4. Монархия или «непредрешенчество». Вопрос о политическом «знамени»
4. Монархия или «непредрешенчество». Вопрос о политическом «знамени»
В тесной связи с внешнеполитическим положением зарождавшегося на Юге России Белого движения оказались и программные лозунги о форме правления. Среди многих эмигрантских авторов (И.Л. Солоневич, И.П. Якобий, И. Кириенко и др.) достаточно распространенным было мнение, что Алексеев и его преемники намеренно не провозглашали лозунг восстановления монархии в России. В вину генералу ставились его «непомерное честолюбие», которое «мешало» ему признать необходимым восстановление Дома Романовых, его едва ли не республиканские убеждения, стремление сохранить «либеральные завоевания» революции. Например, еще в июне 1918 г., в Новочеркасске, генерала посетил представитель одной из монархических организаций — князь И.Л. Кропоткин, приехавший из Харькова. При этом он заявил, что монархисты на Украине относят его к «левым кадетам». Оскорбленный Михаил Васильевич в вежливой, но твердой форме немедленно пресек дальнейший разговор с князем. Отметим сразу, что подобная оценка, равно как и оценка действий Алексеева и Ставки в период Февраля 17-го, далека от объективности.
Ни в прежние, дореволюционные годы, ни тем более в период «послефевральской» России, Михаил Васильевич не проявлял каких-либо антимонархических, республиканских предпочтений. Его контакты с представителями думской оппозиции, с либеральной общественностью не носили систематического характера и не свидетельствовали об убеждениях генерала в необходимости радикальных перемен в политической системе Российской империи. Алексеева вряд ли можно было назвать человеком «безоговорочной преданности» Государю Императору. Но в том, что он не представлял себе иного политического строя для России, кроме монархического, — не было сомнений. А катастрофическое положение фронта в результате «демократизации армии» и многочисленных «политических свобод» укрепило его, как и многих других участников Белого движения, в принципиальном неприятии каких-либо революционных перемен, убедило в неготовности российского общества к быстрым и радикальным изменениям.
Небезынтересными следует считать также краткие воспоминания генерала Тимановского, опубликованные в качестве небольшой заметки («письма в редакцию») в газете «Новое русское слово» 28 июня 1969 г. В изложении начальника штаба Марковской пехотной дивизий генерала А. Биттенбиндера слова Тимановского, сказанные им незадолго до кончины, были таковы: «Генерал Алексеев очень любил и ценил меня, не забывал и на Кубани. При редких встречах со мной, он в откровенной беседе изливал мне свою наболевшую душу… однажды, вечером, генерал Алексеев и я сидели на скамейке под окном дома, в одной из станиц Кубани. Мы погрузились в свои думы. Генерал Алексеев поднял голову, тяжело вздохнул и промолвил: “Николай Степанович! Если бы я мог предвидеть, что революция выявится в таких формах, я бы поступил иначе”. И генерал Тимановский добавил от себя: старик не предвидел возможности Гражданской войны, а теперь предчувствовал ее катастрофический исход.
В несвязанном разговоре генерал Тимановский проронил слова: “Старика мучили угрызения совести, он жалел”. Какие угрызения совести мучили генерала Алексеева, о чем он жалел, генерал Тимановский не сказал. С моей стороны, было бы бестактным расспрашивать генерала. Меня удивила только откровенность моего начальника дивизии: он не принадлежал к категории болтливых людей.
В то время я не обратил внимания на слова генерала Тимановского. Не до того было. Ныне мне приходит в голову мысль: генерал Тимановский инстинктивно предчувствовал близкую смерть и затеял весь разговор с целью передать слова генерала Алексеева кому-то другому, чтобы они не исчезли бесследно».
В эмигрантской исторической публицистике встречалось мнение о том, что «угрызения совести» Алексеева связаны исключительно с отправленной 2 марта 1917 г. телеграммой но поводу отречения Государя Императора, и означают — ни больше ни меньше — запоздалое раскаяние «предателя», «изменника присяге». Однако из слов Тимановского трудно сделать вывод, о каком именно своем поступке сожалел Алексеев. Обратившись к оценке его настроений после февраля 1917 г., с большой долей вероятности можно предположить, что генерал сожалел не о конкретной телеграмме, а о своей недостаточной твердости в отношении политиков-демократов, серьезно осложнивших положение в стране и фактически поставивших фронт на грань полного развала. Уступки политическим требованиям радикальной оппозиции, для того чтобы избежать «междоусобной брани» и победить в войне с Германией, делались на протяжении всего 1917 г., (а не только в феврале—марте). В результате, как считал Алексеев, эти уступки способствовали возникновению Гражданской войны.
Весной 1918 г., когда о восстановлении монархии в России заговорили многие политики и военные, для Добрармии очевидной стала проблема решения этого важнейшего политического вопроса. Но, как известно, идеи монархического возрождения на Юге России оказались роковым образом связанными с немецкой оккупацией. Получая информацию из Украины, переписываясь с Милюковым, генерал все более убеждался в том, что «возрождение монархии» используется лишь как ставка в политической игре, которую пытается вести, пользуясь слабостью России, немецкое командование.
Как отмечалось в одном из сообщений В.В. Шульгина из Киева, «немцы хотят восстановить русскую монархию, русскую империю и русское единство, но на этот раз под другой формой, выгодной для них… Действительно, это печально, что немцы вовремя поняли все это и выполняют, в то время как союзники еще пытаются что-то построить с большевиками».
Монархию дадут нам немцы? Для Алексеева, как и для подавляющего большинства бойцов Добровольческой армии, это было недопустимо. Более того, апеллируя к готовности немцев восстановить в России монархию, Милюков только усиливал недоверие генерала к незамедлительному провозглашению монархического лозунга. Нужно отметить, что и сам Николай II, и Александра Федоровна, находясь в Тобольске и затем в Екатеринбурге, категорически исключали малейший повод к своему возвращению на престол с немецкой помощью.
Сближение с немцами ради достижения каких-либо политических выгод перечеркивало все прежние жертвы, весь прежний смысл борьбы, участия России в войне. Нельзя было искать политических выгод и временных политических расчетов там, где речь шла о национальной чести.
Здесь лучше всего проявились патриотические качества Алексеева. Многие находившиеся в эмиграции, да и некоторые современные публицисты ставили в упрек генералу то, что для него «Россия выше Царской власти». Да, тогда это действительно было так. Для Алексеева выше всех политических интересов была победа России в войне. В феврале 1917-го, оказавшись перед выбором — спасение престола любой ценой и начало войны гражданской, или продолжение войны с внешним врагом до победы — генерал выбрал последнее. Этот же выбор сделал и сам Верховный Главнокомандующий — Государь Император Николай II, отрекшись от престола и завещав войскам подчиниться Временному правительству ради победы в войне.
В 1918 г. выбор был между попыткой восстановления монархии с немецкой помощью и отказом от немедленного провозглашения монархического лозунга, ради его сохранения для будущего. Алексеев свой выбор сделал: изменять России ради пусть даже любой лучшей формы правления генерал счел неприемлемым.
Что же касается настроений в армии, то здесь имели место неформальные предпочтения, судя по которым монархическая приверженность генерала Алексеева не оспаривалась. Неформальное разделение на «корниловцев», «деникинцев», с одной стороны, и «алексеевцев» и, позднее — «дроздовцев», с другой, означало негласное разделение по принципу отношения к монархии.
Еще во время 1-го Кубанского похода подобное негласное разделение существовало. Понимал это и Корнилов. В воспоминаниях Хана Хаджиева содержится показательное описание реакции командующего Добрармии в отношении перспектив возрождения монархии вообще и того, как это представлялось, но мнению Хаджиева, Алексеевым и «алекссевцами»: «23 марта, после приезда Верховного (Корнилова. — В.Ц.) с фронта… генерал Романовский сообщил ему о намечающемся в армии расколе на две партии: монархистов и демократов. Это известие сильно взволновало и огорчило Верховного…
— При таких обстоятельствах я не в состоянии работать! Придется мне или просто уйти от командования армией, или заявить: “Господа монархисты — в одну сторону, а демократы — в другую” и уйти с последними, оставив господ монархистов их вождю, генералу Алексееву. Ведь это мальчишество, думать в такое время о какой бы то ни было партии! И это взрослые люди?! Не понимают, что Родина сейчас горит от партийности. Прежде чем мечтать о какой бы то ни было власти, необходимо сперва восстановить порядок в России. Если русский народ после восстановления порядка придет к заключению, что ему необходим монарх и этот монарх будет выбран всей Россией (на Национальном собрании или Земском соборе. — В.Ц.), то я первый буду служить ему. Если же монарх будет “штампованный” немцами — я эмигрирую из России. Ах этот Алексеев со своими монархистами! Дойдут до того, что развалят армию, вырвав веру в начатое нами дело у лучших сынов ее. Я думаю, после взятия Екатеринодара армию придется основательно почистить! — говорил Верховный генералу Романовскому, ходя по комнате из угла в угол».
К сожалению, между двумя лидерами Белого движения, принципиально схожими в отношении к перспективе восстановления монархии в России (посредством «соборного избрания») и одинаково не принимающих монархию, «навязанную немцами», не нашлось взаимопонимания.
Согласно свидетельству другого участника «Ледяного похода», журналиста А. Суворина, «до Екатеринодара и смерти Корнилова политические вопросы были в армии как будто крышкой прикрыты, зато после Екатеринодара о них стали говорить много и везде. Дело в том, что в армии, в сущности, было только две партии: “алексеевцы”, которых было большинство, — Алексеев почему-то считался монархистом, — и “корниловцы” — демократы, народоправцы. Из главных полков армии: Офицерский был почти сплошь — монархисты; Корниловский — по преимуществу, народоправцы… Однако и алексеевцы признавали, что сейчас надо идти за Корниловым, ибо он — яркий боевой талант, такой генерал, который и нужен армии для победы… Все равно нужно, прежде всего, победить общего врага, а до победы обеим партиям надо идти по одной дороге»{126}.
Помимо этого, следовало учитывать также не только рост монархических настроений в Добрармии, но и степень готовности к поддержке идеи монархии среди большинства населения. В письме генералу Щербачеву Алексеев подчеркивал: «Добровольческая армия не считает возможным теперь же принять определенный политический лозунг ближайшего Государственного устройства России, признавая, что вопрос этот недостаточно назрел в умах всего русского народа и что преждевременно объявленный лозунг может лишь затруднить выполнение широких государственных задач». Нельзя было не учитывать и настроения местного населения — донского и кубанского казачества: «В своей деятельности Добровольческая армия пока связана местными условиями… она должна, в известной мере, приспосабливаться к настроению населения этих двух областей, еще далеко не подготовленных к восприятию монархической идеи».
При этом Алексеев делал принципиально важное уточнение: «Руководящие деятели армии сознают, что нормальным ходом событий Россия должна подойти к восстановлению монархии, конечно, с теми поправками, которые необходимы для облегчения гигантской работы но управлению для одного лица. Как показал продолжительный опыт пережитых событий, никакая другая форма правления не может обеспечить целость, единство, величие государства и объединить в одно целое различные народы, населяющие его территорию. Так думают почти все офицерские элементы, входящие в состав Добровольческой армии, ревниво следящие за тем, чтобы руководители не уклонялись в своей деятельности от этого основного принципа»{127}.
Но такой, абсолютный монархизм, однако, представлялся Алексееву совершенно излишним, даже опасным. В цитированном выше июньском письме к Деникину Алексеев отметил в числе «причин недовольства» казаков добровольцами т.н. «инцидент в станице Бессергеновке», во время которого «некоторые офицеры Офицерского полка учинили дебош, врываясь с винтовками в дома и гоняясь за станичным Атаманом». Алексеев отмстил также, что «назревает новый конфликт между казаками и отрядом полковника П.В. Глазенапа в станице Грушевской, где, по слухам, офицеры будто бы выпороли бабу… Вообще, отношение казачества к Добровольческой Армии, в связи с увлечением некоторых офицеров “политикой”, переходящим зачастую в грубое политиканство, назойливое распространение монархических идей среди не подготовленного еще к этому населения может иметь крайне нежелательные и опасные для нас последствия».
Чтобы подобные позорные для армии «инциденты» не повторялись, Алексеев решил выступить перед офицерами 1-го конного полка («отряда Глазенапа»). По сохранившимся тезисам, в своей речи генерал выразил не только свою «благодарность за великую боевую службу доблестного полка», но и свое «желание, чтобы в наше добровольческое дело не вмешивать местные власти», а также «требование, чтобы не дать повода ни к одному аресту местными властями офицера нашей армии», и «веру, что… здравый смысл, русское сердце, любовь к армии возьмут верх над слабостями человеческой воли»{128}.
Замена монархического лозунга лозунгом «непредрешения политического строя» отнюдь не означала, что генерал испытывал какую-либо «личную неприязнь» к отрекшемуся Государю и Царской семье. Когда появились первые сообщения об убийстве Николая II (в субботу 7 июля 1918 г. газета «Вечернее Время» вышла с траурной первой полосой, на которой сообщалось об «убийстве Его Императорского Величества Николая Александровича Романова в Екатеринбурге 3 июля 1918 г».), Михаил Васильевич чрезвычайно переживал свершившуюся трагедию. По воспоминаниям дочери, «эта страшная весть потрясла всех. “Где Императрица? Что с семьей?” — не раз повторял в эти дни отец. Отец сразу же обратился к епископу Новочеркасскому с просьбой отслужить официальную панихиду, но тот отказался.
Первую панихиду по убиенном Государе служил от себя генерал Алексеев в Войсковом Донском соборе. Совершал ее не епископ, а очередной священник. Нет слов говорить о том, какое тяжелое чувство было у всех присутствующих, а их было мало — только те, кого предупредил и позвал отец и кто посчитал своим долгом прийти. У меня в памяти остался полутемный, огромный, почти пустой Войсковой собор и эти, тогда столь необычные, заупокойные молитвы об убиенном Государе Императоре».
Уместно отметить, что атаман Краснов специальным приказом объявил официальный статус панихиды о Николае II в Войсковом соборе в Новочеркасске — в понедельник 9 июля 1918 г. Но во многих городах Украины в течение июля—августа проходили не панихиды, а молебны о здравии Государя Императора, Государыни Императрицы, Наследника Цесаревича и Великих княжон, поскольку заявлениям советской печати не доверяли и не верили в гибель всех членов Царской семьи{129}.
К началу осени 1918 г. политическое положение на Юге России стало более определенным. В конце июня немцами в Киеве был арестован полковник Рясиянский, отправленный туда Алексеевым для контактов с местными политиками и сбора разведывательной информации. Последовали также аресты русских офицеров — «но подозрению в сотрудничестве с Антантой» — и в других украинских городах. В июле 1918 г. германский посол в Москве граф Мирбах передал ВЧК имеющуюся у него информацию о московском антибольшевистском подполье. После гибели Царской семьи немцы окончательно отказались от идеи возможного восстановления монархии в России, а после подписания 27 августа с Наркоматом иностранных дел РСФСР дополнительного соглашения к Брестскому договору (приложение 5 к п. 12 второй статьи договора) высшее военно-политическое руководство кайзеровской Германии вообще отвергло какое-либо сотрудничество с Добровольческой армией. В соглашении было четко заявлено: «Немецкое правительство ожидает, что Россия использует все средства для подавления восстания генерала Алексеева и чехословаков, иначе Германия выступит со всеми силами, имеющимися в ее распоряжении, против генерала Алексеева».
Правда, незадолго до подписания соглашения немецкие военные предприняли последнюю попытку начать переговоры с Добрармией. Полковник Ряснянский был освобожден и привез в Екатеринодар, куда переехал Алексеев, предложения от штаба командующего германскими войсками на Украине. Ответ генерала был вполне ожидаемым: «Вы — третий (сказал он Ряснянскому. — В.Ц.), кому немцы поручают говорить со мной, но я неизменно остаюсь на своей точке зрения и с ними говорить не буду, считая их врагами России. Мы не порвали с нашими союзниками и не имеем нрава вести сепаратные переговоры. В искренность немцев я не верю. Им важно при нашей помощи ликвидировать Восточный наш фронт и Чехословацкий корпус, а я не хочу этого. Я надеюсь, что мы и без немцев сделаем свое дело»{130}.
Алексееву, кроме того, стали известны непосредственные контакты атамана Краснова с кайзером Вильгельмом II. О том, что донской атаман написал кайзеру письмо, в котором говорилось о возможном сотрудничестве Войска Донского с Германией, сообщил 28 июля 1918 г. находившийся в Новочеркасске Родзянко. В своем письме Алексееву и Деникину, вызванном разоблачением «прогерманских симпатий» Краснова, бывший Председатель Государственной думы заявлял: «Необходимо скорее поставить Царя, перед властью которого все преклонятся, — с ослепленных глаз спадет пелена, и возможно будет взаимное общее соглашение». Монархия в данном случае выступала бы в качестве «примиряющего центра», необходимого для поддержки единой российской государственности и противостояния «сепаратизму» (в той форме, как это представлял Родзянко). Скандал с письмом привел к тому, что Родзянко было предложено незамедлительно покинуть пределы Войска Донского, а Алексеев, как и прежде, не считая бывшего председателя Думы взвешенным политиком, назвал действия атамана «прямой изменой». 14 августа 1918 г. Родзянко был уже в Екатеринодаре и встречался с Деникиным и Алексеевым в штабе Добрармии.
Контакты Войска Донского с немцами и раньше осуждались Алексеевым. Так, в сопроводительном письме к разведсводке, отправляемой в штаб Деникину от 26 июня 1918 г., генерал излагал содержание своих очередных переговоров с атаманом Красновым, состоявшихся 18 июня 1918 г. По мнению Михаила Васильевича, Краснов стремился «при помощи немцев и из их рук получить право называть себя самостоятельным государством, управляемым атаманом», и при этом «округлить границы будущего “государства” за счет Великороссии присоединением пунктов, на которые “Всевеликое” отнюдь претендовать не может (т.е. за счет Таганрогского округа, Воронежской губернии и Царицына. — В.Ц.)». Однако продолжать сотрудничество с Доном, даже при таких обстоятельствах, было необходимо. Алексеев, в присущей ему дипломатической манере, отмечал, что «в некоторых случаях нужно изменить тон наших отношений, так как в создавшейся атмосфере взаимного раздражения работать трудно. И только тогда, когда мы окончим наши счеты, можно будет высказать все, накипавшее на душе… Пока же еще не утрачена надежда хотя кое-что получить из войсковых запасов… на законном основании».
В конце августа — начале сентября 1918 г. Краснов приступил к формированию армий для «защиты границы Всевеликого войска Донского от натиска красногвардейских банд и освобождения Российского государства». 13 сентября 1918 г. атаман издал приказ о создании Южной, Астраханской и Русской Народной армий, переформированных позднее в Воронежский, Астраханский и Саратовский корпуса Особой Южной армии. В них записывались -добровольцы, не принадлежавшие к казачьему сословию, и они должны были составить своеобразную «альтернативу» Добрармии. Командовать Южной армией был назначен бывший сослуживец Алексеева, генерал Иванов, а Астраханской армией — князь Д.Ц. Тундутов. Обе армии провозгласили монархические лозунги, и, сочувствуя им, из рядов Добровольческой армии на Дон стали уходить многие офицеры (например, уход группы офицеров во главе с капитаном Парфеновым).
Это беспокоило Алексеева, не доверявшего подобным начинаниям. Вдохновленные «мечтами о монархии», по мнению генерала, на деле они способствовали «самостоятельному Донскому Государству» и фактически оказывались противниками Единой России. В то же время генерал Иванов, узнав о предложении Краснова принять командование Южной армией, решил, прежде всего, получить на это согласие от Алексеева и Деникина. Возражений с их стороны не последовало, но и уверенности в том, что это «столь сомнительное предприятие» будет полезно для «борьбы с большевизмом», не было{131}.
С вопросом принятия Добрармией монархического лозунга была связана также поездка в Екатеринодар хорошо известного и популярного среди монархистов генерала графа Ф. А. Келлера. В августе из Харькова, где он жил как частное лицо, граф отправился в штаб Добрармии и несколько дней вел переговоры с Алексеевым и Деникиным. Встрече с руководством Добрармии предшествовало письмо Михаилу Васильевичу от 20 июля, в котором Келлер отмечал, что, хотя для монархистов «единственной надеждой являлась до сих пор… Добровольческая армия», однако «в последнее время и к ней относятся подозрительно». Главная причина этого — «непредрешенческая» позиция ее командования. «Никто от Вас, — обращался Келлер к Алексееву, — не слышал столь желательного, ясного и определенного объявления, куда и к какой цели Вы идете сами и куда ведете Добровольческую армию. Немцы это, очевидно, поняли, и я сильно опасаюсь, что они этим воспользуются в свою пользу, то есть для разъединения офицерства».
Вполне правомерными, хотя и несколько преувеличенными, представлялись опасения графа: «Для того, чтобы отвлечь от Вас офицеров, из которых лучший элемент — монархисты, немцы не остановятся перед тем, чтобы здесь, в Малороссии или Крыму, формировать армию с чисто монархическим, определенным лозунгом. Если немцы объявят, что цель формирования — возведение законного Государя на престол и объединение России под Его державою и дадут твердые гарантии, то для такой цели, как бы противно ни было идти с ними рука об руку, пойдет почти все лучшее офицерство кадрового состава». «В Ваших руках, Михаил Васильевич, — обращался Келлер к Алексееву, — средство предупредить еще немцев (чистым намерениям коих я не верю), но для этого Вы должны честно и открыто, не мешкая, объявить — кто Вы, куда и к какой цели Вы стремитесь и ведете Добровольческую армию. Объединение России — великое дело, но такой лозунг слишком неопределенный, и каждый даже Ваш доброволец чувствует в нем что-то недосказанное, так как каждый человек понимает, что собрать и объединить рассыпавшихся можно только к одному определенному месту или лицу. Вы же об этом лице, которым может быть только прирожденный, законный Государь, умалчиваете. Объявите, что Вы идете за законного Государя, а если Его действительно уже нет на свете, то за законного же Наследника Его, и за Вами пойдет без колебаний все лучшее, что осталось в России, и весь народ, истосковавшейся по твердой власти»{132}.
С таким убеждением и определенным настроем Келлер выехал в Екатеринодар. Он провел в городе два дня, во время которых вел переговоры с Алексеевым и Деникиным и, очевидно, убедился в том, что в условиях разворачивающихся военных действий и сложности политической обстановки провозглашение монархического лозунга не является принципиально важным. Келлер получил определенную поддержку со стороны руководства Добрармии. Полковник Б.Л. Штейфон, проживавший в 1918 г. в Харькове, вспоминал, что «граф настойчиво стремился стать в ряды Добровольческой армии, но, конечно, не в смысле формального, бумажного зачисления, а как действенный и притом строевой участник. Однако, что было легко выполнимо для любого офицера, то оказывалось непреодолимым для генерала от кавалерии Келлера, одного из выдающихся кавалерийских начальников Великой войны. Нельзя же было графа Келлера поставить рядовым под команду корнета-первопоходника или дать ему должность командира эскадрона!»
Келлер был слишком «харизматической» фигурой даже для того, чтобы занять, например, должность инспектора добровольческой конницы, насчитывавшей летом 1918 г. едва ли больше полка мирного времени. Его бывший подчиненный П.Н. Врангель был готов командовать эскадроном, но был моложе и имел до ноября 1918 г. чин генерал-майора, а не генерала от кавалерии. Точных сведений о результатах переговоров Келлера с Алексеевым и Деникиным не сохранилось. Можно предположить, что вместо предоставления Келлеру какой-либо «строевой должности» в уже действующих структурах Добрармии Алексеев склонялся к решению о поддержке графа в том случае, если он начнет создавать на Юге России новый, самостоятельный центр, независимый от немцев и готовый к сотрудничеству с Добровольческой армией.
Не случайно после встречи в Екатеринодаре, проезжая через Новочеркасск, Келлер встречался с генералом Ивановым, атаманом Красновым и генерал-лейтенантом А.А. Павловым, будущим командиром Астраханской армии. По воспоминаниям Штейфона, на встрече обсуждался довольно интересный военно-стратегический проект развертывания создаваемых армий. Келлер рассказывал о «плане объединения борьбы против большевиков, ведущейся Добрармией, Доном и Скоропадским». По мнению Келлера, «три плацдарма, каждый в отдельности слабый, объединившись, дадут могучую силу. Гетман, правда, не имеет своей армии и вряд ли будет ее иметь. Не позволят немцы! Но он обладает богатыми средствами». О переговорах, проходивших в казачьей столице, подтверждает дневник генерала Павлова. Он пишет, что, возвращаясь из Добровольческой армии, Келлер участвовал в совещаниях в Новочеркасске, итогом которых стало «подписание соглашения о будущих формированиях и действиях» между Келлером, Павловым и Ивановым. Предполагалось, что Келлер и Павлов будут осуществлять формирование корпусов на Дону и в Астраханской губернии, Иванов сделает своей «базой» Воронежскую губернию, а на Украине будет действовать генерал от инфантерии Н.Н. Юденич, которого предполагалось пригласить из Финляндии».
Задуманное на осень 1918 г. комбинированное наступление всех белых армий Юга России не состоялось, хотя его перспективы казались неплохими не только с точки зрения расширения «освобождаемой территории», но главное — в связи с возможностью соединения Южного и Восточного фронтов, на что, в частности, ориентировался в своих военно-политических расчетах Алексеев. Примечательно и то, что уже после кончины Михаила Васильевича, в ноябре 1918 г., Келлер спрашивал согласия Деникина о назначении его на должность командующего формировавшейся на Украине Северной армии, предназначавшейся для будущего «похода на Петроград»{133}.
Осенью 1918 г. на белом Юге весьма предпочтительной для осуществления командования всеми антибольшевистскими силами представлялась кандидатура Великого князя Николая Николаевича. Бывший Главковерх Российской Императорской армии проживал в Крыму, в Дюльбере, вместе со Вдовствующей Императрицей Марией Феодоровной под охраной особой офицерской роты из состава Добрармии.
По мнению ряда политиков и военных, популярный в войсках и авторитетный среди немалой части населения Великий князь во главе белых армий мог привлечь под их знамена не только многих колеблющихся офицеров, но и простых солдат. «Возглавление» армий представителем Дома Романовых представлялось многим также косвенным признанием долгожданного монархического лозунга. Великий князь отказывался сотрудничать с немцами, и это делало его имя популярным среди сторонников «союзнической ориентации».
Для прояснения политических позиций и информирования Великого князя о положении на Юге России Алексеев написал ему письмо. Текст написан карандашом, но в левом верхнем углу сохранившегося документа пером подписана дата — 15 сентября 1918 г. Почерк письма несколько размашистый, небрежный, не похожий на типичный для Михаила Васильевича аккуратный, «штабной» почерк. Учитывая, что 15 сентября у Алексеева уже начались приступы роковой для него болезни, можно предположить, что это письмо он писал лежа или диктовал его кому-либо из своего окружения. В любом случае, можно расценивать этот документ как своеобразное «политическое завещание» генерала.
В письме он писал, что «вполне присоединяется» к идее восстановления в России монархического строя, и сообщал, что Добровольческая армия является «учреждением русско-государственным, существующим на русские деньги», а «помощь, полученная нами от союзников, настолько пока ничтожна, что не может изменить этого основного положения». Но зависимость в снабжении и пополнении от казачьих областей влияла, по мнению Алексеева, на определенность программы Добрармии: «Мы не можем проявлять торопливость в заявлении политических лозунгов, ибо это послужило бы во вред делу». Алексеев считал, что «местное население далеко не готово к воспринятою монархии, болезненный микроб федерации еще бродит среди населения», поэтому «с бесконечной осторожностью и умением нужно подходить к постановке каждого нового вопроса».
Особое беспокойство генерала по-прежнему вызывала политика немецкого командования. В создании «неказачьих» армий на Дону он подозревал намерение немцев расколоть с таким трудом создающийся единый антибольшевистский фронт, противопоставить армии друг другу, а лозунг восстановления монархии, в сложившихся условиях, используется во вред единству России: «…в Киеве ведется злостная агитация против Добровольческой армии… лихорадочно приступается к формированию особых, так называемых монархических армий, на немецкие деньги и по немецкой программе… Немцы увлеченно хватились за создание так называемой Южной Добровольческой армии, руководимой нашими аристократическими головами, и так называемой Народной армии в Воронежской губернии, где во главе формирований поставлен полковник Манакин — эсер. На эти формирования не будут жалеть ни денег, ни материальных средств».
Алексеев особо отмечал предполагаемое участие графа Келлера в руководстве новыми соединениями: «Во главе Южной армии, а быть может и всех формирований, предположено поставить графа Келлера. При всех высоких качествах этого генерала у него не хватает выдержки, спокойствия и правильной оценки общей обстановки. В конце августа он был в Екатеринодаре. Двухдневная беседа со мной и генералом Деникиным привела, по-видимому, графа Келлера к некоторым выводам и заключениям, что вопрос не так прост и не допускает скоропалительных решений».
«Немецкие деньги» при финансировании новых армий крайне опасны, поскольку «берутся взаимообразно» и «составляют долг государства». «Будет ли это государственный долг, будет ли это субсидия со стороны Германии, наши деятели немецкой ориентации фактически закабаляют Россию на несколько поколений немцам». «Но еще более тревожит, — писал Алексеев Великому князю, — постановка военных и военно-политических задач новыми формированиями. Да, они должны будут вести борьбу якобы с большевиками, но наносить удары и по чехословакам, а, следовательно, и нашей Добровольческой армии, когда она выйдет на Волгу. Какое торжество немецкой политики, когда она незаметно настроит нас друг на друга, тогда как немцы в тиши будут помогать большевикам».
В заключение вышеизложенного Алексеев предупреждал Великого князя об опасности принятия поспешных политических и военных решений. «Деятели Киева и Южной армии мечтают просить Ваше Императорское Высочество стать во главе этих новых формирований. Я должен Вам с полной откровенностью осветить обстановку братоубийственной войны, в которой Вы не можете принять участие». «Мы должны, — заканчивал генерал письмо к своему бывшему начальнику в Ставке, — для предстоящей борьбы сплотить все разрозненные элементы, а не создавать искусственных преград к возрождению России»{134}.
Очевидно, под влиянием этого письма Великий князь в интервью газете «Вечернее время» заявил о возможности своего участия в войне лишь «при создании Русской армии, которой служил всю жизнь». Характерны его замечания в отношении монархического лозунга: «Единоличная власть вполне допустима, как переходная ступень к новому парламентскому строю, но полная реставрация, то есть восстановление самодержавия, послужила бы источником новых потрясений. Нельзя поворачивать колесо истории. Россия уже пережила период абсолютизма и к нему не вернется». В ответе Алексееву Великий князь заметил, что «на предложение встать во главе войск он может ответить утвердительно лишь в том случае, если это предложение будет отвечать желаниям широкого национального объединения, а не какой-либо отдельной партии». «Если меня призовет Добровольческая армия, — говорил он приехавшему в середине сентября в Крым посланцу генерала Алексеева князю Г. Трубецкому, — но против меня будет Сибирская армия, то на братоубийственную борьбу из-за своей личности я не пойду». Трубецкой, описывая свои переговоры с Великим князем, отмечал: «Великий князь… подтвердил мне то, что конфиденциально я знал уже от генерала Лукомского, а именно, что генерал Алексеев доверительно довел до его сведения, что Добровольческая армия мечтает, чтобы в известную минуту он стал во главе ее, и запрашивал его принципиального согласия, с тем чтобы оповестить его, когда такая минута настанет. Поручение дано было князю Петру Михайловичу Волконскому. Великий князь, решивший лично не принимать никого, кто являлся бы к нему с каким-либо политическим предложением, не сделал исключения и в данном случае, но через других лиц дал знать Волконскому, что принципиально он на это согласен, но ввиду особых условий, при коих в свое время состоялась его отставка (с поста Верховного Главнокомандующего в марте 1917 г. — В.Ц.), он считает нужным, чтобы призвание его к власти состоялось не иначе, как по соглашению Добровольческой армии с достаточно вескими общественными деятелями, и не носило какого-либо партийного характера…»
Отказавшись от своего права на престол в марте 1917 г., Великий князь был верен принципу принятия власти только сообразуясь с волей Учредительного собрания или другого всероссийского представительного учредительно-санкционирующего органа. Политико-партийные разногласия, которые могли бы возникнуть во время принятия им командования (подобно тому, как это было уже в марте 1917 г.), он отвергал. Этот же свой тезис о «воле народа» в восстановлении монархического строя Николай Николаевич неоднократно высказывал и находясь в эмиграции{135}.