ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В конце февраля 1905 г. в Москве происходили совещания группы земских деятелей, съехавшихся со всех концов России, и одновременно происходили совещания и городских деятелей. Брат Сергей Николаевич посещал Земские совещания, собиравшиеся в д. Ю. А. Новосильцева (на Б. Никитской), и весьма ими интересовался.

Кроме вопросов о предстоящей организации представительства и о разрешении аграрного вопроса, оживленные прения возбуждал вопрос об отношении к Совещанию, образованному под председательством Булыгина. Все признавали желательным и необходимым участие выборных от земств и городов и представителей существующих общественных учреждений в работах этого Совещания, и большинство примкнуло к мысли обратиться с соответствующей петицией в Совет Министров, на основании «указа 18 февраля». Аналогичное представление было принято и на совещании городских деятелей. Но А. Г. Булыгина было трудно подвинуть на такое дело.

Кн. А. Д. Оболенский писал С. Н. (25 февраля 1905 г.):

«События идут с такой головокружительной быстротой, что прямо не успеваешь сосредоточиться, чтобы сделать какое-нибудь основательное предположение. После „Рескрипта“ центральной точкой сделался, по крайней мере в моих глазах, — Булыгин. Я и перенес на него свои наседания. Думаю, однако, что это вотще. Если б и удалось его раскачать, то время будет упущено. Теперь военные события всё заслонили, и то малое спокойствие и малое внимание, на которое еще можно было рассчитывать, почти что улетучиваются. Тем не менее, я не покладаю рук. Нечего говорить, что „Рескрипт“ сам по себе никого и ничего успокоить не может. Но отчего его оставлять самого по себе? Дело в том, что он всё-таки есть малая брешь, маленькое отверстие, которое надо всячески стремиться увеличить. Едва заметная тропинка, но почему не попробовать и по ней идти? Может быть, дорога и проторится. Ведь, если мы этим не воспользуемся, поле активной деятельности останется за Грингмутом, с одной стороны, и бомбами, с другой, причем, без сомнения, победят последние. Вот почему я и сосредоточился на Булыгине, действуя прямо и косвенно, побуждая его собрать большую, широкую и гласную комиссию. Ведь ясно же, что вся наша задача теперь сводится к тому, чтобы спасти возможно большее количество человеческих жизней. Что же при таком положении делать?

По-моему, надо выбирать депутации, посылать их сюда, приставать к Булыгину, убеждать, укреплять и проч. всеми зависящими мерами. Надо притворяться, что „Рескрипт“ большая дорога и идти по его тропинке, как по большаку. Я начал с того, что сказал тебе, что это вотще. Но, кто знает? Если одно слово „доверие“ Мирского доковыряли до Указа 12 декабря, то неужели „Рескриптом“ нельзя воспользоваться и довести до настоящих с. и. п. (свободно избранных представителей). Ты скажешь, теперь времена другие, теперь уже адресов писать не хотят. Это верно, но ведь надо же иметь достаточно политического такта и чутья, чтобы ухватиться и за маленькую веревку, выброшенную с берега в лодку, „волнами обуреваемую“. Потяни за веревку, может, в конце окажется канат, и ты, взявшись за него, пристанешь к берегу и благополучно. Но, главное, не надо отвращаться от этой веревки, потому что она попала случайно, что ее не так следовало бросить, что она может порваться и проч. и проч. Во всяком случае, людям благоразумным, людям порядка нечего другого делать».

Несколько дней спустя, 1-го марта А. Д. Оболенский вновь писал:

«Милый друг Сережа! Сегодня есть оказия, которую упускать не хочу, а потому пишу несколько слов. Булыгина раскачать непомерно трудно. Одних ходатайств мало, надо депутации, которые прямо бы ломились в двери. Здесь имеются безумцы, в числе их С. Д. Ш., с пеной у рта доказывающий, что вся смута выдумана, даже в Петербурге, что Россия покойна и желает лишь одолеть врага, который все слабеет и проч. Что делать против такого сумасшествия? Но этих сумасшедших оставляют на свободе и даже со свободой ходить во дворец! Удары, нанесенные нашей армии, все же, кажется, делают свое дело, и мне сдается, что поворот на этих днях должен быть и наверху. Мы ходим в большом унынии, и состояние растерянности и меня начинает охватывать.

Витте теперь находится в хорошем настроении и с ним можно разговаривать. Он правильно, по-моему, смотрит на дело. К сожалению, он себя совершенно скомпрометировал во всех местах, и у него все-таки людей нехватает».

Из Записной книжки:

— «Сегодня у нас состоялось собрание редакции для обсуждения программы проектируемого журнала „Московской Недели“. Кроме братьев — Евгений приехал из Киева третьего дня — были Петрункевич, кн. Шаховской, Кокошкин, Н. Н. Львов, Новосильцов, двое Долгоруких (Петр и Павел), Вернадский, Новгородцев, Котляревский, Рахманов, Герценштейн и Якушкин. При обсуждении программы журнала главным вопросом было, будет ли журнал отстаивать прямую или двухстепенную подачу голосов. По этому возникли продолжительные прения».

Еще из Записной книжки.

Я сидела у себя в гостиной; дверь из Сережиного кабинета в коридор была отворена. Я просила Сережу не закрывать ее и сказала, что постараюсь записать для себя всё, что будет говориться.

Сережа начал с того: обсуждать ли вопрос об организации журнала или его программы? В вопросе программы касаться ли теперь вопроса о двух палатах, обсуждавшихся на съезде у Новосильцева? Все согласились отложить обсуждение этого вопроса, а теперь заняться вопросом о прямой или двустепенной подаче голосов. Сережа напомнил, что в первом заседании редакции большинство высказалось против прямой подачи и за двустепенную.

Кн. Шаховской заметил, что это вопрос наиболее важный для определения политики издания. Он, безусловно, за прямую подачу голосов, так как равенство прав может быть достигнуто лишь путем прямой подачи. Эта идея должна объединить всех, и недоверие к массам не согласуется с основными принципами редакции, которая именно должна стоять за равенство прав для всех. Отступление от признания прямой подачи голосов вызовет раскол.

Кокошкин напомнил, что если остаться на почве съезда, то там вопрос о прямой подаче разрешен в том смысле, что, хотя в принципе и желательно прямое голосование, но для первых выборов едва ли это осуществимо…

Кн. Петр Долгорукий — убежденный сторонник прямой подачи, но для созыва Учредительного Собрания он считает возможным допустить двустепенную подачу с тем, чтобы последующие выборы производились бы уже посредством прямого голосования. На возражение о малокультурности народа он приводит в пример Болгарию, где, по словам Милюкова, еще менее были культурны, чем у нас однако, прямая подача там принялась и дала благие результаты.

Якушкин согласен, что в принципе прямые выборы — идеал, но в данную минуту приходится признать обязательность двухстепенных выборов для Учредительного Собрания. Прямая подача должна быть введена, как программный пункт журнала.

H. H. Львов. Вопрос о прямом избирательном праве теряет свою остроту при двухпалатной системе. Опасность прямого голосования заключается в тенденции к демократическому абсолютизму. Вторая палата служит здесь коррективом. В виду этого он предлагает рассматривать вопрос о прямой подаче, не как вопрос догмы, а вопрос целесообразности.

Кн. Шаховской с горячностью возражал на это, что всё русское образованное общество смотрит на эту идею именно как на догму, дорожит ею. Это вопрос существа. Только при этом возможно политическое воспитание народа и развитие в нем сознания равноправности. Народную массу должно воспитать возможно скорее и это быть может достигнуто только путем представительства всех граждан, а не учреждений. Опасности прямой подачи он не отрицает, но если бояться опасности, то и строя менять нечего.

Мануйлов заявляет, что он защитник двустепенных выборов не в силу того, что считает народ неразвитым и глупым, — наоборот, народ понимает свою ближайшую выгоду и потому, когда дело дойдет до выборов, он скорее выберет кабатчика, от которого он в зависимости, чем его, Мануйлова, хотя бы он его любил и уважал. До понимания других, более общих выгод народ не дорос. Вот где опасность, почему и нужна постепенность. Он не за нарушение демократического принципа, но пока за двустепенную подачу и за две палаты.

Кокошкин не видит нарушения демократического принципа в двухпалатной системе. Одна система может перейти в другую — двустепенная в прямую… Несомненно, что народ должен как можно скорее приучаться разбираться в партиях, и потому прямая подача лучше, но ведь партии пока не образовались, и народ их не понимает. Поэтому теперь, при первых выборах для Учредительного Собрания может быть только речь о двустепенной подаче, а затем для последующих выборов и прямая.

Кн. E. H. Трубецкой. Нужно стремиться к идеалу прямой подачи, но так как в данное время для осуществления ее возникает много серьезных неудобств и возражений, выставлять прямую подачу, как догмат — нельзя и, обсуждая вопрос, надо дать свободу высказаться за и против.

Кн. С. H. Трубецкой. Надо в журнале дать простор свободному обсуждению всех «pro» и «contra». Болгарию одну нельзя ставить в пример достойный подражания: надо помнить, что она прошла через «стамбуловщину». Гессен согласился, что два года такого режима хуже всякого самодержавия.

Петрункевич согласен с Шаховским, что отступление от принципа приведет к расколу. Враги у нас направо и налево — мы в центре. Левая сильнее своей фанатической верой и она организована. Если мы с нею не сговоримся — мы бессильны… и она может внести страшное разрушение. Поэтому я скажу: если б мы даже думали иначе, если бы прямая подача не лежала краеугольным камнем в нашем сознании, мы должны были бы в этом согласиться с левой. Поэтому должно настаивать, чтобы лозунг прямой подачи был открыто высказан, а затем можно предоставить и свободу обсуждения. Мануйлов и кн. E. Трубецкой сомневаются, чтобы путем уступок можно было бы приобрести доверие левой.

H. H. Львов. Нам ни в коем случае не следует идти за крайними партиями. Задача в том, чтобы разгадать реальность.

Котляревский. Едва ли хорошо для уничтожения недоверия давать нашим противникам повод попрекать нас вынужденными уступками. Мы стояли до сих пор и должны стоять на собственной почве.

Кн. Е. Трубецкой никак не может согласиться с Петрункевичем, что «даже если мы думаем иначе», мы должны принять прямую подачу, чтобы идти в ногу с левой. Это не соответствовало бы достоинству партии, ни ее назначению. Не должно также переоценивать значения крайней партии. Она должна считаться с нами и привыкнуть к мысли, что у нас есть принципы, на которых мы твердо стоим, и ими не поступимся. Мы должны резко очертить границы и не идти на буксире крайних партий. Например (говорю только для примера) мы должны резко поставить вопрос о неприкосновенности индивидуальной собственности. Петрункевич спрашивает, что задача журнала литературная или политическая? Практический политик должен учитывать силы. Мы не должны делать уступок ни правой, ни левой. Говоря об уступках, он разумел народную массу, а не социал-демократическую партию. Верит ли масса в этот лозунг? Если нет пока, то все-таки мы должны учесть быстроту демократизации мнений. Рабочее движение только что доказало нам, с какой быстротой усваиваются политические понятия, то же может произойти и в крестьянской среде.

Герценштейн думает, что как рабочее, так и крестьянское движение склонны преувеличивать. Он не верит в сознательных рабочих, и что они способны сами выдвинуть вопрос о прямой подаче голосов, как вопрос догмы.

Петрункевич не без язвительности заметил, что, вероятно Михаил Яковлевич Герценштейн имеет сведения о рабочих от рабочей инспекции…

Кн. Шаховской. Дело не в социал-демократии, а в том, как велико мыслящее общество, и чем оно живет? Кто наблюдал немного, тому ясно, какую роль сыграл — «Сын Отечества» и «Наши Дни» в рабочем движении, а также и банкеты… Я знаю, какое распространение «Наши Дни» получили среди казаков, какое впечатление произвело запрещение этого журнала. А учительская организация, располагающая 10.000 учителей для пропаганды? Кн. Шаховской заключает тем, что наша трезвость нас погубит.

H. H. Львов утверждает, что если сознания нет, — есть инстинкт равенства, присущий нашему крестьянству. Если бы мы могли рассчитывать на искренность нашего правительства, — вопрос стоял бы иначе, но на это рассчитывать нельзя. Следовательно остается опереться на народ и на народный инстинкт, который может вспыхнуть и озарить для него вопрос. Это не догмат, а реальность, на которую можно опереться.

Герценштейн. Позволю себе предложить вопрос Ивану Ильичу (Петрункевичу): будем ли мы идти на буксире крайних партий и в сфере экономических и аграрного вопроса?

Петрункевич. Делать уступки можно, но не в принципах. В вопросе о прямой подаче мы в принципе сходимся с левой, вопрос для нас лишь в несвоевременности. В экономических вопросах уступки могут произвести страшные потрясения. Например, идея черного передела: пойду ли я на это? Да ни в коем случае!..

На этом окончились прения по вопросам программы, приступили к организационным вопросам журнала, и я, устав слушать и записывать, закрыла дверь.

Первый номер «Московской Недели» должен был выйти 1-го мая 1905 г. В передовой статье С. Н. радостно приветствовал Указ 17 апреля о веротерпимости, признавал в нем первое доброе дело современного движения, переходом от слова к делу. Несмотря на свою неполноту, «великий принцип веротерпимости впервые получил реальное, хотя еще не совершенное, признание для инославных, а политика реакционного агрессивного национализма и национальной вражды на окраинах изменилась». Ряд правительственных актов и мероприятий свидетельствует о совершающемся повороте к политике умиротворения, к признанию права языков и национальностей, входящих в состав Империи.

Трудно и радостно вместе жить в эти дни. Встретим их бодро, без малодушных страхов, зная, что много бурь впереди, много работы, и что расплата за грехи нашего прошлого неизбежна и велика. Но есть сознание, что необъятное поле раскрывается перед нами шире и шире, что оно зовет работников, что теперь можно жить и умереть для великого и светлого дела. Есть сознание, что труд наш не пропадет, и много нас выйдет в поле.

Несмотря на такое оптимистическое настроение передовой статьи первого № «Московской Недели», ей, не суждено было увидеть свет при жизни С. Н. (см. прилож. 25).

Еще в конце апреля И. М. Петрункевич привез из Петербурга тревожные сведения.

Кн. П. В. Трубецкая писала брату Евгению в Киев:

«Цензура строит каверзы. Петрункевич, который сегодня вернулся из Петербурга и завтракал у нас, говорит, что в цензурном комитете в Петербурге очень боятся этого нового органа, не потому, что редактор принадлежал к крайней левой, а потому, что он к ней не принадлежит, и что голос разума с своим отрезвляющим действием может сильнее повлиять, чем крайние нелепицы».

Первый номер «Московской Недели» задержался и, вместо 1-го мая, должен был выйти 12-го. 10-го мая инспектор типографии частным образом справлялся в типографии Кушнерева о том, когда начнется печатанье «Московской Недели»: ему надо было ехать на дачу, а газету имелось в виду арестовать, о чем редакция была своевременно предупреждена. На другой день, через 3/4 часа после отсылки в цензуру первого номера этой бесцензурной газеты она была арестована, или точнее, пришлось напечатать газету, арестованную до тиснения.

Судебного преследования против С. Н. не было начато, да едва ли могло быть начато, как по существу, так и по чисто формальному основанию, поскольку номер не только не был опубликован, но даже не успел быть оттиснутым. Арест первого номера не заставил С. Н. сразу отказаться от издания, он был твердо уверен, что обстоятельства в скором времени изменятся, но за арестом первого номера последовал арест 2-го и 3-го…

В недоконченном письме к П. Г. Виноградову мы читаем:

«Дорогой Павел Гаврилович! Арест „Московской Недели“ (три № подряд) заставляет нас воздержаться от издания до перемены веяния. Ничего в этих номерах нецензурного не было: все дело объясняется доносом Грингмутовского агенства, вследствие которого, по мановению из Петербурга, газета арестовалась в станке, до отпечатания. Очевидно, надо переждать.

Как жаль, что Вас здесь нет среди этой кипучей, напряженной жизни, разом пробудившейся. В Ваших письмах так чувствуется, что Вы пишете издалека… Я сам противник „четырех-хвостки“, т. е., в особенности, прямой и не могу не сочувствовать многому, из того что Вы пишете. Вы знаете, что я никогда не был радикалом, что я антирадикал. И, однако, я уверен, были бы Вы среди нас, Вы бы многое иначе написали: недостаточно быть осведомленным о движении, надо его чувствовать, его осязать, чтоб с ним бороться, надо присутствовать при дебатах всех этих бурных многочисленных собраний и съездов, видеть настроение масс»…

Много труда, энергии и сил затратил С. Н. на дело редакции и глубоко сознавал значение и ответственность печатного слова в эти дни. Он считал, что печать не только должна служить принципиальному и всестороннему освещению и разработке вопросов, «но и организации общественного мнения, она приобретает новое политическое значение, какого раньше она не имела».

Ясно, что именно этого последнего в Петербурге нисколько не желали и с тревогой следили за «кристаллизацией» сил вокруг С. В., значение и популярность которого среди общественных деятелей росли с каждым днем.