Танки

Танки

Наша 66-я гвардейская стрелковая дивизия в составе 32-го гвардейского стрелкового корпуса 5-й гвардейской армии Степного фронта стояла перед началом Курской битвы во втором эшелоне боевого порядка наших войск, то есть на семьдесят километров севернее Прохоровки. Но поскольку немцы сумели взломать нашу оборону и передовые наши части отступили, к рассвету 12 июля 1943 года мы с марша вступили в бой.

Нигде до этого и после этого сражения я не видел такого скопления артиллерии. Командиры артдивизионов разных калибров не сразу могли найти себе огневую позицию так, чтобы при стрельбе не помешать соседям и чтоб самому стрелять было удобно. Артиллеристам на поле боя было тесно!

Грохот орудий с утра и до вечера не затихал ни на минуту. От густой копоти и мы, пехота, были похожи на кочегаров, непрерывно кидающих в топку уголь, в бешеном темпе, в дыму горящих танков, взрывов снарядов, стрельбы всех видов оружия… Блестят белки глаз и зубы… Каждый, обливаясь потом, в своем окопе и на своем метровом участке методично делал свою работу, как в гигантском цехе, уже забыв о страхе, отдавшись на волю случая: убьет или не убьет. В такой рубке все равно не убережешься, и руки делали нужное почти автоматически…

Откатываясь назад, фашисты тут же с новой силой атакуют наши позиции, но безуспешно. Сколько раз за день? Уперлись одни против других. Кто кого одолеет? Уперлись мощь о мощь, сила о силу…

О напряженности боев можно судить по тому, например, что над передним краем проливался дождь из искусственно образовывавшихся туч. Свинцовые тучи на небе показывали изогнутую линию фронта. А в это же время в тылу ни у немцев, ни у нас ни облачка. Нигде потом я не наблюдал подобного явления в природе.

Все это пышет жаром, и раскаленный воздух с утра до ночи поднимается кверху… Как тут не образоваться искусственным грозовым облакам?!

В небе тоже целыми днями идут воздушные бои. Осколки и пули осыпаются градом, но это ничего, а смотри в оба, чтобы не накрыло тебя падающим самолетом! На парашютах приземляются тут же то фашистские, то наши летчики… Опять же смотреть надо, чтоб не спутать своих с немцами.

Очень часто приходилось видеть, как летчики, спускаясь на парашютах, продолжали между собою бой, стреляя из пистолетов. Помочь бы надо, но как?! Хоть бы на парашютах на наших звезды были или весь парашют был одного цвета…

На войне я редко рисовал, в боевых условиях не порисуешь, но запоминал… А под Прохоровкой ухитрился все же нарисовать «боевой листок» — целую стенгазету: как наша неповоротливая артиллерия перемалывает фашистские танки, не давая им проскочить. В одном из сражений 12 июля один только взвод Леонида Ночовного уничтожил пять танков типа «Тигр», а мы, легкая на подъем пехота, опять немножко увлеклись «маневрированием». Не следует заблуждаться в том, что артиллеристы стреляют только из-за укрытий и далеко сзади пехоты. Нет. В большинстве случаев до калибра 152 миллиметра пушки использовались рядом с пехотой, хотя мы, пехотинцы, часто вынуждены были чуть-чуть «маневрировать» и оставляли своих артиллеристов один на один с гитлеровцами…

Увидев мою стенгазету, один наш солдат засмеялся стонущим смехом и долго не мог успокоиться: «Он еще может рисовать!» Бормотал и смеялся, как тяжелобольной… Ему было непонятно, как человек может заниматься рисованием тут — среди сплошной смерти, среди трупов, среди искореженных танков и орудий.

Но как ни «маневрируй», а ряды наши редеют. Каждую ночь мы получаем подкрепление — новые маршевые роты свежих сил… А с утра опять: «Кто кого?!»

Для большей эффективности поражения немецких танков наши солдаты делали связки из двух гранат с добавкой к ним «для похмелья» одной бутылки с «шампанским». Но такие связки необходимо обязательно забрасывать на расстояние от себя не менее чем полсотни метров, так как от слишком мощного взрыва можешь погибнуть и сам! В нашей роте могли забрасывать такие связки немногие. Это Лапунов Сергей, Худайбергенов Фуат, Шамрай Василий, Ершов Матвей, Янсон Алексей и другие силачи. А такие «жиденькие» солдаты, как, например, Костя Мартынов по прозвищу «Мартышка» и Школьников Петька делали для них связки, употребляя трофейный телефонный крепкий провод. Но наш Костя очень хотел сам лично уничтожить «тигра». Для этого он уже много раз напрасно копает впереди нейтралки в тридцати-сорока метрах запасной окоп, откуда он собирался бросить под гусеницу свою тяжелую связку. Однажды фрицы решили нас столкнуть с так называемой «господствующей» высоты, которую мы «на глазок» не могли определить, так ли это на самом деле. На нашу роту выдвинулись немецкие танки и поперли с сотнею своих автоматчиков.

Один крайний танк быстро идет по направлению к одному из Костиных окопов. Костя, схватив свою тройную связку, низко наклонившись, моментально перебежал в свой окоп. На нашем левом фланге уже наши ребята подорвали первый «тигр». Пулеметчик Шамрай Василий своим «максимом» отсек от танков автоматчиков и прижал их длинными очередями к земле. А тем временем к Косте почти вплотную подошел «тигр» и остановился, готовясь выстрелом из своего орудия уничтожить нашу пулеметную точку. Шамрай, заметив это, нырнул в свою «ячейку». Одновременно мы увидели, как Костя выскочил из своего окопа, держа связку обеими руками, и, размахнувшись низом, забросил ее под гусеницу «тигра». Вроде бы Костя успел до взрыва спрыгнуть обратно в свой окоп. Грохнул сильный и оглушительный взрыв. «Тигр» разулся и дернулся, чтобы продолжить свое движение вперед. Но, работая одной гусеницей, развернулся и свалился на бок, после чего загорелся от «шампанского», добавленного подоспевшими ребятами…. В результате контратака гитлеровцев нами была отбита. Немцы потеряли два своих «тигра» и с полсотни солдат. Нашими потерями были десять убитых, в том числе и Костя, и двенадцать раненых. У Кости из ушей течет кровь, а его глаза вылезли из орбит… Костя, 1925 года рождения, родом из Челябинской области Миасского района, был награжден орденом Красной Звезды (посмертно)…

Однажды утром я с парторгом батальона решил встретиться с новым пополнением и с их настроением. В результате мы увидели «живые трупы». Они уже успели оглядеться вокруг себя и были шокированы страшной картиной сгоревших танков и разлагающихся трупов, источавших сногсшибательную вонь. Новобранцы, как глухонемые, виновато молчали, не реагируя на наши вопросы. Как поднимать батальон в атаку? А если и поднимем, то как будут сражаться в ближнем бою солдаты, если они уже морально убиты?

От бессилия что-то предпринять, чтоб как-то вывести их из шокового состояния, мы были вынуждены сказать об этом своему комбату гвардии капитану Гридасову Федору Васильевичу (который живет в настоящее время в Таганроге): тем более вот-вот фрицы могут нас атаковать.

Наш комбат приказывает:

— Подать коня!

Конь у комбата находился всегда невдалеке. Привели на КП комбату коня. А что будет дальше? Никто не понимал… Через пятнадцать минут комбат, лихо взлетев в седло, на коне вылетает на нейтральную полосу и несется галопом с фланга на фланг на виду у нас и у фашистов… Мы были удивлены молчанием пулеметов и тем, что немцы криками «Бр-р-р-а-в-о!» сопровождали дикую скачку смелого всадника. Я, стараясь не выпустить комбата из своего поля зрения, успевал наблюдать и за нашими новобранцами. Они, забыв все свои страхи, «болели» по-фанатски за жизнь комбата, который играл со своей смертью. «Живые трупы» ожили. Между тем комбат, интуитивно почувствовав, что пора кончать свой цирк, внезапно исчез с арены, а фрицы запоздало вдогонку открыли огонь из пулеметов.

Неразумно? А каким еще другим способом можно было бы за три минуты вывести сотни людей из гибельного шокового состояния перед сражением?! Проникновенной речью? Не поможет!

Наши комбаты то и дело выбывали из строя и снова возвращались в свой батальон, едва подлечив раны…

Солдаты очнулись. Им теперь неловко было перед командиром, который продемонстрировал им свое бесстрашие. Через час батальон, отбрасывая контратакующего врага, успешно продвигался вперед… И мы вышли на рубежи, которые занимали наши передовые части до 6 июля!

Едва мы начали закрепляться на прежних позициях наших передовых частей, начался сильнейший артналет: фашисты контратаковали. Не успев еще окопаться, я кинулся в укрытие под сгоревший фашистский танк. Заползая под брюхо танка, увидел неподвижно лежащего на спине нашего солдата. Ноги у него целые, обутые в ботинки. Ползу дальше и удивляюсь тому, что если это труп, то почему он не вздутый — жара стоит такая! Потрогал я его за ноги и даже дернул сильнее — молчит. Подполз к голове и ужаснулся. Головы не видать совсем, так как облеплена белыми червями, похожими на муравьиные яйца или на рисовую крупу. Я даже перестал обращать внимание на взрывы вокруг танка — вижу, как медленно то поднимается, то опускается грудь солдата… Ухом прильнул к его груди и услышал — бьется сердце!.. Я как следует приметил этот танк.

А к вечеру бой стих — контратаку мы отбили и удержались на позициях — нашел я замеченный танк. Санинструкторы принесли носилки, вытащили солдата из-под танка и увезли в медсанбат. Его звали Игнатов Федор Васильевич. Я фамилию, имя и отчество запомнил, прочитав в красноармейской книжке. Жив ли он теперь? И где он теперь? Я ему спас жизнь. Случайность, конечно. Просто обратил внимание, что «свежий труп» нашего солдата лежит на позициях, которые были в руках у немцев пять суток. Не знаю я, сколько мог бы прожить этот чудо-богатырь еще? Какая жизненная сила помогла ему не умереть пять суток без воды, без помощи… «И хорошо еще, что мы вернули этот рубеж и удержались на нем опять», — думал я.

На следующий день передавали друг другу солдаты, что Игнатов Федор очнулся в медсанбате и рассказал, что его ранило 6 июля в голову, когда батальон отходил назад. Он, очнувшись ненадолго, догадался, что кругом немцы… Рядом догорал танк, который он же сам зажег бутылкой, решил заползти под этот танк и больше не помнит ничего… Я был рад, что человек остался жить, хотелось мне сбегать в медсанбат, чтоб с ним вместе порадоваться его чудесному спасению, но это было нереально…

* * *

Середина июля 1943 года. Рано утром мы увидели на немецкой стороне на пшеничном поле странное и загадочное зрелище. Все поле было занято ровными рядами одинаковых куч, составленных из настоящих связанных снопов. Пока мы удивлялись и не понимали, зачем надо было немцам ночью скосить пшеницу, связать ее в снопы и составить в кучи, немцы из своей артиллерии начали обстреливать нейтральную зону. Снаряды при ударе о землю разбивались, выделяя густой белый дым. Мы очень перепугались, решив, что это немцы начали применять отравляющие газы. Ветер сносил дым вдоль фронта, но мог в любой момент повернуть и на нас! Противогазы мы побросали давно, и у многих на боку болтались только сумки от них, набитые гранатами и патронами. Что делать? Где взять противогаз? Зачем я, дурак, бросил! Ну вот теперь получай за свою дурость и не реви…

Сидим. Глядим. А снаряды все гуще и гуще о землю — бух! бух! — и дымят, и дымят… Вот уже ничего не видать нам, что делается на стороне фрицев. Только на слух поняли мы, что идут под дымовой завесой фашистские танки. Ну, слава аллаху, пусть будут лучше танки, чем отравляющие газы… Когда дым немного рассеялся, пшеничных снопов мы не увидели. Немецкий танк, преодолевая нашу траншею, выстрелом из своей пушки над нашими головами куда-то вперед оглушил нас с резкой болью в перепонках ушей. Мы, несколько человек, от газово-воздушного удара свалились в общую кучу. Этот танк ушел в глубь нашей обороны, а за ним пронеслись еще несколько танков, обваливая борта нашей траншеи, и мы едва выбрались из-под земли и, вооружившись бутылками и гранатами, приступили к своим обязанностям — их уничтожать! Немного погодя у меня «отложило» в ушах с какими-то щелчками, и я обрадовался, вновь услышав страшный и остервенелый грохот и рев моторов.

Кроме всего, мы от дыма горящих танков и танкистов задыхаемся от едкого запаха, от которого многие впадали в обморочное состояние. В общем адском гуле и грохоте мы не могли определить, чья же сторона берет?! Один наш солдат, лишившись зрения, мечется по траншее и душераздирающе кричит: «Не бросайте меня! Лучше застрелите!» Чтобы успокоить его, я подошел к нему и громко кричу ему в ухо: «Успокойся!» Он схватился за рукав моей гимнастерки и, не дав мне договорить, радостно тихо говорит: «Я тебя по голосу узнал! Ты наш комсорг! Я ведь не ошибаюсь?!» И, ожидая, что я ему отвечу, затих и широко открыл глаза и рот. «Успокойся, мы никогда не бросали своих товарищей, и тебя мы не бросим! Ты только успокойся и не мешай нам уничтожать танки и немчуру!» Он успокоился, и я его поместил в одну из «ячеек» траншеи, усадил его, дав из своей фляжки воды. Но он опять тихо спросил: «А чья берет?» Я спокойно и уверенно ответил: «Пока наша!» И тогда он отпустил меня, в самом деле сидел хоть и настороженно, но молча. И только я отошел от него, в этот момент танк провалился одной своей гусеницей в нашу траншею и сел брюхом на борт траншеи. Мотор взревел, и танк окончательно застрял. Откуда-то появился Борис Полыга и бросил на заднюю площадку танка бутылку. Вспыхнуло пламя и исчезло, нырнув внутрь.

Только после полудня неожиданно наступила тишина. Нетерпеливые наши хлопцы, опасаясь, друг за другом начали вылезать из траншеи, чтобы посмотреть вокруг на результат побоища.

Ближе к вечеру в нашей траншее появились несколько офицеров чином не меньше майора, с фотоаппаратами, чисто выбритые, разящие духами, в новеньких диагоналевых гимнастерках с белоснежными подворотничками, в новых касках на головах, при широких кожаных ремнях с портупеями «крест-накрест», вооруженные пистолетами в раскрытых блестящих кожаных кобурах и с планшетами через плечо. Они продвигались по траншее, боязливо согнувшись. Один из них строго спрашивает, обратясь ко всем: «А кто тут у вас старший по званию?» Хлопцы взглядами в мою сторону спрашивают меня: «Как отвечать?» Я незаметно отрицательно мотнул головой, и Борис Полыга отчеканил: «Это военная тайна!» Под наш гомерический хохот гости исчезли туда, откуда явились.

Спустя тридцать лет после войны на первой встрече наших однополчан в Полтаве (наша дивизия называется «полтавской») мой друг, адъютант комполка, Корсунов Николай сообщил мне о том, что за битву на Курской дуге комдиву был передан список заслуживающих Золотую Звезду, в котором была и моя фамилия. Он не подписал только потому, что в этом списке не увидел свою фамилию…

* * *

Снова пришло пополнение из глубокого тыла, снова ищу своих земляков… Опять опросы и допросы о житье-бытье там, в глубоких тылах. А к нам встречные вопросы: «Как тут? Какие «они» теперь?» — всем интересуются новички. Фашисты, завоевавшие половину Европы за год и десять месяцев наскоком, без особого напряжения, и вот уже на два года увязнувшие в кровопролитных боях с нами, должны были, конечно, измениться в своем настроении.

В нашу минометную роту прибыл из Сибири, из города Красноярска, Янсон Алексей Иванович. На вид он непременно штангист-тяжелоатлет или борец. Или шахтер?.. В общем, богатырь Илья Муромец! Но и что-то есть в нем от интеллигента… Не понять никак! Узнаем потом, кто он такой, никуда не денется! А пока надо его в свой боевой расчет забрать! Уж больно силен — один упрет весь миномет за троих!

О Борисе Полыге я хочу сказать еще несколько слов. Он пришел на пополнение нашей роты в июле месяце. Я заподозрил что-то неладное — уж очень молодо он выглядел, а между тем год рождения значится 1925-й… Не верится мне: хитрит что-то. Неужели не успел вырасти к восемнадцати-то годам? В минометчики он явно не годится. Что с ним делать? Не знаем. Командир роты лейтенант Стукач согласился, чтоб я его взял к себе в качестве связного при НП. Борис обрадовался: завтра я с утра дежурю на КП батальона и возьму его с собой. А пока решили вместе поужинать, чтобы получше познакомиться.

Любопытен я очень и люблю откровенные беседы один на один с любым человеком, в том числе с ребенком. Пробовал вызывать на сердечный разговор самых замкнутых. Мне легко удается войти в доверие к человеку совсем незнакомому, он мне расскажет даже то, о чем не расскажет самым близким, потому что я ценю откровенность и оберегаю ее, а мой собеседник и волнуется и радуется, получив «разгрузку души», и нам обоим хорошо. Беседуя, к примеру, со священником, ловлю себя на том, что спорить слабоват, так как не знаю Священное писание, но священник неожиданно признает, что я во многом прав… Иногда результат беседы с кем-нибудь меня разочаровывает: мой собеседник примитивно мыслит. Пытаясь понять причину, бывает, спрашиваю: «А какое образование?» Ответ ошеломляет: «Высшее!» Есть же совсем неграмотные или совсем молодые, неопытные, а рассуждают мудро…

Боря Полыга мне рассказал, что его отец генерал и начальник военного училища. Я не помню, куда это училище было эвакуировано в то время, но до войны оно было в Ленинграде. Борис с детских лет в основном и проводил время среди курсантов отцовского училища. А когда подрос и решил стать военным, то поступил в другое военное училище — на стороне. Но и там его звали «генеральский сынок», и там намекали, что папа-генерал обеспечит ему «теплое местечко» где-нибудь в Генеральном штабе и так далее. Тогда Борис взял недельный отпуск, якобы для поездки домой, а сам, сев в воинский эшелон, махнул на фронт. Теперь его беспокоило, как бы ему не пришили дезертирство или самоволку.

Да, у Бориса положение сложное, и я ничем не мог помочь ему. Дезертирство ему не припишешь… Самоволкой тоже не назовешь. Вроде бы и преступления нет, но… Я ему посоветовал хотя бы написать письмо начальнику училища.

Борис письмо не написал, а я ему больше не напоминал. Шли бои, комсомолец Полыга бегал связным и выполнял все поручения с великим старанием. Меня он просил никому не рассказывать о своем побеге из училища и что его отец генерал.

В нашей роте Борю полюбили, и он даже как-то повзрослел; мне он сознался и в том, что прибавил себе два года, фактически он был с 1927 года рождения. Вот, оказывается, в чем кроется причина его малого роста — ему всего шестнадцать лет.

После жестоких сражений немцы отступали податливее, но решили сжечь все после себя. Горели села и поля. Горело все, что могло гореть. Немцы пунктуально выполняли приказ: «после себя оставлять выжженную зону»… Мы двигались в сплошном дыму пожарищ…

Отбили крупные населенные пункты Тамаровку, Борисовку… Горели табачные склады и плантации. Дышим табачным дымом все: и курящие, и некурящие…

…Выбив из Тамаровки немцев, мы заняли оборону и решили на всякий случай «зарыться» в землю. Наше отделение должно окопаться во дворе одного дома. Хозяйка, словно стукнутая пыльным мешком из-за угла, заметалась по двору и, обливаясь слезами, просила: «Не копайте тута! Бомба сидит! Ей-бо!» Сама неистово крестится. «Не! Не! Не тута, а вот тута!» Нам было смешно и непонятно — «где можно и где не можно». Дошло и до ротного. «В чем дело?» Он повернулся ко мне и, сказав: «Разберись!» — ушел. Хозяйка как глухонемая уставилась в мои глаза, потом она движением своих глаз показала на окно, в котором я увидел троих истощенных малолетних и большеглазых стриженых ребятишек. Я догадался о ее тревоге и не ошибся… Мы отступили шага на три и приступили к земляным работам. Хозяйка успокоилась и ушла в дом. Дети продолжали смотреть в то же самое окно, но уже веселые…

Вечером я зашел в дом и спокойно спрашиваю ее: «Что там у тебя во дворе зарыто?» — «Сало свиное соленое — про запас. Спрятали прошлой осенью от немцев. А тебе спасибо, хоть и вы голодные сами. Теперь я спасу от голодной смерти своих детей…»

Точно не помню, но, кажется, село называлось Драгунск. Немцы крепко засели в этом селе и построили на подступах к нему глубоко эшелонированную линию обороны. С ходу мы смогли только вклиниться в эту оборону до середины и засели там, запутавшись в густой сети траншей-лабиринтов, как в пчелиных сотах. Мы так близко контактировали с немцами, что слышны были их негромкие разговоры между собой. Ни наша, ни их артиллерия не могла в таких условиях вести огонь. Пошла в ход, так сказать, «карманная артиллерия». Война пошла гранатная. Но и гранаты, оказалось, надо бросать умеючи. С задержкой в руке на две секунды! Если бросишь без задержки, то немцы успевают ее швырнуть обратно.

А бросать надо было так: выдергиваешь сначала чеку, потом отпускаешь флажок предохранителя и держишь гранату, шипящую, две секунды, а потом бросаешь, и она взрывается как шрапнельная — в воздухе над головами немцев… Как страшно было отпускать флажок и ждать две секунды… А вдруг, думаешь, рабочий ошибся при сборке механизма гранаты и она взорвется раньше!.. Но механизм срабатывал точно. Я с благодарностью думал о наших людях в тылу, которые, денно и нощно изготавливая эти гранаты, «лимонки» Ф-1, не позволяли себе небрежности, хоть и очень уставали. Они понимали, что малейшая невнимательность при сборке механизма может стоить жизни нашему солдату на фронте. В первый день подступа к Драгунску, когда гранат не хватало, мы выкуривали фашистов из траншей-лабиринтов, работая саперными лопатками, стреляя в упор из автоматов, пистолетов и даже из ракетниц. Но потом нам стали поступать гранаты в достаточном количестве…

От самой Прохоровки нашему 32-му гвардейскому стрелковому корпусу постоянно противостояли танковые дивизии фашистов «Мертвая голова», «Великая Германия», «Рейх», а также мотомеханизированная стрелковая дивизия. Кроме этого, нам выпала судьба сражаться с частями «русской освободительной армии» предателя Власова. Власовцы сознавали свою полную и неизбежную катастрофу, но боялись сдаваться добровольно и дрались отчаянно. В плен мы их не брали.

Никак не можем вырвать Драгунск из лап фашистов и власовцев. Нашему батальону загородила путь пулеметная точка в железобетонном колпаке. На узенькой нейтральной, ровной как стол полосе эта пулеметная точка не давала поднять ротам головы. А с флангов немцы умело и надежно охраняли ее. Ночью тоже, бросая беспрерывно ракеты, не давали возможности незаметно подползти к колпаку и забросать его гранатами. Артиллеристы не могли стрелять из-за того, что боялись задеть своих. Минометный же огонь не причинял железобетонному колпаку никакого вреда.

Наш комбат гвардии капитан Дудко Игнат Севостьянович нервничал и искал способа уничтожить точку, но тщетно — пулемет гитлеровцев работал… Я в тот день дежурил на НП батальона вместе с Борисом Полыгой.

Борис от нечего делать через перископ изучает местность. Ничего не скажешь — ловко: ни одной «складочки» вокруг колпака! Даже травку вокруг мы хорошо «побрили» своими минами.

Пробовали стрелять мы и из противотанкового ружья — бесполезно: пулемет продолжает работать…

Смотрю, Бори нет на НП… В это же время на КП батальона явился по заданию комполка Билаонова его адъютант лейтенант Корсунов Николай Степанович. Коля — так мы его все в полку звали за его приветливый характер — доложил комбату о цели своего прибытия, и они приступили к выработке плана действий по уничтожению точки.

Вдруг комбату докладывают из стрелковой роты, что минометчик рядовой Полыга взял у них «по-соседски» шесть «лимонок» и уполз по нейтральной полосе в сторону фашистских траншей. Я, как услышал, сразу позвонил своим в минроту, что Борис самовольно пошел на уничтожение пулеметной точки и теперь нельзя нам вести огонь в том направлении.

А тем временем комсомолец Борис Полыга действовал. Мне через перископ никак не удавалось обнаружить, где находится в данный момент Борис, где он ползет…

Комбат не одобрил поступка смельчака, потому что одному действовать в такой ситуации было неразумно, это вело к неизбежной и бесполезной гибели. Но Борис придумал, как действовать ему. Он понял, что к колпаку можно приблизиться только со стороны немецкого тыла: фашисты бдительно охраняют лишь нейтральную полосу. И вот наш Боря, мальчик с пальчик, далеко в обход фланга проскользнул в тыл немецких пехотинцев…

Наконец-то я увидел его в бинокль! Да, он полз к колпаку со стороны немецкого тыла!..

По приказу комбата наши стрелковые роты приготовились к атаке и, как только Борис, приподнявшись, стал кидать в колпак одну за другой свои «лимонки», понеслись через узенькую «нейтралку» на ту сторону… Немцы очнулись через какие-то секунды, но эти секунды сохранили Борису жизнь: стрелковые роты, рванувшие разом, с криком «ур-рра-а!» успели отвлечь огонь на себя. Батальон вырвался вперед.

Борис, когда я подбежал к нему, виновато глядел счастливыми глазами, полными слез: он был уверен, что, уничтожив точку, сам погибнет мгновенно. Его оттерли от меня штабные работники во главе с Колей Корсуновым. А потом пронесся слух, что комполка Билаонов приказал смельчака представить к ордену Красного Знамени…

Какая сила вела на подвиг этого пацаненка? Шансов самому уцелеть после первого же броска гранаты у него не было, и он хорошо это осознавал…

Боря показал мне потом письмо, которое написал отцу-генералу. Я запомнил первые две строчки из того письма. «Здравствуй, папа! Я пишу с фронта. Сегодня я уничтожил пулеметную точку — дот гитлеровцев…» А дальше врезались в память еще восемь слов: «Теперь не стыдно, если мне скажут «генеральский сынок»…»

Через несколько дней комсомольца Полыгу Бориса ранило в голову осколком мины, и он был переправлен в тыл.

* * *

В Драгунск мы вошли ранним утром. Немцы ночью отступили. Улицы пустые, валяется всякий хлам и бумага… Ничего не предвещало беды. Мы радостно шли по улицам к центру поселка.

А вот и наши штурмовики. Сейчас догонят и разнесут в пух и прах отступивших фрицев… Наши «летающие танки» дали круг над горизонтом, как бы выбирая себе цель поважней, вернулись опять к нам и вдруг… стали пикировать! Что это они, с ума сошли?! Я вижу теперь у самолетов только крылья и прямо нацеленные на меня носы… Не веря своему предположению, что наши самолеты сейчас ударят по нам, я все же на всякий случай спрыгнул в нишу подвального окна ближайшего дома. И вслед за тем пошло взрываться на улице над моей головой… На меня посыпались земля, битое стекло, штукатурка, известковая горькая пыль… Я думал, что дым и грохот не прекратятся уже никогда… А самолеты, израсходовав свои ракеты, принялись обстреливать нас из пулеметов и пушек…

Разнесли в пух и прах наш полк и ушли к себе на аэродром.

Кое-как через завал выкарабкался я из своего убежища и увидел картину полного разгрома. До меня доходят стоны раненых. Откуда-то появились, как с «того света», еще несколько живых пехотинцев, но я никого не могу узнать, хоть их голоса мне давно знакомы. Мы, еще не избавившись от страха, опасливо озираемся по сторонам, смотрим друг на друга. Один, почти мальчишка, новобранец во все горло орет: «Ма-а-а-ма! И-и-и где ты-ы-ы?!» Подошла ко мне знакомая медсестра с обалдевшими глазищами и не мигая уставилась на меня Шепчет: «Мансур? Неужто ты и в сам деле живой? Скажи хоть слово!» Я ей киваю головой утвердительно. Она вытащила из своей сумки широкий бинт и, отрывая от него куски по метру, стала раздавать нам, для того чтобы мы обтерли свои лица. Так постепенно мы привели себя в мало-мальский порядок.

Вся улица была похожа на траншею братской могилы, в которую только что была свалена масса трупов людей и лошадей вперемешку с автомашинами, пушками и другим военным имуществом. Меня мучает совесть от того, что я каким-то чудом или неестественным образом остался живым. Я не смогу даже теперь объяснить, как это у меня получилось?!

Из начальства первым появился возле нас наш командир полка майор Билаонов. Я, увидев его смертельно бледным, готов был провалиться на этом месте сквозь землю, будто бы только я виноват в этой трагической катастрофе. У Билаонова сейчас было такое крайне скверное настроение и опустошенное состояние, что я боялся за него, как бы он не вздумал сейчас пустить пулю себе в сердце… Он увидел меня и отвернулся. Вскоре у нас появились представители от более высокого начальства в генеральских погонах. Они, как инструкторы, молча придирчиво осматривают. Один из них строго, как мальчишку, спрашивает нашего майора: «А почему вы не выбросили для летчиков свои опознавательные полотнища?!» — «А вон они, на расщепленных тополях…» Там действительно развевались ленты от полотнищ, напоминая глубокий траур… Высокое начальство, не глядя друг другу в глаза, торопливо удалилось, чтобы доложить об увиденном своему командующему армией Жадову…

Пехоте нашего полка, видимо, было написано судьбой непрерывное испытание на ней всех видов нашего губительного оружия. Мы часто попадаем под артогонь своих «дальнобойщиков» и даже наших любимых «катюш»! Вспоминаю, как однажды под Сталинградом наш батальон оказался под огнем «катюш». В результате от нашего батальона ничего и никого не осталось. Обвалом огня и грохота свалились с неба на наши головы собственные ракеты, за одну минуту вулканического извержения на участке нашего батальона дымились сплошные воронки. Моему другу и земляку Бородину Ивану, который только в прошлую ночь прибыл к нам с маршевой ротой, оторвало ногу по колено. Он плакал, как нагло обманутый ребенок, не от боли, а от горькой обиды, что он лишился ноги от своих «катюш»! Но вместе с тем он и не пытался скрывать от меня и свою какую-то дикую радость: «Я, Мансур, шытай, што ужи и отваевалси! Прошшай, земляк! А я, видать, и в сам деле родилси в рубашке! Мене дома завсегда говорили, шты я фартовый! Эх, добраться бы мене теперича домой! А тама я не прападу! Тайга прокормит и безногого». Слушая Ивана, я радовался потому, что остался и в этом аду невредимым и живым, но одновременно я — «тьфу-тьфу!» — завидовал ему… Я помог земляку добраться из «передка» до сан роты. А Иван меня жалеет за то, что я, как заколдованный, обречен на невыносимо тяжелую и опасную, голодную, вшивую окопную жизнь… Иван успокоил меня тем, что теперь с этого дня он будет молиться всем богам, чтобы они сохранили меня живым!..

И вслед за тем еще одно потрясение выпало на мою долю.

Наконец мы встретились, участники Сталинградской битвы, и, как братья, обнялись. Обстановка позволяла нам сделать передышку. Мы облюбовали место и на всякий случай решили вырыть хорошие окопы в полный профиль. Договорились, что, как только окопаемся, соберемся вместе и отметим встречу. А место нашего сабантуя облюбовали под огромным одиноким деревом и загодя сбросили под ним в одну кучу свои вещмешки со всем необходимым.

Неподалеку на одной линии с нами остановилась минометная рота соседнего батальона.

Одному из сталинградцев поручили подготовить общий ужин из наших скромных припасов. Отстегнули мы свои фляжки с «наркомовскими граммами» и принялись рыть окопы.

Уже все мои друзья — семь человек, — закончив с окопами, собрались поддеревом и, переговариваясь, ждут, когда я примкну к нашей компании. Я же торопился выкинуть последний штык глины, чтобы потом быть свободным от забот и тоже, как все, расслабиться.

Хлопцы, потеряв терпение, кричат:

— Мансур! Сколько можно тебя ждать?

Я уже бросил лопату и выскочил из окопа, как вдруг снаряд, который — по звуку — летел с перелетом, заставил меня на секунду нырнуть обратно в окоп, на всякий случай…

Взорвалось отчего-то в воздухе — в той стороне, где ждали меня. «Вот гад, — подумал я. — Шрапнелью, что ли, начал кидаться? От шрапнели нет спасения…» Несколько осколков с визгом впились в противоположную стенку окопа.

Я вылез из своего укрытия и увидел: вершина дерева срезана, а под деревом раскиданы неподвижные тела моих однополчан.

Единственный и случайный снаряд убил семерых ветеранов нашего полка — сталинградцев.

…У наших батальонных минометчиков не хватало в боевых расчетах по две и даже по три «единицы», но обстоятельства требовали, чтобы все девять минометов вели беглый огонь по гитлеровцам, которые валом наваливались на нашу передовую. Я решил помочь одному минометному расчету, заменив отсутствующего наводчика. Но мне было предложено командиром расчета подносить от штабеля ящики с минами, которые находились в укрытии, а за наводчика место занял он сам. И только я поднес мины и вернулся обратно к штабелю, сзади меня произошел оглушительный взрыв. Я, подождав с минуту, тут же вернулся к миномету и увидел ствол, превращенный в «ромашку». Заряжающий Кожевников слишком поспешил и, не дождавшись выстрела, направил в ствол следующую мину. От взрыва двух мин разом был уничтожен миномет. Погиб он сам и командир Барташевич. Мы похоронили их в окопе, а изуродованный минометный ствол положили сверху, как летчикам кладут на могилы пропеллер от сгоревшего самолета…

С очередным пополнением личного состава в наш батальон прибыли пятеро девушек-санинструкторов, а вернее — медсестер. После десятилетки они окончили краткосрочные медицинские курсы и вот теперь оказались на передовой линии. Я, как комсорг стрелкового батальона, первым встретил девушек, чтобы поставить их на учет, и первым в батальоне узнал их имена и кто откуда. Галя — из Пензы, Тоня — из Рязани, Зина — из Тюмени, Оля — из Оренбурга, а Шура — из Новосибирска. Но у Шуры в комсомольском билете имя Матрена. Строго спрашиваю ее: «Почему?» — а она мне в ответ дерзит: «А по кочану!» Все присутствующие засмеялись, но мне неймется, и я опять обращаюсь к ней: «Землячка, я сам из Кемеровской области и прошу тебя — объясни!» Она упрямо продолжает дерзить: «А тебе не все ли равно? По документам я Матрена, а для всех хочу быть Шурой — это мой псевдоним. Ну, понял, землячок?» После нашего первого знакомства я, встречая Шуру, здоровался, но тихо, на ухо называл ее Матреной, и она не возражала. Хотя Матрена и была маленького роста, но большую сумку с красным крестом она носила легко. Кроме того, скоро выяснилось, что она, как никто из ее подруг, обладала феноменальной способностью — она умела подползти к раненому днем на ровной «нейтралке» и спасти ему жизнь под самым носом у гитлеровцев. Мы могли помочь ей только тем, что прикрывали ее пулеметным и минометным огнем. Перед тем как выползти из своего укрытия, она тщательно изучала местность, выбирая более безопасный и извилистый маршрут, используя самые незначительные ложбинки «нейтралки». Потом она, привязав к ноге медицинскую сумку, ни разу не поднимая головы для ориентировки, незаметно для врага добиралась ползком до своей цели. Она ползла вслепую! Как можно запомнить стометровый извилистый маршрут? Даже видавшие виды на войне солдаты не могли этого понять. Да и сама Матрена не могла обьяснить: «Как? Уму непостижимо! Я и в глухой тайге никогда не блуждала», — объясняла она нам. Иногда мы уговаривали ее: «Не лезь! Местность совершенно открытая! Фрицы могут увидеть и подстрелить!» — но она всегда упрямо возражала: «Не могу оставить раненого до ночи!» Однажды, когда мы после непродолжительного сражения отбросили фрицев и, как говорится, поперли их дальше на запад, бежавшую рядом со мной Матрену ранило немецкой пулей. Она упала, зажимая обеими руками рану в самом низу живота. Из-под нее по земле бежала ручьем кровь. Я догадался, куда она ранена, и несмело предложил: «Давай я сделаю тебе перевязку». Она, превозмогая боль, наотрез отказалась от моей услуги, хотя и понимала, что я с ее помощью смог бы перевязать рану и приостановить кровотечение. «Ты лучше беги и найди кого-нибудь из девчат», — попросила она. Я понял, что она меня стесняется, и побежал вперед на поиски кого-нибудь из ее подруг, но никого из них не нашел. Увидев наших связистов, тянувших телефонную линию, я подбежал к ним и объяснил, что случилось. Они сразу же связались со штабом нашего полка. На связь вышел замполит капитан Егоров, и я доложил обо всем случившемся. Он заверил меня, что сейчас же командир санроты Святненко прибудет на место, окажет раненой медсестре помощь и увезет ее в санбат. Успокоившись, я присоединился к нашему наступающему батальону.

Когда бой затих, я позвонил в штаб полка и узнал, что Матрену вывезли с поля боя, чувствует она себя удовлетворительно и просила передать мне большой привет. В 1980 году я гостил в Ташкенте у моих фронтовых товарищей и поинтересовался, с кем из однополчан они поддерживают связь. Я узнал, что они переписываются с Матреной, которая живет в Новосибирске, у нее муж, трое взрослых детей и два внука. Естественно, я взял ее адрес и тут же написал ей письмо. Ответа не пришлось долго ждать. В нем она сообщила мне, что перевязку ей сделал все-таки мужчина — командир санроты Володя Святненко.

* * *

…Приняли в ряды Коммунистической партии большевиков нашего минометчика Алексея Ивановича Янсона. Я оформлял документы о его приеме и узнал о нем следующее: Янсон Алексей Иванович, 1906 года рождения. Сын кулака. В 1932 году окончил Лесотехническую академию в Ленинграде. Кандидат наук. Добровольно, «из-под брони», ушел на фронт с должности заведующего кафедрой Красноярского лесотехнического института. Женат. Двое детей.

Как парторг, я должен был посоветоваться с нашим полковым комиссаром гвардии капитаном Егоровым относительно строчки «Сын кулака». Владимир Георгиевич говорит: «Это не имеет никакого значения».

Янсон Алексей Иванович был единогласно принят в ряды ВКП(б). Я по своей молодости и наивности решил, что если человек закончил академию, значит, он академик. И все в нашей роте стали звать Янсона Академик.

И скоро наш Академик доказал, что за ним не зря закрепили это прозвище.

Как-то немцы предприняли против нас нежданную танковую атаку. На батальон вышло два десятка танков в сопровождении пехоты. Наши стрелковые роты и пулеметчики заставили пехоту залечь, но танки продолжали идти на нас. Как назло, в этот момент наших противотанковых артиллеристов не оказалось в батальоне. Они еще не подъехали со своими орудиями на новые огневые позиции.

Янсон предложил открыть по надвигающимся танкам огонь из минометов… Несерьезно, правда? Что для танков осколочные мины? Ничего. Но выхода не было.

Открыли мы беглый огонь по танкам… Странное дело, но танки поломали свой атакующий строй, а потом попятились назад! Взрывы мин сбили с толку танкистов. Несколько мин упало прямо на танки. А наш Академик учитывал, что прежде всего мины подействуют психологически! У фашистских танкистов нервы не выдержали, они ушли обратно, а мы выиграли время.

Сейчас немцы догадаются об обмане!.. Но тут прибыли наши артиллеристы и установили свои пушки на прямую наводку… Ждать долго не пришлось. Так оно и есть! Эти же самые танки опять прут на наш батальон на большой скорости. Мы снова открыли минометный огонь, чтоб противник убедился: нет у русских на данном участке противотанковых средств!.. Фашисты лезут на рожон, уверенные в своем успехе и безнаказанности. А мины — пустяк!

Но вдруг вспыхивает один танк, за ним — второй, третий… В общем результате только пять-шесть танков спаслись бегством, а полтора десятка благодаря находчивости нашего Академика сгорели дотла.

Под нашим натиском немцы отступают. Но отступают организованно, нанося нам чувствительные удары из засад. В засадах в основном применялись танки, устанавливаемые в капонирах. Торчит одна башня над землей и бьет из пушки и из пулеметов! Попробуй возьми такой дот!

На рассвете через «нейтралку» вернулись наши полковые разведчики и рассказали нашему комбату Картошенко о том, что впереди нас на расстоянии более двух километров немцев нет. Об этом они доложили и в штаб полка. Вскоре наш батальон и весь полк начали выдвигаться вперед. Сильно пересеченная местность вынудила нас двигаться маршевыми колоннами. Когда день заканчивался и начало темнеть, неожиданно со всех сторон и даже с нашего тыла на нас обрушился кинжальный огонь хорошо замаскированных танков. Мы залегли и, как кроты, начали, кто пока живые, окапываться. Нашим спасением теперь был только свой окоп! Но обстрел был таким мощным, что многие пехотинцы, не успев надежно углубиться в матушку-землю, погибли. А тот, кто успел зарыться, не имел возможности высунуться, чтобы хоть оглядеться вокруг. Высунь палец — и останешься без него! В таком дурацком положении оказался и я. Жуть берет от навязчивой тревоги: «А вдруг уже ты тут один остался?!» А немцы точно рассчитали свои действия и заманили нас в свою хитро устроенную «мышеловку». Только в полночь прекратили свой обстрел. Но кто был жив, теперь боялся высовываться, не доверяясь этой тишине… А немцы уже давно снялись, и теперь они где-нибудь впереди успели приготовить для нас такую же «мышеловку». А мы, как всегда бесшабашные, премся и премся вперед, так как в нашем тылу хорошо работает «конвейер» с маршевыми ротами. Через каждые три-четыре дня мы пополняемся «живой силой»…

Такие, как я, фронтовые пехотинцы-«долгожители» никогда не возмущались нашими неудачами и неоправданными потерями, считая, что в этом никто не виноват. И я смирился с таким положением. «На то она и есть война!»

Мы, попадая в подобную западню, порой зарывались в землю и выжидали до тех пор, пока в танке у немцев не иссякнут боеприпасы. Или не отойдут их главные силы на определенное расстояние. Засада обычно держалась до тех пор, пока гитлеровские факельщики не подожгут все, что может гореть… Ясное дело, каждый раз лежать, зарывшись в землю, и выжидать, когда враг снимет засаду, мы не собирались. Знали по опыту: стоит только нашим автоматчикам просочиться в тыл засады и открыть там хотя бы беспорядочный огонь, как фрицы, боясь окружения, отступают. Ну а раз знали такую их слабость, значит, пользовались ею. И довольно успешно.

Но однажды наш батальон все-таки был остановлен сильным огнем противника. Фашисты на этот раз устроили не простую засаду, а сильную оборонительную долговременную линию. А мы, не предполагая этого, решили спугнуть фрицев своей выработанной тактикой.

Ушли ночью наши автоматчики и вернулись с потерями. Утром подошли «тридцатьчетверки» и атаковали немцев — тоже безуспешно. Потеряли половину машин… Топчемся уже трое или четверо суток — и ни с места!

На КП нашего полка прибыл сам генерал Родимцев, разгневанный, что стоим как столбы… КП полка переместился на КП нашего батальона…

Иногда мне думается, что мы могли не выиграть эту тяжелейшую войну, если бы воевали только «по правилам». Иная кажущаяся неразумность помогала солдатам совершать чудеса, которых бы никогда не совершить одними разумными мерами.

Вот и теперь: по нашим окопам и траншеям пронесся из уст в уста невероятный слух. «Неужели это в самом деле?! — помню, мелькнуло в голове. — Это же невозможно! Не то что голову, палец не высунешь наверх — оторвет пулей или осколком!» Но все же, выбрав момент, высовываюсь из своего окопа и… не верю своим глазам! Да, весь наш полковой штаб во главе с Билаоновым, Егоровым и Тукхру как на демонстрации — идут, не обращая внимания на автоматный и минометный огонь!.. Рядом с Билаоновым, который старательно отмеривает на высоких костылях и у которого все еще забинтована голова, еле успевает его адъютант Коля Корсунов. Рядом с Егоровым — старшина Носов…

Заколдованы, что ли, они все?!

Но мне стыдно теперь, что я прячусь в окопе и не могу себя заставить выскочить для атаки. И это первое и главное чувство, от которого я уже не могу отделаться…

Наш комбат Долинный Николай тоже не смог больше сидеть в укрытии и, подав сигнал ракетами «к атаке!», выскочил из своего КП, сел в «Виллис» и рванулся вперед…

Весь батальон тут же поднялся и с криком «Уррра! За Родину!» пошел за ним…

Роты продвигались вслед за своим комбатом, который на «Виллисе» уже приблизился к переднему краю немцев… Машина взорвалась у всех на глазах. Мы потом нашли орден Красной Звезды, которым был недавно награжден наш комбат.

Атака захлебнулась. Однако ночью солдаты нашего батальона во главе с гвардии старшим лейтенантом монголом Юндендоржем (и он через несколько дней погибнет в очередной атаке) проникли к «тигру» и закидали его бутылками с горючим. В образовавшуюся брешь просочилась рота автоматчиков и уничтожила еще один «тигр». Фашисты в панике стали бросать свои позиции…

Личный пример командиров помогал солдатам преодолевать стремление уцелеть во что бы то ни стало. Кажется, ученые это естественное стремление называют инстинктом самосохранения. В принципе неплохой инстинкт: надо побеждать и оставаться живым. Но, если дать ему волю, он тебе не позволит и высунуться из окопа.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.