Глава X. Геройское законодательство

Глава X. Геройское законодательство

Никогда еще за всю его политическую карьеру Гладстону не приходилось действовать при таких благоприятных обстоятельствах, как теперь. Сам парламент был выбран с целью проведения смелых реформ Гладстона и своим большинством в сто пятнадцать голосов за самую щекотливую из них, несомненно, указывал, как страна относилась к грядущим переменам. Весь кабинет был подобран из самых способных и искренних людей либеральной и радикальной партии и как нельзя лучше отвечал своему назначению. Наконец, сам их шеф только что освободился от стеснявших его обстоятельств и людей и впервые взял на свои плечи ответственность за всю государственную машину. Наступала золотая пора либерализма в Англии; вся партия, как одна сплоченная колонна, с верой в успех следовала за своим блестящим вождем.

Между тем в Ирландии поднимался дикий взрыв протестантского фанатизма; он распространился в Англии и захватил собою почти всю консервативную партию и большую часть духовенства. Изменник перед королевой, страной и Богом, предатель, грабитель, поднявший руку на достояние Бога, – эти и тому подобные эпитеты сыпались со всех сторон. А в провинции распространялись совершенно невероятные и таинственные слухи вроде того, что Гладстон одержим дьяволом и пылает непримиримой враждой к церкви, что он решился ограбить самого Бога и, таким образом, потрясет мир небывалым и величайшим грехом.

Наконец в марте 1869 года был внесен билль. Гладстон в своей трехчасовой речи доказывал, что протестантская церковь от этой меры не только нисколько не пострадает, но даже выиграет, а в целом новый закон успокоит брожение умов в Ирландии. (Это было как раз после двух фенианских отчаянных дел – взрыва стены в Клярнен-уэльской тюрьме в Лондоне и побега нескольких фениев из тюремной кареты, соединенного с убийством тюремщика).

Несмотря на сопротивление лордов, тори и духовенства, билль сделался законом. По словам Гладстона, Ирландию отягощали три ветви одного и того же дерева: государственная церковь, система землевладения и система народного образования. Первая была только что срублена; теперь оставалось приняться за другие две, чего и требовало общественное мнение Ирландии.

И, действительно, положение ирландских крестьян было невыносимым. Своей земли они не имели, а издавна должны были арендовать ее у помещиков, но при этом их положение было самое необеспеченное: все, что ни делал арендатор – постройки, расчистка земли от кустарника или камней, осушка болот и так далее, – все это принадлежало ему только до тех пор, пока земля была за ним. Но в том-то и дело, что землевладелец был волен прекратить аренду почти в любое время, под разными предлогами, хотя бы просто для того, чтобы завладеть плодами кропотливого труда этого арендатора и сдать ферму другому за двойную цену. И таких случаев действительно было очень немало; а еще чаще землевладельцы пользовались этим своим правом для того, чтобы повышать арендную плату, угрожая изгнанием. Нечего и говорить, что такая система давала помещикам власть облагать налогом трудолюбие крестьянина и потому действовала на его энергию и на состояние его хозяйства самым разлагающим образом.

Только в Ольстере, то есть северной провинции, населенной протестантами, существовал обычай, по которому все улучшения, пока арендатор не извлек из них возможной выгоды, считались его собственностью, за которую при изгнании он имел право требовать с землевладельца денежное вознаграждение, а при передаче фермы другому арендатору – продать ему это свое право.

Вот этот-то ольстерский обычай Гладстон теперь и предложил узаконить для всей Ирландии. Для оценки улучшений предполагалось установить известные правила, которые мог бы применять всякий судья. Такая земельная реформа, по мнению Гладстона, должна была прежде всего упрочить положение крестьян на земле, а косвенно “лишить фенианизм его жала”. Первого августа поземельный акт Гладстона уже стал законом.

Почти в это же время, всего двумя днями позднее, товарищем Гладстона, министром народного образования Форстером, был внесен в парламент законопроект о реформе народного образования в Англии и Уэльсе.

Проект Форстера состоял в том, что плательщики налогов во всяком округе, в случае недостатка в школах, имеют право выбрать из своей среды школьный комитет с правом облагать жителей особым налогом, устраивать школы и так далее. Для надзора за учебной частью назначались особые инспектора. Все родители детей от пяти– до тринадцатилетнего возраста обязаны были посылать их в школу под страхом штрафа до пяти шиллингов. Преподавание Закона Божьего предоставлялось родителям и духовенству различных вероисповеданий вне обыкновенной начальной школы. Таким образом, дети, родители которых принадлежали к различным церквам, могли учиться в одной и той же школе.

Этот проект прошел, и теперешняя система английского обязательного и светского народного образования есть его осуществление. Но для этого министерству пришлось сделать некоторые уступки оппозиции в ущерб диссентерам, вследствие чего они при следующих выборах отказались поддерживать либеральную партию. Это был второй подводный камень, который нажил себе своими реформами гладстоновский кабинет, если ненависть к нему протестантского духовенства по поводу церковной реформы считать первым. Скоро возник и третий.

Гладстоновский военный министр Кордуэл задумал целый ряд реформ в армии, из которых некоторые второстепенные были уже проведены, а теперь (в 1870-м) на очереди стояла отмена покупки мест в армии. До сих пор в Англии все высшие военные посты могли получать только люди богатые, главным образом аристократия, потому что они продавались: командование полком, например, стоило что-то около 100 – 150 тысяч рублей. И каждый из таких “покупателей” смотрел на свое место как на свою собственность, которой никто не может лишить его. Словом, вся военная служба была построена на чисто аристократическом начале и составляла привилегию одного класса.

Министерство Гладстона предложило отныне заменить продажу мест экзаменом и выслугой, причем все уже купившие места при выходе в отставку должны получить рыночную цену своего места от правительства. Нет, конечно, ничего удивительного, что все высшие чины армии и вся аристократия поднялись против этой меры как один человек. Тем не менее, в палате общин билль прошел, но лорды наотрез отказались его утвердить. Отсюда возникло второе столкновение Гладстона с наследственной палатой. Все ожидали, что он будет выжидать время, а потом начнет опять и опять вносить свой проект. Как вдруг в официальной “Лондонской газете” появляется королевский приказ – отныне никого не назначать на высшие военные должности за плату, а только по экзамену и за выслугу. Гладстон открыл, что продажа мест была установлена не парламентским, а простым королевским декретом. Формально он был, конечно, прав, но с точки зрения установившегося обычая это был очень смелый, почти диктаторский шаг, который обошелся ему очень дорого. Против него восстали не только лорды и оппозиция, но и очень многие из его сторонников, видевших в этом посягательство на независимость парламента.

Таковы были главные меры, проведенные в этот блестящий период прогрессивных реформ, не говоря о массе второстепенных улучшений, сделанных преимущественно в течение 1870-го и 1871 годов. Но, как уже было замечено выше, почти каждая из этих мер затрагивала чьи-нибудь интересы, кого-нибудь восстанавливала против министерства. Так что в результате после трех– или четырехлетней лихорадочной реформаторской деятельности оно увидело себя окруженным недоброжелателями и прямыми врагами вместо прежней сплоченной колонны соратников.

Но и помимо реформаторского законодательства в иностранной политике накопилось немало дел, сильно повредивших Гладстону в глазах его сограждан. Международная политика, как всегда, оказалась самым слабым его местом. В 1871 году вспыхнула война между Францией и Германией, в которой Гладстону с некоторым усилием удалось сохранить нейтралитет. Но когда Россия, воспользовавшись этой войной, отказалась от дальнейшего исполнения стеснительных для нее условий Парижского трактата, Гладстон счел невозможным противиться в одиночку этому требованию и согласился на созвание в Лондоне международной конференции, которая и освободила Россию от нейтральности Черного моря и запрещения входить в Босфор.

Для врагов Гладстона этот случай послужил хорошим поводом к нападкам на него за недостаточно патриотическую политику, – особенно припоминая его прежние заявления о ненужности ограничивать Россию на Черном море. И это обвинение также немало повредило Гладстону. Каких бы мнений ни держался этот англичанин, но отказаться от роли цербера в международных отношениях ему было очень трудно, и он при первом же удобном случае показывал зубы и когти.

Но гораздо более серьезный камень преткновения для гладстоновского кабинета 1868 года представляло собой дело о крейсере Алабама. Американцы уже давно доказали, что во время гражданской войны с верфей Англии были спущены пять вольных крейсеров для южан; что во время их постройки американский посланник обращал внимание пальмерстоновского правительства на эти суда и просил их задержать. Тем не менее, они были не только выпущены, но некоторые из них даже снабжены английскими офицерами и экипажем. Эти крейсеры в течение следующих двух лет нанесли торговле северян огромный вред, и теперь Соединенные Штаты требовали возмещения убытков в размере ста миллионов рублей. После долгих переговоров и совещаний решено было отдать это дело на решение третейского суда из представителей незаинтересованных держав, таких как Италия, Швейцария и Бразилия. Этот третейский суд собрался в Женеве летом 1872 года с участием представителей Англии и Соединенных Штатов и приговорил первую к уплате тридцати двух миллионов рублей.

Когда это решение было опубликовано в Англии, негодованию общественного мнения не было границ: самые серьезные люди кричали, что правительство не должно подчиняться такому возмутительному решению суда. Но это был лишь первый порыв, и когда он сменился осознанием неизбежности подчиниться, вся накопившаяся горечь, конечно же, была вылита на виновников выпуска крейсеров и разбирательства этого дела путем третейского суда. А это был опять-таки Гладстон, который один участвовал в министерстве Пальмерстона 1859 года и теперь придумал поручить решение дела третейскому суду. Последняя мера составляла очень важное и смелое нововведение в международной политике, вполне достойное Гладстона, – но только в данный момент оно разрешилось не прогрессивным толчком общественной мысли, а, наоборот, сигналом к усиленной реакции. Все обещанные и уже проведенные Гладстоном реформы и нововведения начали казаться людям прекрасными только на словах, пустой болтовней, которая приводит лишь к позору и разочарованию.

Популярность Гладстона начала клониться к упадку. Несомненным признаком этого явилась попытка некоторой части его гринвичских избирателей устроить внушительную демонстрацию в Бланхизе с целью потребовать от него выхода в отставку. Этого было достаточно, чтобы пробудить в шестидесятилетнем Гладстоне всю его громадную энергию и заставить его взять быка за рога. Он явился на эту демонстрацию и встретил лицом к лицу двадцатитысячную толпу своих недовольных избирателей длинною и совершенно парламентскою речью, в которой защищал шаг за шагом всю свою политику последних лет. Вначале вместе с оглушительными аплодисментами его встречали недовольным ропотом, свистом и криками, а затем, когда спокойный и решительный оратор, смело идущий навстречу народному обвинению, овладел умами слушателей, увлекши их своею логикой, а еще больше своею искренностью и прямотой, – число протестующих уменьшилось до того, что по окончании речи оратору, просившему слушателей высказать свой приговор, были устроены такие восторженные овации, которые достаются только на долю победителей. Да, в Бланхизе Гладстон победил; но в глазах всей страны он от этого не выиграл – его влияние, чарующая сила его имени и его идей все уменьшались и уменьшались. И когда, наконец, в 1873 году он внес злополучный билль о смешанном католическом и протестантском университете в Дублине, им все, даже сами либералы, остались недовольны, и проект провалился, а через два дня кабинет решил подать в отставку.

Однако когда королева предложила Дизраэли составить кабинет, тот отказался это сделать при прежнем парламенте. Он, очевидно, предпочитал пользоваться поражениями “потухших вулканов”, как он называл теперь либеральных министров, а не неполными победами своей партии. Таким образом, Гладстон против своего желания и без всякой поддержки общественного мнения управлял страной еще около года. Наконец, в январе 1874 года неожиданно для всех он вдруг решился распустить парламент и назначить новые выборы.

Это был очень печальный период в его жизни. Очевидно, он не мог найти ни одной точки соприкосновения с общественным мнением и страдал от этого. Ничем другим нельзя, по крайней мере, объяснить тогдашние разговоры этого живучего и сильного старика о своем удалении от дел, о том, что еще ни одному премьеру не удавалось сделать ничего важного после шестидесяти лет. Как нарочно в это же время не стало одного из самых преданных и испытанных его друзей – епископа Вильберфорса. Их дружба началась почти со школьной скамьи и продолжалась до самого последнего времени. Он был одним из немногих, кто всегда умел понять Гладстона, при любых обстоятельствах и во всех ситуациях.

Эта утрата тем более усилила мрачное настроение Гладстона, что к ней прибавились внутренние несогласия, подтачивающие все клонящиеся к упадку партии.

В этом отчасти был виноват он сам. Про него говорили, что он прекрасно понимает человека, но не людей – то есть реальных, обыкновенных людей с их слабостями. В среде собственной партии, даже собственного кабинета его отношения никогда не идут дальше служебных, они до крайности сухи и официальны. Он не только не умеет окружать себя той пленительной атмосферой любезности и шутки, которой отличаются многие крупные люди, но, наоборот, часто забывает даже быть просто приветливым с крайне нужными для его собственного дела людьми – и тем отталкивает их.

Но вот настали выборы, и Гладстон, вопреки всеобщим ожиданиям, кинулся в них с таким жаром и самозабвением, что в дневнике Шафтсбери стоит следующая заметка:

“Это что-то совсем новое. Нужно же, в самом деле, иметь хоть немного уважения к достоинству своего положения. А он бегает из Гринвича в Бланхиз, из Бланхиза в Вулич, а там в Нью-Кроси – словом, везде, где найдется пустая бочка, на которую можно взлезть и ораторствовать”.

И что же? После всего этого его выбирают вторым после какого-то водочного заводчика, а его товарищей по кабинету не выбирают совсем. Ввиду этого он написал лорду Гренвилю официальное письмо, слагая с себя ответственность вождя партии и почти совсем удаляясь от дел, отчасти по нездоровью, а отчасти ради какого-то “своего особого дела”.

Однако прежде чем это решение было приведено в исполнение, его пришлось отменить. При каких бы то ни было обстоятельствах, но принимать участие в церковных и теологических спорах он считал своей обязанностью. Или, лучше сказать, не мог устоять от этого соблазна. В это время архиепископ предложил проект ограничения свободы духовенства относительно ритуала в англиканских церквах. Гладстон пустился во все тяжкие: говорил в палате, писал статьи, вел переписку и выпустил два памфлета. Не будем входить в подробности этого малоинтересного препирательства. Скажем только, что, становясь в прямой антагонизм с католицизмом, он косвенно очищал себя от довольно распространенного против него обвинения, что он тяготеет к папизму. Возражая архиепископу, он защищал личную свободу каждого прихода и каждого священника.

Так прошло два года. В это время консервативное правительство проводило довольно важные меры, например закон “об обществах самопомощи” и рабочих союзах, закон о разрешении споров между нанимателями и рабочими и так далее. В решении всех этих вопросов Гладстон почти не принимал участия, а большую часть времени проводил в своем имении Говарден в кругу семьи, погруженный в изучение тонкостей католицизма, ритуализма и так далее, а на досуге рубил деревья в парке или принимал случайных посетителей и репортеров из соседних городов. В это же время им был выпущен второй труд о Гомере.

Как на него самого, так и на публику такое его удаление от дел имело успокаивающее влияние. Его статьи и брошюры расходились в сотнях тысяч экземпляров, и, как всегда, читателя с автором примиряла его искренность, прямота и чуткость. Следить же за деятельностью противной партии он предоставил своим товарищам, сберегая свои силы для более важного дела, которое и не замедлило скоро явиться.