ПАДЕНИЕ ДИНАСТИИ

ПАДЕНИЕ ДИНАСТИИ

Но полно! Не слишком ли далеко завела пас фантазия? Не водит ли пером желание драматизировать картины, давно известные как шедевры сатирического искусства? Разве мало смешного хотя бы в «Лэве графини»? А господин в папильотках, а храпящий в кресле охотник, а уморительно важный, сияющий брильянтами певец-кастрат? И стоит ли искать в злой комедии века пудреных париков подспудную философию, приличествующую скорее веку нынешнему? Стоит ли сейчас искать в картинах то, о чем, может статься, и не думал их создатель?

Картина, однако, — идея эта вовсе не нова — способна возбуждать в людях последующих поколений мысли, которые, возможно, не тревожили самого художника. Мысли эти рождаются где-то на пересечении забытых и вновь возникающих ассоциаций, на скрещении книжных представлений о минувшем с сегодняшними чувствами людей. Искусство потому и долговечно, что, впитывая в себя суждения и мнения разных эпох, приобретает способность выражать не только прошлое, но и настоящее. Быть может, Хогарт с удовольствием посмеялся бы над досужими толкователями его картин, быть может, искренне огорчился, что мало ценят красоты изощренного рисунка и мастерскую группировку фигур, кто знает! Пусть не думал доподлинно Хогарт о тех горьких нюансах, что хочется сегодня ощутить в его холстах; пусть желал он ограничиться лишь ядовитой сатирой. И все же в насмешливой его живописи уже смутно мерцает свет близкого прозрения. Ведь картины его были частью той питательной среды, в которой возникло искусство Лоренса Стерна (не случайно автор «Тристрама Шенди» был великим почитателем Хогарта), Смоллета, Самюэла Джонсона. Как же можно теперь относиться к Хогарту, не ощущая его живопись, как пусть чисто импульсивную, но все же реальную часть могучих — и очень сложных — интеллектуальных сил спешащего вперед века… Но события торопят рассказ! Две последние картины из «Marriage ? la mode» уже полностью событийны и не толкнут зрителя на многозначное истолкование. В доме свиданий под вывеской «Головы турка» граф застает жену в объятиях любовника. И умирает от удара шпаги, обесчещенный и неотомщенный. А Сильвертанг, блеснув голыми ляжками, выпрыгивает в окно.

Так разворачивается фабула в картине «Смерть графа». Шпага выпала из слабеющей руки обманутого мужа, вонзилась в пол, и эфес ее, кажется, еще дрожит, в то время как сам лорд Скуондерфилд склоняется, теряет равновесие, готовый упасть, а золоченый багет зеркала на стене окружает его голову блестящей рамой, словно пародируя портрет на смертном одре. Тщательно подобранными деталями Хогарт восстанавливает совершившееся: свет от камина, бьющий в глаза графа, предопределил, видимо, исход поединка — в ту пору отлично знали, как опасно биться, если огонь за спиной противника; маска и домино рассказывают о маскараде — прелюдии свидания; появившийся в дверях хозяин в сопровождении констебля и стражника свидетельствуют, что дуэль началась давно — хозяин успел сбегать за помощью и сорвать засов.

Все кончено теперь. Рыдает графиня у ног умирающего мужа. Но развязка ничего не доказывает, ни в чем не убеждает. Хогарт проявил точный вкус, истинное понимание великосветской трагикомедии: случайный брак (он не случаен лишь для родителей), случайный роман, случайный конец, цепь случайностей, неумолимо складывающихся в совершенно закономерный рассказ. В жизни четы Скуондерфилд нет ничего, что определяло бы их поступки. Беззащитны хрупкие безделушки в забытом и нелюбимом доме их гибель неизбежна, не один, так другой равнодушный жест принесет им смерть, рассыплет их в фарфоровую пыль. Так и персонажи «Модного брака» — не эта, так другая коллизия рассыплет их призрачную и ненужную жизнь, распадется карточный домик и засохнет окончательно гордое древо рода Скуондерфилдов.

Дальнейший ход событий предрешен. Сильвертанг убил аристократа, плебею полагается за это смертная казнь, а адвокат, естественно, не принадлежит к наследственной знати. Еще одна гримаса насмешливой судьбы — окажись победителем граф, он отделался бы незначительным наказанием, тогда один из участников драмы сохранил бы жизнь. Теперь же и сластолюбивого юриста ожидают смерть, петля.

Графиня возвращается в дом отца, обесчещенная, одинокая; здесь, прочитав о казни Сильвертанга, она выпивает лауданум. И надо отдать должное Хогарту-драматургу, он построил свою историю с восхитительной точностью и завершил ее мастерским эпилогом: род Скуондерфилдов обрывается в буржуазном доме, в семье, чьим золотом старый лорд мечтал поддержать шаткое родовое древо. Дочь умирающей графини, чахлая девочка с изуродованной ногой уже не станет продолжательницей династии, ей не достанется титул. Теперь даже деньги деда не купят ей счастливого замужества. Сделка, заключенная в первой картине, окончилась крахом, лопнула, разрушив жизнь троих людей, принеся им горе и смерть.

И вот графиня умирает, перед глазами ее те же стены и те же картины, что окружали ее в детстве, наивные полотна «маленьких голландцев», развлекавшие своим вульгарным юмором старого олдермена, ее отца: ребенок, бездумно поливающий стену дома; пьяница, раскуривающий трубку от ярко-алого носа своего собутыльника. Вокруг все говорит о скаредности — скудный завтрак на столе, отощавший до костей голодный пес, и более всего — рассудительное равнодушие хозяина, снимающего с холодеющей руки дочери кольцо. А за окном, украшенным городским гербом и забранным мелким свинцовым переплетом, безмятежно течет Темза, громоздятся за Лондонским мостом высокие прокопченные дома — спокойное движение времени продолжается там, далеко. Все кончается не просто смертью — усталым равнодушием.

Готовы все шесть картин. Блистая только что нанесенным лаком, стоят они на мольбертах, красуются на стенах просторной хогартовской мастерской. Шесть актов пьесы «Marriage ? la mode».

Придирчивый зритель легко отыщет в полотнах «Модного брака» и прямые заимствования из прежних картин, и тонкие связи с ними. В том, что художник развивает и совершенствует уже не раз использованные им мотивы, грех невелик. Иное дело сходство приемов, однообразие группировок, колорита, ритмов. Что поделаешь! Во многом сходны картины Хогарта: они многолюдны, очень театрально, сценично скомпонованы; герои двигаются с подчеркнутой пластичностью, и жесты их порой чрезмерно, утомительно красноречивы.

Но зритель, умеющий смотреть и сравнивать, различит за внешним сходством грань между «Модным браком» и двумя ранними сериями, грань, отделяющую мастерство от истинного и вдохновенного артистизма.

Оставим в стороне нравоучительную занимательность «Модного брака», роднящую его с историями Мэри Хэкэбаут и Тома Рэйкуэлла.

Перед нами живопись! Живопись сдержанных и сочных тонов, серебристый матовый свет, теплый сумрак теней; рисунок чист и благороден, линии сплетаются в единую мелодию, пронизывающую полотно, а фигуры и группы образуют литое безукоризненное целое, лишенное случайных и мелких эффектов. Жест одного персонажа плавно и естественно переливается в жест другого, даже складки драпировок послушно аккомпанируют движениям людей. Все ласкает взгляд в картинах «Модного брака», и все достоинства эти могли бы обернуться приторностью, не будь в холстах горькой и язвительной насмешки, не будь в них той прелести живой и тонкой мысли, которая властно превращает колорит и рисунок в оружие, а не самоцель. Пусть Хогарт еще не умеет — что, вообще-то говоря, естественно для его времени — сделать цвет прямым выразителем мысли, но он уже владеет им в полной мере, и недалек день, когда и в колорите он обгонит свою эпоху.

Обличительная мысль Хогарта всегда впереди его чисто художественных завоеваний. Но подчиняя пылкость кисти идее, художник не видел в том унижения для искусства. В ту далекую нору живописи приходилось быть в ответе за горести людей не меньше, чем литературе. Некогда каменные рельефы соборов заменяли библию тем, кто не умел читать. Хогарт же обращался к зрителям хоть в большинстве своем и грамотным, но редко читающим книги. Да и не было тогда книг, способных соединить наглядность и занимательность изображения с сюжетом злободневным и одновременно глубоким.

Лучшие сочинения хогартовского времени грешили отвлеченностью, они пользовались не образами, но понятиями, требуя от читателя богатого воображения и способности к абстрактному мышлению.

А в гравюрах Хогарта сюжет читался с пленительной легкостью, облекаясь в живую плоть блистательно воспроизведенной действительности. Радость узнавания была мгновенной, не требовала учености. Это предрешало успех. Хотя, пока картины не были гравированы, их мало кто мог видеть — разве что ближайшие знакомые и коллеги мистера Хогарта.

Времени еще предстояло определить меру удачи художника, когда последняя из шести картин была, наконец, снята с мольберта. Теперь суд времени свершился. «Marriage ? la mode» принято считать лучшим, что сделал Хогарт. Трудно спорить с прочно и обоснованно укоренившимся мнением, хотя, быть может, самое «хогартовское» совсем не обязательно самое в его искусстве значительное. Но событие свершилось. «Хай-лайф» осмеян и унижен, низведен с пьедестала, развенчан. И аристократы, и буржуа, и взаимно корыстные сословные связи впервые (впервые!) были показаны без парадного освещения, откровенно, «из-за кулис». И это знаменовало не только решительный поворот Хогарта к новой, невиданной по смелости теме, но и окончательное прозрение художника, чей скептицизм обрел на этот раз свободу полную и даже опасную.

И все же «Модный брак» скорее итог, чем открытие, скорее бесспорный вывод, чем смелая гипотеза. Хогарт шел к «Модному браку» торным путем прежних сатирических серий И художник, и зрители были подготовлены к дальнейшему развитию темы. История графа Скуондерфилда могла восхищать глаза и тревожить умы, но полной неожиданностью пе стала.

Пока же надо было гравировать картины. И живописец, наученный печальными уроками «Карьеры распутника», решает с особым тщанием заняться выбором граверов. Об этом он специально упоминает в объявлении о подписке, сообщая, что картины будут награвированы «лучшими мастерами из Парижа». Это объявление напечатано 2 апреля 1743 года. А через месяц Хогарт покидает Лондон и самолично отправляется на континент, чтобы отыскать достойных граверов.

Впервые в жизни Уильям Хогарт пересекает Дуврский пролив. Вооруженный извечной британской недоверчивостью к французам, скверным французским языком и вдохновляемый серьезной и нежной любовью к французской живописи, сходит он на каменную набережную Кале

Данный текст является ознакомительным фрагментом.