Глава тринадцатая СТИХОТВОРЕНИЯ 1977 ГОДА
Глава тринадцатая
СТИХОТВОРЕНИЯ 1977 ГОДА
После смерти жены Слуцкий ищет спасения в том, к чему прибегал всю жизнь, — в поэзии. Постоянно, даже среди ночи, он обращается к своим рабочим тетрадям, вписывая все новые строки, строфы, стихотворения. «На белеющий в ночи лист» стихи льются непрерывным потоком. В течение немногим более двух месяцев, с середины февраля по начало мая (изменив своему обыкновению не ставить «помет под стихотворением», Слуцкий некоторые из этих стихов датирует, последнее помечено 3 мая), Борис Слуцкий (по свидетельству Давида Самойлова) написал около двухсот стихотворений. Восемьдесят из них составитель его Собрания сочинений Ю. Болдырев выделил в особый раздел третьего тома, назвав его «Стихотворения 1977 года».
В начале мая Слуцкий уезжает в Дом творчества в Дубулты. Здесь вскоре после приезда наступает острый приступ душевной депрессии. Друзья помогают Слуцкому вернуться в Москву. Через несколько дней он становится пациентом психосоматического отделения 1-й Градской больницы. Больше Слуцкий не напишет ни строки. Стихи 1977 года станут его последними стихами.
За то время, что прошло после смерти Тани, поэт, по сути, написал книгу стихов. В этой книге, если бы она была издана, следовало бы выделить несколько разделов — стихи о любви, о смерти и надежде.
Первый из этих разделов — стихи, посвященные Тане. Слуцкий продолжает разговор с женой, говорит то, что не успел сказать ей при жизни. «Я знаю, что “дальше — молчанье”, // поэтому поговорим…» Никогда до этого Слуцкий не писал таких стихов. Иосиф Бродский вспоминает, как Слуцкий говорил ему, что поэт XX века не должен писать любовную лирику. Единственное свое стихотворение, которое можно (весьма условно) отнести к любовной лирике, — «Ключ» («У меня была комната с отдельным входом…») он никогда не читал со сцены. На просьбы прочесть это стихотворение отвечал довольно резко: «Пошляческое стихотворение». Стихи, посвященные Татьяне Дашковской, могли бы стать началом нового этапа в творчестве поэта. Большую их часть Слуцкий набело записал в простенькую записную книжку в синем клеенчатом переплете: ее нашли среди бумаг поэта, когда готовили материалы для отправки в архив. «Такой высокой и трагической лирики наша поэзия той поры не знала»[345]:
Кучка праха, горстка пепла,
всыпанные в черепок.
Все оглохло и ослепло,
обессилел, изнемог.
Непомерною расплатой,
за какой-то малый грех
свет погасший, мир разъятый,
заносящий душу свет.
??????????????????* * *
Не на кого оглядываться,
не перед кем стыдиться,
вроде бы жить и радоваться —
мне это не годится.
Мне свобода постыла
та, что бы ты ни простила.
Мне не угодна воля
та, где тебя нет боле.
??????????????????* * *
…Улетела, оставив меня одного
в изумленьи, печали и гневе,
не оставив мне ничего, ничего,
и теперь — с журавлями в небе.
О женщинах Слуцкий написал немало стихов: «Грешницы», «Вот вам село обыкновенное…», «Интеллигентные дамы плачут, но про себя…», «Волокуша», «Старухи и старики», «Старуха в окне», «Молодая была, красивая…» и много других. Но эти стихи, за исключением написанных в юности, не были связаны с любовным чувством к той или иной женщине. О тех ранних стихах он сожалел, считал несовершенными, стыдился их, не читал и не публиковал. Только в 1977 году Слуцкий возвращается к любовной лирике, которую принципиально отвергал. Это принципиальное отвержение любовной поэзии было последней данью Бориса Слуцкого якобинству юности. Теперь он пишет о своей «высшей, единственной любви», о любви к Тане:
Каждое утро вставал и радовался,
как ты добра, как хороша,
как в небольшом достижимом радиусе
дышит твоя душа.
Ночью по несколько раз прислушивался:
спишь ли, читаешь ли, сносишь ли боль?
Не было в длинной жизни лучшего,
чем эта жалость, страх, любовь.
Чем только мог, с судьбою рассчитывался,
лишь бы не гас язычок огня,
лишь бы еще оставался и числился,
лился, как прежде, твой свет на меня.
????????????????????????????????????* * *
…Мы слишком срослись. Я не откажусь от желанья
сжимать, обнимать негасимую светлость пыланья
и пламени
легкий, летучий полет,
чем лед.
Останься огнем, теплотою и светом,
А я, как могу, помогу тебе в этом.
Трагизм этих стихов — от ощущения вины бессильного человека перед всесильной смертью, и он только ощутимее от того, что это была «виноватость без вины», старая тема Бориса Слуцкого. «Виноватые без вины, виноваты за это особо…» Слуцкий чувствовал себя «виноватым кругом», виноватым за то, что оставался жить, «а она умирала». Он казнил себя за какое-то «персональное зло», которое выдает ему в эти дни «все что положено». А «так хотелось, чтоб по-хорошему, но не вышло. Нет — не прошло». В ранней «упреждающей» смерти Тани он видел высшую несправедливость.
Мужья со своими делами, нервами,
чувством долга, чувством вины
должны умирать первыми, первыми,
вторыми они умирать не должны.
..........................................
Ты не должна была делать так,
как ты сделала. Ты не должна была.
С доброй улыбкой на устах
жить ты должна была,
долго должна была.
Жить до старости, до седины,
Жены обязаны и должны.
Тема любви в стихах 1977 года переплетается с давно вынашиваемой Слуцким темой умолканья и смерти. В эти месяцы его не покидает мысль о близости конца.
Вот какое намерение
А намерение такое:
чуть немного погодя,
никого не беспокоя,
никого не тяготя,
отойти в сторонку смирно,
пот и слезы оттереть,
лечь хоть на траву и мирно,
очень тихо умереть.
Поместив «Вот какое намерение» сразу же за стихами, посвященными ушедшей Тане, публикатор учитывал первую самую сильную реакцию поэта на постигшее его горе. Между тем мысль о смерти и «умолканьи» пробивалась во всем цикле 1977 года, то нарастая, то сменяясь надеждой.
С «трудом, впопыхах, вскачь», но все же поэт «отбивается» от мысли о смерти.
Отбиваюсь от мысли о смерти.
Не отстанет теперь до смерти,
до последнего самого дня.
До смерти одолеет меня.
То листвой золотой листопада
с ног сшибает она до упада.
То пургой заметет, как зима.
То открыто предстанет сама.
Каждой точкой. Каждой развязкой.
Каждой топью холодной и вязкой,
беспощадная, словно война,
на себя намекает она.
Тем не менее солнечным светом,
на вопросы — не медля — ответом,
круглосуточным тяжким трудом
от нее отбиваюсь. С трудом.
Я ее словно мяч отбиваю.
Вскачь, стремглав, впопыхах забываю.
Отгоню или хоть отложу
и по нормам бессмертья пишу.
Поэт осознает необходимость еще успеть сделать многое, «в месяцы уложить года». Его одолевают вопросы: «Доделывать ли дела?», «Можно ли обойтись без меня?». Он задумывается «о вечности», но понимает, какое счастье «хоть денек урвать», что «обаятельней лозунг: “Хоть день, да мой!”».
В эти месяцы Слуцкий пишет не только о смерти Татьяны. Он пытается уйти от личной потери к темам историческим, общечеловеческим, но и там не может избавиться от ощущения трагизма, едва ли не отчаяния. Так возникают «Родственники Христа» («Что же они сделали // с родственниками Христа?… что же они сделали с жителями простыми, // мелкими ремесленниками и тружениками земли? // Может быть, всех собрали в ближайшей пустыне, // выставили пулеметы и сразу всех посекли?»), «Продленная история» («Снова опричник на сытом коне…»), «Царевич» («Кровь одной лишь кровью мешая, // жарким, шумным дыханьем дыша, // Революция — ты Большая. // Ты для маленьких — нехороша»), «Харьковский Иов» (баллада об «украинском Пикассо» Ермилове, чьи фрески погибли во время войны: «В первую послевоенную зиму // он показывал мне корзину, // где продолжали эскизы блекнуть, // и бормотал: лучше бы мне ослепнуть — // или шептал: мне бы лучше оглохнуть»).
Но и надежда вспыхивает на его «белеющих в ночи листах». Он пишет «Городскую старуху», «Баскетбольный рост», «Себастьян» (балладу о «революционном эсэсовце» Себастьяне Барбье, который помогал ему в конце войны вещать на немцев), стихотворение о школьном учителе Соломоне Фрадкове («… Учитель был многосемеен»).
Эти стихи, написанные на нейтральные темы, не связанные непосредственно с постигшим Слуцкого горем, казалось бы, свидетельствовали о том, что Слуцкий прошел критическую точку депрессии, что наступил перелом и кризис миновал, что вновь, как в конце сороковых, поэзия оказалась эффективным лекарством. На это надеялся и сам Слуцкий.
У меня болела голова,
Что и продолжалось года два,
Но без перерывов, передышек,
Ставши главной формой бытия.
О причинах, это породивших,
Долго толковать не стану я.
Вкратце: был я ранен и контужен.
И четыре года на войне.
Был в болотах навсегда простужен.
На всю жизнь — тогда казалось мне.
Стал я второй группы инвалид.
Голова моя болит, болит.
................................
Как я выбрался из этой клетки?
Нервные восстановились клетки?
Время попросту прошло?
Как я одолел сплошное зло?
Выручила, как выручит, надеюсь,
И сейчас лирическая дерзость.
Стал я рифму к рифме подбирать
И при этом силу набирать.
.................................
Земно кланяюсь той, что поставила
На ноги меня, той, что с колен
Подняла и крылья мне расправила,
В жизнь преобразила весь мой тлен.
.............................................
Кланяюсь поэзии родной,
пребывавшей в черный день со мной.
Тогда — спасла, выручила, подняла с колен. Теперь надежда таяла с каждым днем. После «светлого» стихотворения «И пух и перо» —
Ни пуха не было, ни пера.
Пера еще меньше, чем пуха.
Но жизнь и трогательна и добра,
как в лагере геодезистов — стряпуха.
Она и займет и перезаймет,
и — глядь — и зимует и перезимует.
Она тебя на заметку возьмет
и не запамятует, и не забудет.
Она, упираясь руками в бока,
с улыбкою простоит века,
но если у нее в котле полбыка —
не пожалеет тебе куска.
А пух еще отрастет, и перо
уже отрастает, уже отрастает,
и воля к полету опять нарастает,
как поезда шум в московском метро… —
Слуцкий пишет стихотворение «Когда ухудшились мои дела» — горькое признание того, что даже поэзия не может ему помочь:
Когда ухудшились мои дела
и прямо вниз дорожка повела,
я перечел изящную словесность —
всю лирику, снискавшую известность,
и лирика мне, нет, не помогла.
Я выслушал однообразный вой
и стон томительный всей мировой
поэзии. От этих тристий, жалоб
повеситься, пожалуй, не мешало б
и с крыши броситься вниз головой.
Как редко радость слышалась и смех!
Оказывается, что у них у всех,
куда ни глянь, оковы и вериги,
бичи и тернии. Захлопнув книги,
Я должен был искать других утех.
Стихи 1977 года свидетельствуют о том, на каком высоком уровне поэтического мастерства и совестливости, на какой глубине чувств обрывается творчество Бориса Слуцкого. От того, что сам поэт это сознает и видит себя висящим над бездной, трагизм их только усиливается.
Ну что же, я в положенные сроки
расчелся с жизнью за ее уроки.
Она мне их давала, не спросясь,
но я, не кочевряжась, расплатился
и, сколько мордой ни совали в грязь,
отмылся и в бега пустился.
Последний шанс значительней иных.
Последний день меняет в жизни много.
Как жалко то, что в истину проник,
когда над бездною уже заносишь ногу.