бы не воспользовался, то погорел бы».

Интересна позиция по поводу постановки «Сорок первого» другого известного советского режиссера Григория Рошаля, который тоже активно выступил против съемок. Он опускался до крика, с хрипотой доказывая худсовету: «Молодой человек стоит перед пропастью, а вы толкаете его! Вы понимаете, что даже теоретически эту картину нельзя поставить, потому что если зритель увидит симпатичного поручика, то он простит Марютке, что она влюбилась в него, но не простит выстрела. Если же поручик будет отрицательным, то зритель не простит Марютке то, что она его, такого, полюбила… Одним словом, этот фильм сделать нельзя!» И, немного успокоившись, добавлял: «Вы что же думаете, молодой человек, что, кроме вас, никто не читал этого рассказа? Но сделать его нельзя! Вот когда работал Протазанов, тогда это было еще возможно…»

Между тем судьба картины висела на волоске даже после того, как ее все-таки разрешили снимать. Даже на завершающем этапе, когда уже угадывался будущий успех картины, кое-кто продолжал сомневаться и вставлять «палки» в колеса. Все тот же Колтунов послал на имя Пырьева такую записку: «Уважаемый Иван Александрович. Только что я посмотрел материал картины молодого режиссера Чухрая. Ставлю вас в известность, что под этой белогвардейской стряпней я не поставлю своего честного имени».

Безусловно, что все эти драматические коллизии вокруг фильма отрицательно влияли и на остальных участников съемок. Всю съемочную группу лихорадило, ведь судьба картины висела на волоске. Переживали и актеры. Больше остальных нервничала Извицкая. Во многом это объяснялось ее молодостью и отсутствием необходимого опыта, уверенностью в себе, ведь это была ее первая серьезная роль. К тому же съемки проходили в довольно сложных климатических условиях, в пустыне, и эти обстоятельства тоже отрицательно сказывались на молодой актрисе, послужив частым срывам. В такие минуты Извицкая впадала в уныние, подолгу плакала, убегая на берег Каспия. Работа простаивала, и тут ассистента режиссера осенило — он посоветовал Чухраю вызвать на съемки молодого мужа актрисы — Эдуарда Бредуна. Так и поступили, причем для артиста была специально придумана и эпизодическая роль — казака, чтобы он стал полноправным участником работы над фильмом. Дебютантка тут же успокоилась, пришла в себя и блестяще сыграла роль, передав не только удивительную цельность натуры своей героини, но и силу внезапно проснувшегося в ней чувства, весь трагизм неминуемой развязки. Бредун же неожиданно повел себя на съемках по-хамски — регулярно напивался, пытался поучать и даже оскорблял режиссера. Однажды в нетрезвом виде чуть не подрался с Чухраем, вот только не учел, что Григорий Наумович — бывший десантник… В общем Бредуна отправили обратно в Москву.

Непросто складывались отношения у Григория Чухрая и с оператором картины Сергеем Урусевским, на тот момент уже сложившимся и известным в кинематографических кругах мастером. Урусевский вместе с супругой, вторым режиссером Беллой Фридман, пытался захватить лидерство в работе над картиной. Руководить процессом, отодвинув Чухрая в сторону. Практически весь период работы над картиной продолжались конфликты, разборки, собрания и взаимные оскорбления. Дошло даже до того, что Чухрая на нервной почве сразил остеомиелит. В какой-то момент Урусевский стал подумывать и о том, чтобы покинуть картину. Однако, ради общего дела, все же смирил свои непомерные амбиции и нашел в себе силы закончить работу. Отчего картина, надо сказать, несказанно выиграла, а мир получил возможность наслаждаться этим великолепным произведением. Сегодня уже невозможно представить ее без потрясающих урусевских пейзажей, панорам и удивительно романтических и героических портретов героев.

И все же, как известно, фильм — творение коллективное. Все участники съемочной группы — от сценариста, режиссера, художника, актеров, гримеров и костюмеров — в той или иной степени сопричастны его успехам и неудачам. Сам Урусевский сравнивал творческий коллектив с оркестром, «в котором каждый инструмент в полную силу своего таланта ведет свою партию, сливающуюся в общем потоке, эмоционально воздействующем на зрителя».

«Сорок первый» стал для оператора прекрасной площадкой для творческих экспериментов. Урусевский с удовольствием открывал все новые, неведомые художественные возможности камеры. И в основе этих исканий и любых операторских решений лежит живописная основа. Сюжетные условия этого произведения оказались таковы, что буквально все действие картины, за исключением нескольких эпизодов, разворачивается в пейзажной обстановке. Основная часть посвящена двум главным героям, поэтому портретные изображения здесь особо важны. Сам характер драматургии фильма, в особенности его лирическая линия, бесспорно, требует большой экспрессивной силы изобразительного языка. И выразительность некоторых фрагментов картины целиком зависит от этой экспрессии. Например, та часть, которая запечатлела тяжкий путь по пустыне от Гурьева до Урала, совершенный отрядом красноармейцев, и неожиданная робинзонада героев на заброшенном острове, с непростой историей их взаимоотношений, наверняка бы оказалась на экране малоинтересной, если бы не различные оттенки чувств и переживаний главных героев на фоне окружающей их природы.

Вот, скажем, сцена вечернего перехода через Каракумы. Она сделана предельно лаконично: темные гряды песчаных холмов, огромный массив спокойного, высокого неба, слегка освещенного блеклыми лучами заката, и четкие, словно вырезанные на этом фоне, силуэты движущихся людей и верблюдов. Организация пространства, соподчинение пейзажной и фигурной частей изображения обладают законченной картинностью. Эта сугубо кинематографическая лента — зрительский образ глубоко связан с развитием драматического действия, основанного на напряженности и некоторой суровости изображения, что говорит об огромной трудности пути, требующей от участников перехода огромных физических и душевных сил. Фигура и пейзаж соотносятся в таких случаях как мелодия и аккомпанемент, где природное окружение рассматривается как условное дополнение к основному образу, оттеняющее его содержание. Панорама пустыни символична. Станковая основа здесь очевидна. Пластический язык любого кадра очень умело связан с психологическим смыслом действия, обладая очевидной «картинностью». Оператор старается акцентировать важнейшие моменты повествования посредством законченной системы выраженных живописных приемов, умело приобщая их к киноспецифике кадра.

Нелегко было ему добиться и взаимодополняющего единства звука и изображения, ведь «Сорок первому» суждено было стать одним из первых отечественных цветных фильмов. Понимание цвета идет в нем от живописи, а не от фотографии. И это важно понимать, чтобы понять цветовые особенности фильма. Фантастически снятые Сергеем Урусевским зыбучие пески и гибельные барханы, яростный ветер, что предстает в фокусе камеры прямым родственником блоковской петроградской поземки, молодые, вдохновенные, приподнято-романтичные Изольда Извицкая и Олег Стриженов, не только дающие в своем психологически выверенном дуэте-дуэли метафорический образ вставшей на дыбы эпохи, «прекрасного и яростного мира» — живые, дышащие полной грудью, страдающие и любящие — такие, какими и должны быть настоящие герои большой литературы и кинематографа.

Кадры пустыни из чухраевского фильма «Сорок первый» — признанная классика советского кино. Их цветографика завораживает. Бесконечно желтое безмолвие укачивает монотонностью. Синее небо, линялое от раскаленного светила. Выдающийся оператор Сергей Урусевский снял все это «непрерывным цветом». Чухрай смонтировал эту сцену длинными и короткими кусками, находя нужный для зрительского восприятия ритм. Хорошим помощником в этом стал сценарий Григория Колтунова, главным достоинством которого стали: лаконичность, емкость и наполненность реплик и диалогов. Фильм не превращается, как порой горько шутят киношники, в «говорящие головы». Изобразительный и вербальный ряды в «Сорок первом» уравновешены и находятся в счастливом единстве. Движется караван по бесконечным пескам, оставляя глубокие следы верблюдов и бойцов, — на фоне закатного неба идет по барханам красный отряд.

В режиссуре этих эпизодов заметна некоторая доля увлеченности Чухраем «роммовской» пустыней. Стоит ли этому удивляться, ведь худруком картины был Михаил Ромм, автор «Тринадцати». К тому же, как мы знаем, Чухрай — ученик Михаила Ромма и по ВГИКу. Потом он стажировался у мастера на его картине «Адмирал Нахимов», снимал свой дебют в его творческой мастерской. Кроме этого, названный фильм Ромма близок «Сорок первому» и по теме, и по материалу.

И все же важно, что в художественной манере молодого режиссера прослеживается своя яркая индивидуальность. Она — и в стремлении к романтике, к острым столкновениям трагического и смешного, лирического и грубоватого, и в стремлении к сильным эффектам, к резким контрастам, к патетическим интонациям, в стремлении к красоте. Однако во всем этом присутствует свой разлом. Внешне это — пустыня и море, эмоционально — взаимоотношение героев. Интересно, что после повести «Сорок первый» Лавренев написал драму «Разлом», с успехом поставленную многими театрами.

Драмой любви и долга можно назвать и этот фильм. Советские люди воспитывались на военной романтике. Героика гражданской войны служила примером для подражания солдатам Отечественной. Тот же фильм о Чапаеве несколько десятилетий не сходил с экранов страны. К произведениям Шолохова, Островского, Серафимовича, Вишневского, Гайдара, Лавренева в то время с пиететом относилась вся молодежь. Легендарные герои гражданской были призваны воспитывать в ней великую стойкость духа, беззаветную верность идее, дерзкую уверенность в будущем. Возможно, небольшая по объему повесть Бориса Лавренева и уступала другим подобным произведениям в масштабности и исторической точности, но в полной мере передавала духовную силу человека, сражающегося за революцию. Она оказалась удивительно кинематографичной и именно поэтому была дважды экранизирована: Яковом Протазановым (1927) и Григорием Чухраем (1956).

В первом фильме образы девушки-партизанки Марютки, комиссара Евсюкова и белогвардейца поручика Говорухи-Отрока в исполнении Ады Войцик, Ивана Штрауха, Ивана Коваль-Самборского много лет путешествовали по экранам. Несмотря на то, что суровая критика обвинила фильм в чрезмерно узком, камерном изображении исторических событий. Однако время показало, что скромность масштабов искупается психологической глубиной, это подтвердило и долголетие протазановского фильма. Вооружившись новыми выразительными средствами кино — словом, музыкой, цветом, свои силы захотел попробовать и молодой режиссер Григорий Чухрай, неслучайно взявшийся за эту повесть. Вступая в своеобразное соревнование с прославленным режиссером, он тяготел к сильным романтическим характерам лавреневской прозы, к ее острым драматическим коллизиям и психологической глубине. Вот что говорил об этом известный критик Ростислав Юренев: «Сценаристу Г. Колтунову пришлось ее лишь немного отредактировать и развить диалоги, сократить авторские отступления, несколько подробнее разработать образы эпизодических действующих лиц и усилить мотивы заинтересованности белогвардейцев в жизни поручика Говорухи-Отрока. Сделал он это умело и тактично. Может быть, смягчая грубость Марюткиного языка, следовало бы избежать и слишком частого повторения ею поговорки «рыбья холера»; может быть, следовало экономнее построить эпизоды в песках, но это частные замечания. Более серьезный вопрос: не стоило ли еще подумать над финалом фильма и даже во время идейной четкости изменить акценты, поставленные Лавреневым? Но этот вопрос, скорее, к режиссеру.

Вот только творческая манера Чухрая вырабатывалась на этой картине в содружестве с оператором С. Урусевским и во многом была определена этим превосходным и своеобразным мастером. Кадры оператора заметные, яркие, словно снятые «под кинохронику». Его композиции остры, порой причудливы, портреты эмоциональны, пейзажи одухотворены — они являются соучастниками человеческих дел и страстей. Через эти пейзажи — с грозными облаками, с изрезанными ветром барханами, с сокрушительными громадами волн он передает бури человеческих чувств, достигая высокого драматизма.

Романтическая манера Урусевского и Чухрая как нельзя кстати соответствует стилистике повести Лавренева и глубоко воздействует на зрителя. Однако случается, что и в выразительной трактовке порой красота становится красивостью, а чувство — чувствительностью. Оказалась немного завышенной красивость украинских пейзажей в грезах уснувшего часового, слишком многочисленны и великолепно снятые волны. Встречаются и другие просчеты в операторской работе, однако не они решают дело. Изобразительное решение фильма глубоко эмоционально и своеобразно».

До нас дошли воспоминания помощников Урусевского — Алексея Темерина и Сергея Вронского, тоже в дальнейшем ставших крупными операторами-постановщиками, о том, как творил мастер. Вот что вспоминал по этому поводу один из них: «Перед объективом Урусевский ставит стеклянные пластинки. По первой льют жидкость, похожую на подсолнечное масло, вторая замазана вазелином. Женская часть съемочной группы поставляет Урусевскому для всевозможных сеток старые чулки различной плотности, эти капроновые сеточки работают в сложных комбинациях с бесчисленными туманниками, фильтрами — цветными, нейтрально-серыми, оттененными». Если вдруг по небосводу слишком жестко «мазанул» оранжевый фильтр, не беда — дополнительный нейтральный фильтр-диффузион все немного подправит, размоет. Произошла странная вещь — для Урусевского объектив утратил свое прямое назначение. Для него словно законы оптики не писаны, поскольку он снимал не одним объективом. Да Урусевский и не снимал вовсе тот же «Сорок первый», а живописал. После выхода картины появился даже слух о том, что картину на самом деле сделал Урусевский, а не Чухрай. У них действительно были сложности на съемочной площадке. А после завершения работы над картиной еще и сценарист Григорий Колтунов обвинил режиссера в искажении сценарного замысла…

Следуя канонам русской довоенной режиссуры, и в частности постановке Якова Протазанова, экранизировавшего лавреневскую повесть в 1927 году, Чухраю удалось не только проявить творческую самостоятельность в подходе к материалу, но и во многом превзойти своего знаменитого предшественника: в сюжете о любви девушки-красноармейки и белогвардейского офицера проблема политического противостояния «красных» и «белых» отошла на второй план, уступив авансцену «противостоянию-притяжению» молодых людей, экзотический роман которых на пустынном острове в Каспийском море пришел к такой трагической развязке.

Благодаря повести Бориса Лавренева, на которую обратил внимание дебютант Григорий Чухрай, на наш экран проникла любовь к врагу, незваная, отчаянная и обреченная. Поручик Говоруха-Отрок изначально приговорен не от того, что попался красным, не от того, что сохранил верность белым, и даже не от того, что он аристократ, а за то, что именно его, такого, как есть, полюбила красноармеец Марютка. Рано или поздно ей все равно пришлось бы спрятать, уничтожить эту постыдную любовь, рано или поздно прогремел бы этот выстрел. То, что он прозвучит, заявлено уже в самом названии фильма. И эти цифры, как рок, висят над повествованием. В нашем кино трудно найти другой сюжет, так близко стоящий к классической трагедии, с ее чистым подобием жизни как таковой, с неотвратимым приговором, вынесенным в самом начале, и с отсрочкой, предоставленной чувству. Когда картина вышла на экраны, симпатии советских зрителей, как и предполагал Рошаль, оказались целиком на стороне классового врага, а история любви главных героев стала доминирующей, затмив идейную линию картины.

Чухрай и Урусевский впервые показали любовь как самостоятельную стихийную силу. Вырванная из созданного людьми мира и помещенная в мир природный, она стала его универсальным кодом с такими неотъемлемыми символами революции, как буря, морской шторм… А рядом аналогии — золото песка и золото тел, синева глаз поручика и синева моря. Природа, вступив в сговор с чувством, уничтожает всех боевых друзей Марютки. А ей предначертана первозданная роль Евы, возвращающая героев в рай первоначальной страсти. Рассказ о Робинзоне — это только бессознательная маскировка настоящего первоисточника. Когда герои остаются одни на острове, без очень кстати унесенного штормом ботика, они оказываются в совершенно ином, обособленном, оторванном от войны мире. Шторм делит их жизнь на — «до» и «после». Одежда намокла, герои вынуждены ее снять, чтобы просушить… Марютка первая делает шаг навстречу чувству, выхаживает заболевшего пленного, кормит его горячим, даже где-то находит для него махорочки: «Что я, зверюка, что ли, лесная?» — «Ты просто золотко, Машенька», — шепчет в ответ растроганный такой заботой поручик. А за сараем бушует море…

Болезнь и любовь на какое-то время примиряют влюбленных друг с другом, но не в силах сократить все, разделяющие их, классовые различия. Как ни грустно, зритель с самого начала осознает: у этого вновь зародившегося чувства нет будущего. И все же с упоением и грустью наблюдает за развитием романа.

К этому моменту внешняя привлекательность героев достигает апогея — Извицкая-Марютка, благодаря естественным данным и мастерству оператора, выглядит так, что вполне может претендовать на звание самой женственной героини советского кино. В то время как Стриженов-поручик носит жалкие обрывки своего мундира с такой безупречной элегантностью, какую порой не встретишь и в иных костюмных фильмах.

Однако зритель понимает — чувственность проникла в этот мир контрабандой, без законных прав, а значит, ей нет в нем места. Видимо, поэтому любовные сцены в картине и получились столь робкими, и все же, как сказали бы сегодня, весьма эротичными. И прекрасная зазывная женственность Извицкой, и романическая мужественность Стриженова не могли остаться незамеченными даже в период тотальной борьбы за социалистические идеалы. Благодаря привлекательности героев сюжет наполнился явным эротическим подтекстом, что лишь прибавило фильму идеологических дискуссий.

Большая часть сюжетного времени на экране посвящена взаимоотношениям двоих — мужчины и женщины. Их связывает не только любовь, но и классовая ненависть. Молодая актриса блестяще справилась с образом Марютки: несмотря на простое происхождение, ее неграмотная, диковатая героиня показывает высокое благородство чувств.

Снимали фильм на Каспии, в Красноводске. Потом спустились ниже по морю к острову Челекен, на мысе которого и выстроили избушку, в которой развивалось действие последней части картины.

Один из главных эпизодов, когда Марютка застрелила своего «сорок первого» — любимого поручика, идет в фильме минут пять-шесть. Снимался же он пять или шесть дней — на дворе стояла ранняя весна, начало марта. Вместо морского пляжа был почти что лед, песочек не хотел, как требовалось киношникам, сыпаться сквозь пальцы. Ноги актеров в воде сводило судорогой. А ведь приходилось сниматься, мягко говоря, почти раздетыми. Ну, чего не сделаешь ради искусства…

Финальную сцену пришлось еще и переснимать: высокому кинематографическому начальству не понравилось, как Марютка горько рыдает над телом убиенного беляка. Переснимали ее уже в Таллинне. Потом мытарства продолжились и в Москве — нервничал Пырьев, нервничал Чухрай… Еще бы — на режиссера завели уголовное дело, обвинив в перерасходе средств. Неизвестно, чем бы кончилось дело, если бы фильм не произвел на кинематографических мэтров огромного впечатления. Григорию Чухраю простили все и сразу. Чиновники картину приняли без поправок. Дебютант Чухрай сразу стал знаменитым режиссером, а фильм получил ряд международных призов. Критики того времени, отмечая привлекательность характера Говорухи, говорили о его «духовной бедности» по сравнению с наивной и, казалось бы, темной Марюткой. Мол, творческое дерзание авторов «Сорок первого» состояло в том, что они через лучшего, духовно самого красивого представителя старого мира показали бесплодие и обреченность его идей. Правда, молва продолжала приписывать громадный успех фильма исключительно Сергею Урусевскому, Чухрай же, говорили, так, сбоку припеку. Кстати, Григорий Наумович еле прорвался на премьеру «Сорок первого» в Дом кино. В своем скромном костюмчике он выглядел столь непрезентабельно, что вахтерша не захотела пускать его в зал. Туда он попал не без помощи роскошно одетого Урусевского…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.