Глава третья

Глава третья

Возвращение домой может поначалу быть счастьем — счастьем воссоединения, но мало-помалу реальность все равно поднимает свою ужасную голову. У нас совсем не осталось денег. Служба Арчи у мистера Гольдштейна была делом прошлым, его место занимал теперь другой человек. У меня, конечно, оставалось дедушкино «золотое яичко», на сто фунтов в год мы могли рассчитывать, но Арчи категорически возражал против того, чтобы трогать капитал. Он считал себя обязанным найти какую-нибудь работу, причем немедленно, прежде чем начнут скапливаться счета: за квартиру, за еду, зарплата Куку и так далее. Найти работу было нелегко, — в сущности, даже труднее, чем сразу же после войны. Мои воспоминания о кризисе, который мы тогда переживали, теперь благополучно притупились, но я помню, что время было плохое, потому что Арчи чувствовал себя несчастным, а Арчи из тех, кто терпеть не может чувствовать себя несчастным. Он сам это признавал. Как-то еще в начале нашей семейной жизни он предупредил меня: «Имей в виду, если что-то не так, я становлюсь невыносимым. От меня мало толку, если кто-то болен, я не люблю больных и не выношу несчастных и расстроенных людей рядом с собой».

Мы пошли на риск с открытыми глазами, сознательно решив не упускать свой шанс. Единственное, что оставалось теперь — признать, что удовольствие окончено и пришла пора расплачиваться — тревогами, нервными срывами и тому подобным. Я тоже чувствовала себя неуютно, потому что мало чем могла помочь Арчи. Мы должны справляться с трудностями вместе, говорила я себе. Чуть ли не с первого дня я вынуждена была терпеть его постоянную раздражительность или абсолютную замкнутость и страшную подавленность. Если я старалась казаться веселой, он упрекал, что я не способна осознать серьезность нашего положения; если печалилась — он говорил: «Нечего ходить с кислым видом. Ты знала, на что идешь!» Словом, что бы я ни делала, все было не так.

Наконец Арчи твердо заявил:

— Послушай, единственное, чего я от тебя хочу, и единственное, чем ты действительно можешь помочь, это уехать.

— Уехать?! Куда?

— Не знаю. Поезжай к Москитику — она будет очень рада тебе и Розалинде. Или отправляйся домой, к матери.

— Но, Арчи, я хочу быть с тобой, я хочу быть рядом, разве это невозможно? Разве мы не должны вместе пережить это время? Неужели я ничем не могу тебе помочь?

Сегодня я бы, наверное, сказала: «Я пойду работать». Но в 1923 году такое и в голову никому бы не пришло. Во время войны можно было служить в женских вспомогательных частях — военно-воздушных, сухопутных — или работать на военных заводах и в госпиталях. Но то было временное положение; теперь для женщин не существовало работы в министерствах и учреждениях. Переполнены были и штаты магазинов. Тем не менее я упиралась и уезжать не хотела. Я ведь могла, по крайней мере, готовить и убирать: у нас не было прислуги. Я вела себя тихо и старалась не попадаться Арчи на глаза, что было, кажется, единственным способом облегчить его состояние.

Он обходил одну за другой конторы Сити, встречался с разными людьми, которые могли порекомендовать работу, и в конце концов нашел место. Не то чтобы оно ему нравилось — у него были сомнения насчет фирмы, нанявшей его: известно, что ею заправляют мошенники, сказал он. В целом они вроде бы держались в рамках закона, но наверняка этого знать было нельзя. «Дело в том, — предупредил Арчи, — что придется быть крайне осторожным, чтобы не пришлось расхлебывать чужую кашу». Впрочем, это была работа, и она приносила какой-никакой доход — настроение Арчи улучшилось. Он даже находил занятными некоторые свои обязанности.

Я постаралась спланировать свой день так, чтобы снова начать писать — это было единственной для меня возможностью принести в дом хоть какие-то деньги, но я по-прежнему не помышляла о том, чтобы сделать писательство профессией. Рассказы, напечатанные в «Скетче», приободрили меня: они дали живые деньги. Однако деньги скоро разошлись. Тогда я начала писать новую книгу.

На ее написание подвиг меня Белчер. Однажды, еще до начала путешествия, мы сидели у него дома (дом назывался Мельницей) в Дорни, и он предложил мне написать детективный рассказ под названием «Тайна Мельницы».

— Недурное название, правда? — сказал он тогда. Я согласилась. «Тайна Мельницы» или «Убийство на Мельнице» — звучит неплохо, подумала я и решила когда-нибудь к этому вернуться. Во время путешествия Белчер часто вспоминал о своей идее.

— Только помните, — говорил он, — если вы напишете «Тайну Мельницы», я должен быть в ней действующим лицом.

— Вряд ли я смогу вставить вас в книгу, — отвечала я. — Совершенно не умею описывать реальных людей. Я всегда придумываю своих персонажей.

— Ерунда, — заявил Белчер, — я не возражаю, если персонаж будет не совсем похож на меня, но мне всегда хотелось участвовать в какой-нибудь детективной истории.

Время от времени он интересовался:

— Ну как? Вы уже начали писать ту книгу? А я в ней участвую?

Однажды я в раздражении бросила:

— Да. В качестве жертвы.

— Что?! Не хотите ли вы сказать, что я буду тем бедолагой, которого убьют?

— Именно, — не без удовольствия подтвердила я.

— Я не желаю быть жертвой, — возмутился Белчер. — Я настаиваю, чтобы меня вывели в роли убийцы.

— Почему же вам непременно хочется быть убийцей?

— Потому что убийца — самый интересный персонаж в книге. Вам придется сделать меня убийцей, Агата, поняли?

— Я поняла, что вы хотите быть убийцей, — ответила я, стараясь тщательно выбирать слова. Но в конце концов в минуту слабости все же пообещала сделать его убийцей.

Сюжет книги в общих чертах я придумала в Южной Африке. Это снова обещал быть не столько детектив, сколько боевик, и большая часть действия предположительно происходила в Южной Африке. Во время нашего пребывания там создалась своего рода революционная ситуация, и я записала для памяти кое-какие полезные детали. Героиню я собиралась сделать веселой молодой любительницей приключений, сиротой, которая отправляется на ловлю удачи. Попытавшись набросать пару глав, я поняла, что мне невероятно трудно писать, основываясь на реальном представлении о Белчере. Я не могла изобразить его беспристрастно, у меня получался какой-то манекен. И вдруг в голову пришла идея: я напишу книгу в форме двух рассказов от первого лица об одних и тех же событиях: героини, Энн, и негодяя, Белчера.

— Не думаю, что ему понравится роль негодяя, — поделилась я своими сомнениями с Арчи.

— А ты подари ему взамен титул, — предложил Арчи. — Это, полагаю, ему понравится.

Так Белчер стал сэром Юстасом Педлером, и когда сэр Юстас Педлер сам начал писать свое сочинение, персонаж ожил. Это, конечно, не был собственно Белчер, но ему были свойственны типично белчеровские обороты речи и он рассказывал подлинные Белчеровы истории. Он тоже был мастером блефа, а кроме того, в нем легко угадывался хоть и не слишком щепетильный, но достаточно занятный человек. А через некоторое время я и вовсе забыла о Белчере, моим пером водил лишь сэр Юстас Педлер. Насколько помню, я никогда в жизни больше не пыталась ввести в книгу реальное, знакомое мне лицо, и этот единственный опыт удачным не считаю. На страницах книги существовал не Белчер, а некто по имени сэр Юстас Педлер. Неожиданно я обнаружила, что пишу эту книгу не без удовольствия, и очень надеялась, что «Бодли Хед» примет ее.

Главным препятствием к ее написанию была Куку.

По обычаям того времени Куку, конечно, не занималась никакой домашней работой — не готовила и не убирала. Она была при ребенке. Правда, считалось, что она наводила порядок в детской, стирала вещички своей любимицы — но это все. Я ничего больше от нее и не требовала и могла бы прекрасно организовать свое время: Арчи возвращался домой только вечером, а обед Розалинды и Куку особых сложностей не представлял. Это давало мне возможность поработать два-три часа утром и после полудня, когда Куку с Розалиндой ходили в парк или за покупками. Однако выдавались дождливые дни, когда им приходилось оставаться дома, и хоть считалось, что всем известно: когда «мама работает», ей нельзя мешать, Куку не так просто было сбить с толку. Она стояла под дверью комнаты, где я пыталась писать, и вела свой нескончаемый монолог, якобы обращенный к Розалинде.

— А сейчас, малышка, мы должны вести себя очень тихо, правда? Потому что мама работает. Маме нельзя мешать, когда она работает, мы же это знаем? Хотя мне нужно спросить у нее, отдавать ли твое платьице в стирку. Ты ведь понимаешь, что сама я такой вопрос решить не могу. Нужно не забыть спросить ее об этом за чаем, да? Ах, нет, она будет недовольна, наверное, правда? И еще я хочу поговорить с ней о коляске. Ты же знаешь, что вчера из нее снова выпал болтик. Ну что ж, крошка, наверное, нам придется тихонечко постучать в дверь. Как ты думаешь, солнышко?

Обычно Розалинда откликалась на этот поток речи короткой репликой, не имеющей к нему никакого отношения, что подтверждало мое подозрение: она никогда не слушала, что говорит Куку.

— Синий мишка хочет есть, — говорила она, например.

У Розалинды имелись куклы, кукольный домик и множество других игрушек, но по-настоящему она была привязана только к зверюшкам. У нее было некое шелковое существо, которое она звала Синим мишкой, был Красный мишка, позднее к ним присоединился довольно уродливый лиловато-розовый медведь, названный Медведем Эдвардом. Из них троих горячей и беззаветней всех Розалинда любила Синего мишку. Это было хромое животное, сделанное из синего шелковистого трикотажа, с плоскими черными пуговками вместо глаз, пришитыми на плоской мордочке. Она носила его с собой повсюду, и я каждый вечер должна была рассказывать новую сказку о нем. В сказках участвовали оба мишки. Что ни день, с ними приключались разные истории. Синий мишка был послушным, а Красный — страшным озорником, он постоянно устраивал всяческие безобразия, например, мазал клеем стул учительницы, чтобы она, бедная, уже никогда не могла встать с него. А однажды засунул ей в карман лягушку, отчего несчастная женщина забилась в истерике. Все эти истории Розалинде очень нравились, и нередко мне приходилось повторять их по нескольку раз. Синий мишка был до противного добродетельным и самодовольным. Он слыл первым учеником в классе и никогда не совершил ни единого неблаговидного поступка. Каждое утро, отправляясь в школу, Красный мишка обещал маме вести себя примерно. Когда они возвращались, мама спрашивала:

— Ну как, ты был сегодня хорошим мальчиком, Синий мишка?

— Да, мама, очень хорошим.

— Ты мой умница. А ты, Красный мишка?

— Нет, мама, я шалил.

Время от времени Красный мишка дрался с плохими мальчишками и являлся домой с огромным синяком под глазом. К синяку прикладывали кусочек сырого мяса и отсылали непоседу спать. Красный мишка, разумеется, съедал мясо, предназначенное для врачевания ушиба, и при этом пачкал тетрадь.

Более благодарного слушателя, чем Розалинда, свет не видывал. Она цокала языком, смеялась и не оставляла без внимания ни малейшей детали.

— Итак, малышка, — продолжала квохтать Куку, не выказывая ни малейшего желания покормить проголодавшегося мишку, — наверное, придется нам перед уходом все же спросить маму насчет коляски, если, конечно, это ее не слишком отвлечет, потому что должна же я знать, что она по этому поводу думает.

Тут, близкая к помешательству, я вскакивала из-за стола, все хитроумные развязки сюжета вылетали у меня из головы и, бросив Энн среди джунглей Родезии в смертельной опасности, я распахивала дверь.

— Ну, что еще, няня? Чего вы хотите?

— О, простите, мэм, мне очень жаль, я не хотела вас беспокоить.

— Вы уже побеспокоили меня. Что дальше?

— Но я не стучала в дверь и не делала ничего такого…

— Вы разговаривали под дверью, — отвечала я, едва сдерживаясь, — так, что я слышала каждое ваше слово. Что там с коляской?

— Видите ли, мэм, я думаю, что нам действительно нужна новая коляска. Мне бывает стыдно, когда мы с Розалиндой гуляем в парке и я вижу, какие прекрасные коляски у других малышей. Я считаю, что у мисс Розалинды коляска должна быть не хуже, чем у других.

Мы с няней постоянно спорили по этому поводу. С самого начала мы купили подержанную коляску — хорошую, прочную и абсолютно удобную, но элегантной ее назвать было трудно. На коляски, как выяснилось, тоже существует мода, и каждые год-два изготовители придают им новую линию, новый облик — ну совершенно так же, как это происходит в наши дни с автомобилями. Джесси Суоннел не жаловалась, но Джесси Суоннел приехала из Нигерии, вероятно, там моде на коляски не придавали большого значения.

Куку же была членом женского клуба нянь, гулявших со своими подопечными в Кенсингтонском парке. Там, сидя на скамеечках, они обменивались соображениями по поводу условий своей службы, а также хвастались друг перед другом красотой и смышленостью воспитанников. Ребенок прежде всего должен был быть хорошо одет, по соответствующей детской моде, иначе — позор няне. Но с этим все было в порядке. Одежда Розалинды могла удовлетворить вкус даже самой требовательной няни. Пальтишки и платьица, которые я привезла из Канады, были dernier cri детской моды. Петушки с курочками и вазочки с цветами, разбросанные по черному полю, всех приводили в восторг и вызывали всеобщую зависть. Но что касалось коляски, та, которую приходилось возить Куку, не выдерживала по части элегантности никакой критики, и при виде каждой шикарной коляски няня не упускала случая подколоть меня: «Такой коляской любая няня могла бы гордиться!» Я тем не менее оставалась непреклонной. Мы жили очень скромно и не собирались ради удовлетворения тщеславия Куку покупать за бешеные деньги изысканную коляску.

— Мне даже кажется, что эта коляска не вполне надежна, — предпринимала последнюю попытку Куку. — Из нее постоянно выпадают болты.

— Случается, — отвечала я невозмутимо, — а вы, выходя из дома, подкрутите их. Словом, в любом случае я не собираюсь покупать новую коляску, — и я возвращалась в комнату, хлопнув дверью.

— Господи, господи, — причитала Куку, — мама, кажется, очень недовольна. Ну что ж, бедная моя крошка, похоже, у нас так и не будет новой красивой коляски.

— Синий мишка хочет есть, — как ни в чем не бывало заявляла Розалинда. — Давай его кормить, няня.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.