Болезнь и смерть жены Моте

Болезнь и смерть жены Моте

29 марта. Утром мне сказали, что жена Моте очень больна, и просили прийти в деревню. В час пополудни один из туземцев пришел с известием, что женщина эта умирает и муж ее просит меня дать ей лекарство. Я отправился и, услышав плачевный голос женщин, которые голосили по разным углам площадки перед хижиною, подумал, что больная уже умерла. Около хижины сидело несколько женщин, кормивших грудью детей. Мне указали на хижину умирающей, в которую я вошел. В хижине было очень темно, так что, войдя в нее со света, я сперва не мог ничего разглядеть. На меня набросилось несколько женщин, прося лекарство. Когда глаза попривыкли к темноте, я разглядел, что умирающая лежала и металась посередине хижины, на голой земле. Около нее расположилось 5 или 6 женщин, держа кто голову, кто спину, кто руки, кто ноги больной. Кроме того, в хижине было еще много женщин и детей. Добиться толку было невозможно. Умирающая не разжимала зубов и только по временам как-то вздрагивала и старалась подняться. Вне хижины, как и внутри ее, все толковали о смерти. Сама больная иногда вскрикивала: «Умираю, умираю!» Не успел я вернуться домой, как Моте пришел за обещанным лекарством. Я повторил, что принесу его. Отвесив небольшую дозу морфия, я вернулся в Бонгу. Меня встречали и провожали, как будто я действительно нес с собою верное исцеление от всяких недугов. В хижине ожидала меня та же картина. Больная не захотела принять лекарства, несмотря на то, что все уговаривали ее и один из туземцев даже предложил разжать зубы дунганом{96}, чтобы влить лекарство в рот. Больная повторяла по временам: «Умираю, умираю».

30 мая. Солнце только что взошло, когда несколько коротких ударов барума возвестили, что жена Моте скончалась.

Я поспешил в Бонгу. Вой женщин слышался уже издали. Все мужчины в деревне ходили вооруженными. Около хижины Моте я увидал его самого; он то расхаживал, как бы приседая при каждом шаге, то бегал, как бы желая догнать или напасть на кого; в руках у него был топор, которым он рубил (только для вида) крыши хижин, кокосовые пальмы, кусты и т. д.

Я пробрался в хижину, где лежала покойница, но там было так темно, что я мог разобрать только, что умершая лежит на нарах и кругом ее теснятся, причитывая и воя, женщины.

Часа через два Лако и другие родственники покойницы устроили в переднем отделе хижины род высокого стула из весел и палок. Приложенный рисунок делает подробное описание излишним. Один из туземцев вынес тело женщины, очень похудевшее в последние дни, на руках, другой принял и посадил его на приготовленный стул. У покойницы ноги были согнуты в коленях и связаны. Их завернули в женские нале{97}, а около головы и по сторонам воткнули ветки Coleus с разноцветными листьями.

Между тем на площадку перед хижиной высыпали пришедшие из Горенду и Гумбу туземцы, все вооруженные, с воинственными криками и жестами. При этом говорились речи, но так быстро, что мне было трудно понять сказанное. Моте продолжал свою пантомиму горя и отчаяния, только теперь он был одет в новый маль, громадный катазань (гребень с большим веером перьев, который носят единственно тамо-боро, т. е. отцы семейств); большой гун болтался под мышками и, как утром, на плече у него был топор. Он расхаживал, как прежде, приседая, т. е. это был род пляски, которую он исполнял в такт под свою плаксивую речь и завывание женщин.

Что все это была одна комедия, которую действующие и присутствующие считали необходимостью исполнить, было ясно видно и прорывалось по временам. Например, когда Моте, среди своих монологов (он хороший оратор), войдя вдруг в азарт, стал неистово рубить топором кокосовую пальму, одна из женщин, кажется, сестра его, которая также выла, вдруг прервала свои отчаянные вопли, подошла к Моте и заметила ему самым деловым тоном, что портить дерево не следует, после чего Моте, ударив еще раза два, но менее сильно, отошел прочь и стал изливать свою горесть, ломая старый, никуда не годный забор. Также, когда дождь стал накрапывать, он выбрал сейчас же себе место под деревом, где дождь не мог испортить его нового маля и перьев на голове.

Пришли несколько друзей Моте из Гумбу и принесли, чтобы изъявить свое сочувствие, подарки (табиры, которые были положены перед входом хижины умершей). Табиры были сейчас же разобраны членами семьи.

Весь день продолжалось вытье Моте, и даже вечером он расхаживал и тянул свою песнь, начинавшуюся словами: «Аламо-амо» и т. д. Он говорил приблизительно: «Уже солнце село, она все еще спит; уже темнеет, она все еще не приходит. Я зову ее, и она не является» и т. д.

Покойницу принесли снова в хижину, и снова множество женщин окружили нары, на которых она лежала, по очереди воя, поддерживая огонь и болтая.

Зайдя в Бонгу ночью, я застал ту же сцену: женщины бодрствовали внутри хижины и у входа ее, мужчины на площадке, у костра. Несколько раз ночью в Бонгу ударяли в барум, на звуки которого отзывался другой где-то далеко в горах (как я узнал потом, то был барум деревни Бурам-Мана).

31 мая. Придя утром в Бонгу, я застал очень измененное настроение: люди оживленно болтали, следя за приготовлением угощения, которое, судя по числу горшков, стоявших рядами на длинном костре, и по грудам шелухи таро, ямса и т. п., над которым трудились, жадно хрюкая, несколько свиней, должно было быть очень значительное. Все приготовления угощения были сделаны ночью; мне сказали, что люди Бурам-Мана, откуда была покойница и где жило несколько ее близких родственников, должны прийти «гамбор росар» (связать корзину) и что их теперь ждут.

В хижине я увидал, что труп был уже упакован женщинами в коробку из «губ»,[135] но голова была еще видна. Подойдя к гам-бору я заметил, что все украшения: ожерелья и т. д., которые были навешаны при вчерашней выставке ее тела, были сняты; даже новый маль не был оставлен на покойнице, и, кроме нескольких ветвей Coleus, ничего не было положено в гамбор. Я вышел из хижины, услыхав страшные крики. То была ватага жителей горной деревни Бурам-Мана, которые с криками и воинственными жестами появились со всех сторон на площадку, как вчера люди Горенду, но еще с большим шумом и азартом. Вслед за ними вышел ряд женщин, которые направились прямо в хижину покойницы, причем завыли самым усиленным образом.

Гамбор. Берег Маклая

Рис. Н. Н. Миклухо-Маклая. 31 мая 1877 г.

Так как люди Бурам-Мана должны были вернуться домой сегодня же, жители Бонгу поторопились распределить для каждого из них долю угощения, которое не полагалось быть съеденным здесь, а взятым с собою. Для этого в каждый табир были положены банановые листья, а на них вареные инги и куски свинины, так, ч[тобы] было удобно связать их в большие свертки; затем к каждому свертку, число которых соответствовало числу мужчин, пришедших из Бурам-Мана (почти все – родственники умершей), были приложены разные вещи, как-то: табиры, гун, мали и т. п.

Между тем двое из туземцев Бурам-Мана вынесли из хижины гамбор с покойницей, а за ними последовали женщины, которые стали неистово выть и толкаться вокруг гамбора. Мужчины занялись увязкою корзины с телом. Она была привязана к бамбуку, концы которого двое мужчин держали на плечах; двое других, не скупясь на ротанг, увязывали корзину, доведенную ими, вследствие стягивания ротангом, до весьма небольших размеров; женщины, не переставая выть, стали кружиться и выплясывать вокруг группы. По временам все останавливались, продолжая выделывать среднею частью тела положительно неприличные движения; некоторые отделялись, скребли и терли гамбор, как бы лаская его, причем причитывали на разные голоса. Эти группы постоянно сменялись, пока, наконец, гамбор не был внесен обратно в хижину и повешен при помощи перекладины в углу ее. В это время люди Бурам-Мана, нагрузив жен своими долями угощения и наследства, поспешили отправиться домой и сошли со сцены с гораздо меньшим шумом, чем пришли.

2 июня. Застал утром всех туземцев от мала до велика с вычерненными лицами; у некоторых, кроме лица, грудь была также натерта черною краской; у третьих, кроме груди, руки и спина, а Моте, муж покойной, имел все тело, испестренное черною краскою, или «куму». Мне сказали, что это было сделано уже вчера вечером. Сегодня все оставались в деревне, никто не ходил на работу; мужчины пили кеу, женщины возились около хижин. Все были испачканы куму, не имели никаких украшений и походили на трубочистов. Заметив, что все без исключения были вымазаны черною краской, я, подойдя к Моте, спросил куму, который мне был тотчас же подан. К величайшему удовольствию обступивших меня туземцев, я, взяв мизинцем немного куму, сделал себе на лбу небольшое черное пятнышко; Моте стал пожимать мне руку, приговаривая: «Э-аба, э-аба», а со всех сторон стали слышаться одобрительные возгласы.

Я вошел в хижину Моте и увидел большой цилиндр из кокосовых листьев, метра в 2 вышиною, как раз в том углу, где повесили вчера гамбор. Раздвинув немного листья, я убедился, что гамбор висел, как и вчера, на перекладине, а цилиндр был сделан вокруг него; в хижине горели 2 костра, что было целесообразно, так как запах от разлагающегося трупа был очень силен.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.