Набираем силы

Набираем силы

Я уже писал, что после того, как мы прибыли на Сталинградский фронт, я и все солдаты обовшивелись массами крупнокалиберных, похожих на скорпионов вшей. Они гнездятся от головы до ног: на шапках, гимнастерках, ватниках, шинелях и в рукавицах.

Вши для меня и для всех оказались кровожадными врагами № 1! Врагами № 2 оказались фашисты, которые нам иногда давали хотя бы получасовые или часовые передышки, а вши нас жрали круглые сутки! Они не боятся даже сильноядовитого порошка — «дуста», которым я ежедневно «пудрю» свое потное тело с головы до ног. От такой «процедуры» у меня мрачнеет ум и меня тошнит. Измученный вшами, я уже несколько раз намеревался броситься в огонь горящего танка!..

Вши не дают мне никакой возможности уснуть, и я на ходу, как мертвый, падаю, но мои руки сами лезут под нижнее белье в самые, казалось бы, недоступные места моего тела, и там мои ногти до крови расцарапывают его. Я при возможности кладу свою шапку на опорную плиту миномета и расплющиваю вшей затыльником автомата так, что кровью обливается не только шапка, но и плита…

В станице Карповская, где расквартировалась наша теперь уже 66-я гвардейская дивизия, мы наконец объявили жаркий и сладостный бой вшам!

Вмиг построили по собственным «проектам» жарилки и бани. Каждый день моемся, паримся, жаримся. В жарилке накаляется наше обмундирование так, что дымится, а вши не погибают… Измучились мы с ними. Что делать? Тогда я тайно решил оставить в кармане штанов зажигалку, а в печку набросал втрое больше нормы сухих дров. Произошел пожар. Сгорела дотла наша «жарилка». Особый Отдел поинтересовался и, не обнаружив признаков умышленного поджога, закрыл это «дело». Привезли новое обмундирование — с иголочки! Вшей не стало с того дня совсем! «Капитулировали!» — смеялись мы.

Ну и одна за другой стали гореть «жарилки» во всех ротах… Никакой особый отдел не взялся расследовать причины этих пожаров…

И наконец-то я выспался! Хоть не на кровати, но в помещении, а не в окопе.

Довелось мне на станции Карповская, где была сосредоточена масса трофейной техники, наблюдать работу пленных немцев. Это было удивительно! Вот мотор отремонтирован и установлен на испытательный стенд. Заводится с пол-оборота. Обер-мастер, как доктор, внимательно обслушивает его со всех сторон. По его лицу, как по прибору, можно судить о качестве ремонта. Наши механики считают, что двигатель можно ставить на машину. Но обер-мастер сердито и категорично отрубает: «Найн!» По-видимому, он слышит то, чего не слышат наши механики, — какой-то посторонний звук. По-немецки он что-то объясняет своим слесарям, те снова разбирают мотор, подвинчивают какую-то пустяковую гайку на шатуне… «Гитлер капут? Сталин гут! — кивают. — Рус камрад гут!» Будто и не они две недели назад яростно воевали против нас. Наши только руками разводят: «Уму непостижимо!»

Ощущение охватило такое, что войне конец… Ох, как же еще далеко было до конца! Скольким людям еще придется погибнуть от той весны сорок третьего до весны сорок пятого года… В составе 32-го гвардейского стрелкового корпуса наша 66-я гвардейская стрелковая дивизия в железнодорожных эшелонах следовала через Тамбовскую, Липецкую и Воронежскую области в сторону… Курской.

Запомнил в Липецкой области одну милую железнодорожную станцию, где наш эшелон простоял несколько дней. Эта станция и поселок при ней называются Добринка. Название вызывало у нас особое чувство интереса к жителям. Особенно мы подружились с детьми. Детей мы кормили из своей кухни.

Несмотря на трудное материальное положение, в поселке царило праздничное настроение, и все были уверены в скором окончании войны. Старики и женщины старались угощать нас чем могли, и, главное, мы чувствовали их любовь к нам, нашей армии. Была весна, когда особенно не хватало еды, и мы делились своим небогатым пайком с добринскими жителями. По кусочку хлеба или сухарику выкраивали для них. Дети хлеб не ели, а сосали, как лакомство, чтоб продлить удовольствие…

Прости мне, читатель, если описание нескольких дней в Добринке создало впечатление излишней умиленности. Прими во внимание, что как грязное, завшивленное тело потребовало после Сталинградской битвы горячей воды и чистой одежды, так мозг в те дни, чтобы сохранить равновесие, искал резко противоположных впечатлений, а именно: впечатлений добра и человечности. Шел необходимый процесс восстановления души. Ибо, по моему глубокому убеждению, воевать со злом должны только добрые люди.

Милые жители поселка Добринка! Спасибо вам за те весенние дни 1943 года, когда мы после ужасов Сталинградской битвы стояли эшелонами у вас!…

Кажется, на этой станции меня наконец догнала весточка из дома. Отец так и не прочел мое письмо от 6 ноября 1942 года, где я ему сообщал о своем первом уничтоженном гитлеровце. 12 ноября, в возрасте сорока пяти лет, мой отец погиб в шахте…

Больше всех людей я любил своего отца. У меня все от отца моего, которым я горжусь. В 1934 году у него была возможность безнаказанно присвоить четыре килограмма золота, но он не стал этого делать. Даже ревизор сказал моему отцу «дурак» за то, что отец оприходовал в казну эти излишки. Отец был строгий, но справедливый, он был партийный.

Хоть и смутно, но помню я, что в те годы все «партейные» на шахтах приняли решение установить потолок своему заработку — сорок рублей за месяц. Моя мать немного на отца сердилась за то, что «беспартейные» шахтеры получали в два раза больше денег и жили лучше нас. Но мой отец всегда умел уговорить мамку «по-доброму».

Любил ли меня отец? Наверное, любил. Но свою любовь к нам, детям, он старался скрывать. И правильно он делал!

«Если услышу или узнаю, что ты где-нибудь сматерился, шкуру спущу!»… И вот однажды меня отец устроил коногоном на барабанном приводе у ствола шахты. Барабан вращался при помощи «водила» — лошади. Сиди на водилине или верхом на коне и погоняй…

Стволовые мужики дают команды «вира», «майна», «отдай канат!», «стоп!». И я, быстро все поняв, начал зарабатывать свой хлеб.

Мне десять лет. Конь злой, уросливый, пауты одолевают — день знойный… Кони — хитрый народ: «Ага, мальчишка коногонит — можно и поуростить!» А я — какой я коногон, если буду мальчишеским голосом «нукать»? Я тоже не глупее коня и начал показывать свой «характер». Стараюсь басом, по-мужичьи — и с самой ядреной матерщиной «в три господа мать»… Помогло. Конь заторопился выполнять команды.

Я был доволен, что у меня получается не хуже, чем у любого мужика. Мне и стыдно материться, но я вынужден это делать, потому что кони так приучены. Я видел, как бабы, садясь в телегу, сначала отматерят и коня, и свою судьбу…

Вот уже полдня я работаю коногоном. Все нормально. Матерюсь до хрипоты — так надо!.. И вдруг чувствую: спину мне кто-то сверлит. Оглянулся. Стоит мой отец и в усмешке шевелит своими черными красивыми усами. Я чуть с перепугу не кинулся бежать. Сник сразу же и боюсь поднять глаза.

Отец подошел, подал мне пол-литра молока с хлебом и как ни в чем не бывало предложил мне отойти в холодок, присесть и пообедать. Пока я обедал, отец коногонил.

Я любовался работой отца. Он одним своим присутствием заставил коня работать как надо. Конь не спускал с отца своего хитрого глаза, вывернув белок с красными жилками, как будто понимая, что новый коногон есть царь всех лошадей и зверей. И никаких ему дополнительных слов, оказывается, не надо.

На коротких остановках отец ласково хлопал коня по загривку своей огромной ладонью…

Хорошим помощником хотелось быть мне отцу моему. Я не боялся никакой работы. Отец хвалил меня и радовался, а для меня была великой наградой его радость…

И вот я лишен этой главной награды: отец так и не узнал, что я получил на войне медаль «За отвагу»… Отца больше нет, Суворов погиб… Чье одобрение мне теперь заслуживать? Кому интересно и нужно, хороший я или плохой?..

Моя душа мучилась потребностью любить…

9 апреля 1943 года на станции Давыдовка мы выгрузились из эшелонов и маршем взяли направление на Старый Оскол.

Идем по Воронежской области. «Все для фронта!», «Все для победы!», «Смерть фашистским оккупантам!» — такие лозунги всюду. Колхозники исхудалые, обношенные, в избитой обуви…

Пересекаем границу Воронежской области, идем краем Липецкой — в сторону Белгородской и Курской…

В районе Старого Оскола, в лесу, у деревни Теплый Колодец, наш 193-й гвардейский стрелковый полк остановился на отдых. В этом лесу в начале июня, при соблюдении строгой маскировки, была произведена церемония вручения нового гвардейского знамени.

Новое знамя вручил нашему полку сам командир 32-го гвардейского корпуса гвардии генерал Александр Ильич Родимцев. Помню, как нам было интересно воочию увидеть прославленного генерала, Героя Советского Союза еще за Испанию, увидеть Золотую Звезду на его груди…

Замкомполка гвардии капитан Тукхру Иван Иванович опустился на одно колено, целуя край знамени. И мы благоговейно опустились. А рядом с прославленным генералом, возвышаясь над ним на целую голову (забинтованную в те дни), стоял, опершись на костыли, командир нашего полка гвардии капитан Павел Семенович Билаонов…

Еще под Сталинградом, когда мы узнали, что наша 293-я стрелковая дивизия стала 66-й гвардейской, то мы в первую очередь захотели увидеть нагрудный гвардейский знак в натуральном виде.

Он был очень похож на орден Красного Знамени, и это тем более вызывало у нас крайнее нетерпение получить его и успеть поважничать. Если вдруг кто-то из наших где-то встречал гвардейца со знаком «Гвардия» на груди (из других родов войск или из другой части), то молниеносно узнавали все, и мы бежали увидеть этот красивый знак своими глазами.

В июне, после вручения знамени, прислали в наш полк и значки «Гвардия». И наконец каждый получил долгожданный значок! У солдат в ту пору мало и редко у кого были медали, а тем более ордена. У многих гвардейский значок был единственным знаком отличия на гимнастерке, и казалось солдату, что ему больше никаких орденов и не надо…

Вслед за знаком «Гвардия» мы получили медали «За оборону Сталинграда». И уж теперь-то, имея на гимнастерке эти знаки, каждому захотелось скорей возвратиться домой с Победой!

Нарисованные от руки гвардейские знаки появились на танках, пушках, автомашинах, тягачах, на бортах двуколок даже. Гвардейские знаки, изготовленные из латуни, мы врезали в деревянные ложи автоматов своих винтовок… Когда и как ухитрялись солдаты их делать, неизвестно.

В зимний период мы носили свои гвардейские знаки поверх шинелей, чтоб сразу было всем видно — перед тобой гвардеец! А у комсомольцев рядом со значком «Гвардия» еще и комсомольский значок, это обязательно… Так что грудь все равно была как бы «увешана» знаками отличия, и это согревало солдатскую душу.

Уходя, например, в разведку, солдат бережно отвинчивал их все с гимнастерки или с шинели и вместе с документами сдавал своему политруку на хранение до возвращения с задания…

Тут психология солдатская простая: войне уже два года, а после Сталинграда как-то особенно стыдно не иметь на груди хотя бы медаль. Что же ты делал там, спрашивается, если не заслужил ни одной награды?! Ну, «За оборону Сталинграда» медалью наградили всех нас, кто остался живой. «За отвагу» я получил — это еще за первого своего уничтоженного гитлеровца. А сколько их было уничтожено между этими двумя наградами…

Помню, еще под Сталинградом всем нам были выданы химпакеты, что-то вроде «противоиприта» — пол-литровые флаконы с вонючей жидкостью, в которой есть спирт. Выпить не выпьешь, но разжечь, к примеру, костер удобно. Ну а был строгий запрет сжигать химпакеты, и политрук нашей минометной роты — не помню его фамилии, он к нам пришел после Хисматуллина Фаткуллы, который все допытывал каждого солдата, кем кто хотел быть, для книги, и погиб в первом нашем бою, — так вот, политрук этот как-то особенно рьяно преследовал нарушителей запрета. Как обнаружит, что кто-то израсходовал свой химпакет, то чуть ли не доводил дело до трибунала. Но холод, как и голод, не тетка. Жгли химпакеты и мы, и в других ротах. Вот и политрук наш однажды не вытерпел и, спрятавшись в землянке, тайком от посторонних глаз решил погреться. Он плеснул из флакона в печурку, да без привычки. Огонь вымахнул ему на руку с флаконом, он флакон резко отдернул и облился… Чуть не сгорел человек. Ну а я со своим язычком, когда бинтовали пострадавшего, не стерпел, чтоб не съехидничать едко: мол, запрещаешь, так сам не нарушай. Он меня за то ехидство сильно невзлюбил. А я и посейчас считаю, что был прав. Нельзя и даже антипедагогично другим запрещать то, что позволяешь себе: обратный эффект можно получить от такой педагогики. И не сказать ему это я не мог, я же был парторг роты.

Я за войну много знал политруков. В основном это были хорошие командиры, мудрые наставники. Они увлекали и «наставляли» солдат прежде всего личным примером. Надо сказать, что солдаты, особенно малограмотные, уважали политруков, которые могли доходчиво объяснить цель войны, ситуацию на фронте и в мире. Ведь что самое важное для солдата? Самое важное, чтобы он был сыт, знал, за что воюет, и верил своему командиру. А у меня, с моим еще с раннего детства впитанным: «партейные» должны быть примером для «беспартейных» — так и вовсе не умещалось в голове, что политрук может оказаться ниже того уровня, на который я его заранее ставлю только за то, что он политрук! Но и с еще одним политруком в нашей роте — Снесарь или Снесаль была его фамилия — мне не повезло.

Увидел у меня однажды трофейные наручные часы: «Отдай!» Я не жадный, но что-то мне в его тоне не понравилось. «В бою у фашиста отбери, как я», — пока еще в шутку ему говорю. «Отдай, в долгу не останусь!» Удивленно спрашиваю: «Что значит, в долгу не останешься?» — «Представлю к награде!» — говорит. «Всадить или не всадить?!» — размышляю. И я представил себе: трибунал, строгий прокурор и приговор — «К высшей…» Наконец я раздумал — «невыгодно для меня!» Но отчетливо говорю: «Ты! Торгаш! Ты говно! Ты продажная шкура! Родина меня наградит, если заслужу, а не ты!» На мое удивление, он с ехидной улыбкой спокойно выслушал мои оскорбления, в ответ обозвав «мальчишкой желторотым»… Ну, в общем «поговорили»… Награждает-то Родина, да представляют к награде конкретные, живые люди…

Нельзя сказать, что в лесу, в районе Старого Оскола, возле деревни Теплый Колодец, где мы набирались сил для предстоящих боев и появилось время для размышлений, я слишком много размышлял про награды. Конечно, понимал, что почти все мои друзья-товарищи погибли и для меня главная награда, что остался живой.

Я был запевалой еще с Ташкентского училища. «Голос командирский», — говорили наши преподаватели. Командиром быть не довелось, но запевалой был. Любили мы петь «Катюшу», «Эх, тачанка-ростовчанка», «Трех танкистов», «Артиллеристы, Сталин дал приказ», «Священную войну»… Но была еще одна песня, называли мы ее «Калинка». Мотив «Калинки», а слова наши. Слова придумали про вологодского водовоза. Сатирические, лирические, острые, озорные, — словом, сногсшибательные слова… Пели со свистом и гиканьем.

Сначала своих слушателей — это были в основном бабы, девчата, старики, старухи, дети — заставим плакать над песнями «У каждого дома подруга родная, у каждого дома жена…» или «На окошке у девушки все горел огонек». Они наплачутся сначала, а когда грянем «Калинку» нашу — у всех рот до ушей… И руками отмахиваются, закрываются платками, разрумянятся, а самые смелые начнут наплясывать! Поем, бывало, до хрипоты, и все просят и просят спеть еще «Калинку»…

— Мансур, — спрашивали меня, — ты артист, наверно?

— Нет, — говорю я, — шахтер!

Комполка Павел Семенович Билаонов меня запомнил из всех многих тысяч своих солдат только благодаря тому, что я был озорным запевалой. Нравилась ему наша «Калинка», и мы ее часто исполняли по его личной просьбе.

А я запомнил Билаонова еще с Бузулука. Он был тогда старший лейтенант, но высоченный рост, атлетическое сложение, пышная шевелюра на крупной голове, высокий лоб, вразлет — крыльями беркута — брови, уверенно-властное выражение глаз и, главное, громовой командирский голос и орден Красной Звезды на гимнастерке заворожили нас, курсантов, сразу выделили его среди прочего начальства штаба дивизии, перед которым мы построились, выгрузившись из эшелона. Кто он?.. Сразу заработали локтями, зашептались. Скоро «солдатский телеграф» донес: Билаонов Павел Семенович, начальник оперативного отдела штаба дивизии, по национальности осетин… Понятно стало, откуда эта завораживающая осанка лихого джигита…

И вот теперь гвардии капитан Билаонов Павел Семенович — командир нашего 193-го гвардейского стрелкового полка!

Нечего греха таить, надо прямо и откровенно признаться, что солдату на войне хочется воевать под командованием Чапая, Буденного, Котовского, Блюхера (легендарные командиры, герои Гражданской войны. — Прим. ред.)… Неинтересно солдату без Чапая воевать! Формально оно не должно иметь никакого значения, кто является твоим командиром: солдат обязан выполнять устав, и точка! Но солдату хочется любить своего командира не уставной, а своей личной любовью. Солдат не распространяется о своем отношении к Чапаю, но любовь эта помогает самому солдату легче переносить тяжелую фронтовую работу.

Хочешь не хочешь, но большую роль туг играют внешняя выправка, осанка, голос… чисто человеческое обаяние, наконец. А если твой красавец командир окажется еще и бесстрашным и находчивым в боях, за таким командиром солдаты, не оглядываясь, пойдут в любое пекло. Наши сталинградцы еще помнили и рассказывали новому пополнению про бой за «пять курганов», в котором Билаонов появился среди солдат соседнего полка в самую критическую минуту и на самом опасном участке остановил отступление наших батальонов.

Мы теперь гордо называли свой полк «билаоновским», а себя — «билаоновцами»…

Заместители у Билаонова — комиссар полка гвардии капитан Егоров Владимир Георгиевич и эстонец гвардии капитан Тукхру Иван Иванович. В общем, наш полк теперь возглавили «три капитана» — три гвардии капитана!..

Пополнение стекалось к нам со всех концов страны, всех национальностей. Мы узнавали через них, как и чем живет наш народ в тылу, во всех близких и дальних уголках нашей необъятной Родины. Из рассказов сибиряков было понятно, что в Сибири люди живут и трудятся в более или менее лучших, чем где-либо, условиях — в материальном отношении тоже. «Все правильно, — подумал я, — тайга-матушка выручает!» И тебе черемша, и тебе грибы — грузди, ягоды навалом, орех кедровый, картошки накапывают по сто-двести мешков на семью, сено коси сколько хочешь, пчел полно держат… Но не жадничают, отдают много в фонд обороны, трудятся на пределе возможностей для фронта, ждут Победы.

* * *

Конец июня 1943 года. Северо-восточнее от нас в семидесяти километрах село Прохоровка. Лето жаркое. Ни единого облака, ни капли дождя. Воздух стоит раскаленно-неподвижный. Полк наш с утра до вечера на тактических занятиях. Я теперь командир первого основного миномета и помкомвзвода. Учим молодое пополнение, чему научились под Сталинградом, да сами добираем то, что недобрали в Ташкентском пехотном.

Мы знали все характеристики «тигров», «пантер», «фердинандов» и других танков и самоходных пушек. Наши артиллеристы получили новые противотанковые пушки. Увидели мы и новые самоходки со 152-миллиметровыми пушками. И пехота имела надежную противотанковую «артиллерию» и в достаточном количестве: все стрелки и автоматчики носили при себе противотанковые гранаты, а в обозах было достаточно бутылок с горючей жидкостью.

Мы не теряли даром время — нас каждый день «утюжили» наши «Т-34»… Учились кидать бутылки с горючей смесью, противотанковые тяжелые и очень мощные гранаты ударного действия. Такая граната может взорваться и в руке, если случайно заденешь ею за борт окопа при взмахе. Но если она попадает в танк, то мощным своим взрывом может его остановить.

Мы, фронтовики, говорили новичкам, что «тигры», «фердинанды», «пантеры» и другие танки имеют уязвимые места. Действовать надо вдвоем. Надо только пропустить танк через себя, то есть через свой окоп, и тогда один ведет огонь по вражеской пехоте, чтобы остановить ее, а другой бросает вслед танку бутылку или гранату…

По интенсивности «учебных боев с танками противника» мы догадывались: вот-вот начнутся тяжелые сражения с массой вражеских танков…

В ротах идет прием в ряды ВКП(б). Все поголовно солдаты хотят принять предстоящие бои коммунистами…

Как-то мы, выбрав огневую позицию, приступили к рытью окопов в полный профиль. Пошел наконец ливневый дождь, но мы до темноты не прекращали работу: «Тяжело в ученье, легко в бою». Сооружен был у нас и блиндажик с накатником — с толстым слоем земли на крыше. В блиндаже сухо, разместились удобно.

Подошла походная кухня, и мы сытно поужинали. Дождь между тем хлещет не ослабевая. Хлопцы стали устраиваться на ночь спать. Часовой занял свой пост. Я же, перед тем как лечь, привычно нащупываю свой талисман… И тут сон мой улетучивается — карманчик в брюках пуст! Сначала я просто сидел ошеломленный и без единой мысли в голове… Потом стали появляться мысли. Поискать?.. Где?! В изрытой мокрой земле, которую перемесило множество солдатских ботинок? В высокой траве под ливневым дождем и в темной ночи? В чистом поле, где вокруг окопов накидана земля?..

Потерял все-таки… Значит, я буду убит.

И вот поди ж ты разберись в себе, человек! Сижу в блиндаже, понимаю, что теперь вроде бы уж и погибнуть не так страшно, как в самом начале, еще до первого убитого мною гитлеровца, — уж теперь-то сколько я их отправил за себя на тот свет! А не хочется умирать. Теперь уже потому не хочется, что живой остался под Сталинградом и, наверное, скоро войне конец…

Пытаюсь убедить себя, что все это чушь. Ведь талисман, если здраво-то рассудить, — символ, который я сам себе выдумал. Ну при чем здесь, спрашивается, эта маленькая штучка и моя… жизнь или смерть?.. И зачем только я связал себя этим символом! Вот не было печали-то!..

Какая-то неведомая сила мне велит: «Иди ищи!» И дождь внезапно остановился. Я вышел из блиндажа. Ни даже крошечной надежды у меня не было, что найду.

Всюду истоптанная мокрая глина. Всюду глубокие следы ботинок, наполненные водой… Отец хотел, чтобы я после семилетки пошел в горный техникум на мастера. А мне страсть как хотелось поступить в художественное училище! Рисовать люблю — умираю! Получилось же — ни туда и ни сюда. Заработков отца нам не хватало, а тут еще переезд с Алтая на новое место — в Среднюю Азию… Пришлось надеть шахтерскую робу и пойти на шахту, сперва откатчиком, а потом забойщиком… Эх, остаться бы живым! Всю бы жизнь на шахте работал! А рисовать… Что ж, рисовать бы и так рисовал…

Смотрю на чей-то огромный след… Не иначе ботинок Конского Ивана… Или Сереги Лопунова. У них лапы сорок последнего размера. И вдруг замечаю: на каблучном следе — тоненькая, со спичку вроде, палочка… Я нагнулся, ковырнул ногтем и поднимаю эту палочку-желобок. Ближе осветил фонариком, понюхал изнутри желобка — пахнет никотином. Руки затряслись! Осторожно, еще боясь впустить в себя огромную бешеную радость, исследую заполненный водой след и достаю вмятые под водой в глину еще три палочки желобком!.. Да, это был раздавленный, расколовшийся на четыре части мой мундштучок… Талисман мой!

В блиндаже достал я из вещмешка нитки, сложил вместе четыре части мундштука и крепко смотал их ниткой. Потом спрятал свой талисман в брюки на прежнее место и зашил карман наглухо. Мне после такого переживания огромного горя теперь захотелось уснуть. И вижу я опять себя убитым с раскинутыми ногами и руками…

Все в блиндаже спали, никто ничего не видел.

«Наверное, меня тяжело ранит», — подумал я.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.