Глава 12 Иллюзии утраченные и обретенные (1836—1837)

Глава 12

Иллюзии утраченные и обретенные (1836—1837)

Финансы Бальзака пришли в такое состояние, что даже обычно невозмутимые современники, знавшие о его долгах, вынуждены комментировать – чуть позже, чем ожидалось, – «Дело начинало выглядеть серьезно»⁷²⁹. Бальзак называл тот период своим «вторым великим поражением»⁷³⁰, вспоминая крах своей типографской деятельности в 1828 г. По сравнению с той катастрофой, считал он, долги – всего лишь небольшая неудача. Ставя слово «поражение» в единственное число, он пытался возвеличить то, что на самом деле представляло собой вереницу мелких катастроф. Они множились, а он не успевал освободиться от долгов с помощью творчества. В 1828 г. ему еще только предстояло открыть свое истинное призвание. Теперь он стремительно старел. У него выпадали и седели волосы. Длинные романтические локоны, которые приходилось зачесывать назад и прилизывать с помощью помады⁷³¹, ушли в прошлое. Ему приходилось прикреплять на лоб большую накладную прядь⁷³². Несмотря на доказательства противного, он утверждал, что позади те дни, когда он «угождал» женщинам (предположительно, в письмах к Эвелине)⁷³³. Он часто болел. У него случались приступы арахноидита, мучительного воспаления паутинной оболочки мозга. В конце 1835 г. он почувствовал боль в правой половине тела. В середине 1836 г., гуляя по парку в Саше, он пережил, судя по описанию, микроинсульт, или, как говорили в те дни, апоплексический удар. Симптомы говорят и о сердечном приступе, и о «закупорке кровеносных сосудов головы». «Шум в голове» предполагает последнее, но, судя по тому, что три месяца спустя он жаловался на частую потерю равновесия, более вероятным кажется первое. Тем более что в декабре следующего года он жаловался на «апоплексический удар». Другие симптомы оказались не столь грозными, зато упорными. Он все больше походил на старика. Его мучили постоянные боли в спине, боли в груди, воспаление кишечника. Зимой он неизменно заболевал бронхитом. Ему предписали молочную диету. Но больше, чем неудобства и тревога, его угнетали одиночество и скука. Искрометный ум Бальзака вдруг потускнел: навалилась «своего рода физическая меланхолия»⁷³⁴, служившая резким контрастом с его обычным состоянием. У Эвелины появились все основания тревожиться за него. Бальзак надеялся убедить ее, что он не в том состоянии, чтобы бегать за женщинами, и готовил ее к ужасному потрясению при новой встрече: она будет в курсе «постепенного разрушения той личности, с которой вы познакомились у “Обрыва”» (в Невшателе. – Авт.) и на которую я теперь очень мало похож»⁷³⁵.

За шутливым тоном кроется страх близкого конца. Бальзак сравнивал свою жизнь с баком топлива, которое расходуется за время, нужное ему для изображения французского общества: «У меня впереди еще семь лет работы, если я буду производить в год три книги объемом с “Лилию долины”. К тому времени, как основные линии моей работы будут очерчены и рамки заполнены, мне исполнится сорок пять. Я больше не буду молодым – по крайней мере, физически». Его здоровье было настолько тесно связано с творчеством, что, сразу после жалоб на то, что он часто теряет равновесие, он добавлял: «Более того, пиратские издания нас убивают».

Настоящей катастрофой для Бальзака стало то, что он больше не мог полагаться на свое перо, которое до того не раз выручало его из беды. В 1836 и 1837 гг. он написал четыре романа – «Дело об опеке» (L’Interdiction), «Старая дева» (La Vieille Fille), «Служащие» (Les Employ?s) и «Цезарь Бирото» (C?sar Birotteau), четыре повести, третью часть «Озорных рассказов», часть «Мучеников» (Les Martyrs Ignor?s) и «Проклятого дитяти» (L’Enfant Maudit), большую часть своего беспорядочного трактата о Екатерине Медичи (Catherine de M?dicis), конец «Лилии долины» и начало «Музея древностей» (Le Cabinet des Antiques) и «Утраченных иллюзий» – сочетание современности и Средневековья. Кроме того, он вернулся в журналистику, написал черновики нескольких пьес и, в течение двух месяцев, работал с полуночи до 6 утра. Однажды Бальзак написал 15 тысяч слов за ночь, побив собственный рекорд времен «Прославленного Годиссара» – тридцать три слова в минуту. Но затем началось самое мучительное: вычитка корректур, исправление ошибок – «как будто чистка авгиевых конюшен»⁷³⁶. Если бы нужно было выбрать символ жизни Бальзака в рассказах тех лет, получилось бы великолепно глупое устройство, изобретенное композитором Гамбара. Размером с рояль, с дополнительной клавиатурой и частями духовых и струнных инструментов, торчащих во все стороны, пангармоникон призван заменять собой целый оркестр; «несовершенное устройство этой странной машины мешало композитору широко развернуть тему, но замысел казался от этого еще более великим»⁷³⁷. Подобно Гамбара с его предтечей синтезатора, Бальзак уничтожал себя невозможными идеями. Из-за малейшего препятствия человеческая «паровая машина» теряла давление. Он начал есть меньше, «чтобы мозг не утомлялся от пищеварения». К июлю 1837 г. положение стало нелепым: он отрастил козлиную бородку, как молодой романтик («я, который ненавидит всякую манерность»), и боялся принимать ванны, чтобы его тело, «напряженное до крайности», вдруг не расслабилось. Временами трудно становилось не замечать ужасную правду: «Гусыня, несущая золотые яйца, заболела»⁷³⁸.

На самом деле гусыня просто перетрудилась. Начиная с 1833 г. долги Бальзака росли стремительно. За последнее время он задолжал за обстановку своего будуара, за путешествие в Вену (5 тысяч франков, но путешествия и музыка стали теперь единственными средствами, способными отвлечь его от работы) и бесчисленные мелочи и безделушки, в том числе трость из рога носорога. Кроме того, он заказал себе ценнейшую вещь – дорогой кошелек⁷³⁹. Его мать жаловалась, что она в его системе ценностей стоит где-то после колец, тростей и мебели; она многозначительно замечала, что цифры на циферблате часов, которые Оноре ей подарил, кажутся невозможно мелкими, так как ее глаза всегда заполнены слезами. Учитывая, что финансовые дела сына, которые она вела, напоминали положение азартного игрока, письма г-жи де Бальзак на удивление хладнокровны. Большой выигрыш всегда ждал где-то за углом. «“Полгода” усердной работы, и я буду свободен» (август 1834 г.). «Рассуждая реалистически, мне нужен всего еще год, чтобы расплатиться со всеми долгами» (декабрь 1834 г. – нечаянно помечено Бальзаком 1835 г. «Наконец я вижу голубое небо. Еще пять месяцев, и я буду спасен» (октябрь 1835 г.). «Если я не найду выхода через год, меня можно выкинуть, как выжатую губку» (июнь 1836 г.). «Газета предложила 20 тысяч франков, если я представлю “Цезаря Бирото” к 10 декабря… Должен признаться, мне доставит огромное удовольствие расплатиться через несколько месяцев с долгами, которые постоянно давят на меня вот уже девять лет» (ноябрь 1837 г.).

Главный герой «Истории величия и падения Цезаря Бирото» (Histoire de la Grandeur et de la D?cadence de C?sar Birotteau) – парфюмер, изобретатель средства для ращения волос, который становится банкротом. «Цезарь Бирото» не помог Бальзаку полностью разделаться с долгами, однако показал, почему ведро, в которое падали его прибыли, никогда не наполнялось доверху. Стремление к совершенству стиля требовало держать дополнительные корректуры, за которые Бальзак платил из полученных авансов. Эдуар Урлиак, молодой писатель, избравший Бальзака примером для подражания, расхваливая «Цезаря Бирото», объяснял читателям «Фигаро», почему фамилия Бальзак вселяет страх в сердце каждого наборщика. Всякий раз, отдавая автору корректуру, типография получала ее назад, испещренной бесчисленными правками; исправления приводили к тому, что корректура делалась практически нечитаемой⁷⁴⁰. Иногда в оригинале не оставалось ни одного слова, как хвастал Бальзак в предисловии к «Лилии долины»: «Однажды я был приятно удивлен, подслушав, как кто-то кричит в типографии г-на Эвера: “Я свой час на Бальзака потратил; чья теперь очередь?”»⁷⁴¹

Отчасти именно его открытость, желание поделиться своими профессиональными приемами притягивали к нему молодых писателей. Кроме того, открытость Бальзака вызвала к жизни многочисленные дискуссии о его многословии и неуклюжести: по сравнению с современниками, которых можно сравнить с лопатами, он казался механическим копальщиком. Например, в юмористическом журнале «Шаривари» язвительно написали, что Бальзак скоро будет «переводить полное собрание своих сочинений на французский язык»⁷⁴². Относительно ясный стиль писем к Эвелине, которые Бальзак никогда не перечитывал⁷⁴³, предполагает, что в ходе многочисленных правок доля ясности действительно утрачивалась; но, может быть, дело было не только в личном вкусе.

Критики того времени большое внимание уделяли совершенству стиля. Если относиться к стилю как к чему-то незыблемому, неподражаемая манера Бальзака неизменно считалась «дурновкусием». Сам Бальзак полагал, что его «ужасная популярность» среди наборщиков служила знаком того, что он двигался в русле классической традиции. Друзей приглашали прийти к тому же выводу. Бальзак дарил им переплетенные экземпляры гранок, и чем больше в них было исправлений, тем драгоценнее считался подарок. К октябрю 1837 г. у него скопилась «целая библиотека», которую он хранил для Эвелины.

Возможно, Бальзака удерживали на плаву два предприятия, которые, как он полагал, станут его «финансовым спасением»⁷⁴⁴. Первым была «Парижская хроника» (Chronique de Paris), еженедельный журнал, основанный в 1834 г. бизнесменом ирландского происхождения по имени Уильям Даккет. В порыве оптимизма в канун Рождества 1835 г. Бальзак купил шесть восьмых журнала за 140 франков. Сделку можно было бы считать превосходной, если бы Бальзак одновременно не брал на себя обязательство покрывать все издержки. Он пригласил к участию молодых писателей, в том числе Теофиля Готье и Шарля де Бернара, своего почитателя Безансона. Молодежь отметила «выздоровление» своего кумира от тридцатилетних женщин, написав шуточную повесть «Сорокалетняя женщина». В редакции устраивали ужины, составили проспект, который вкладывали в последние издания романов Бальзака. «Парижская хроника», говорилось в проспекте, «прославится и своей учтивостью, и строгой беспристрастностью». Личные планы Бальзака, связанные с газетой, напоминали пародию на «настоящую» газету. Они дают более-менее точное представление о ее содержании. «Парижская хроника» будет защищать все идеи, которые нравятся ему, поддерживать посредственностей, которые его не оскорбляют, и раздражать министров, которые упорно отказываются присуждать ему награды⁷⁴⁵. Но главное, «Хроника» станет той площадкой, на которой будут появляться его собственные романы. Ему надоело, что его грабят и эксплуатируют редакторы и посредники. В то же время Бальзак подал в суд на «Ревю де Пари» за то, что те продали невычитанную корректуру «Лилии долины» одному санкт-петербургскому журналу. Роман, которым так восхищалась Лора де Берни, выйдет во всей Европе не в парадном виде.

2 июня «Парижская хроника» опубликовала длинный и горький отчет Бальзака о судебном процессе, в котором он пригвоздил к позорному столбу редактора «Ревю де Пари», Франсуа Бюлоза, и всех, кто занял его сторону в споре. 3 июня суд решил дело в пользу Бальзака. Для будущих поколений он заново опубликовал свой отчет в качестве длинного предисловия к роману. Излияние ненависти стало прелюдией к истории любви.

К тому времени «Хроника», которая должна была спасти его от мошенников вроде Бюлоза, шла ко дну. Невероятно, но Бальзак объявил, что журнал будет выходить дважды в неделю. С февраля по июль 1836 г. ему удалось написать сорок одну передовицу; он призывал Францию заключить торговый союз с Россией против Великобритании (весьма благоразумная политика в свете его будущих планов). Остальные участники процесса безнадежно отставали. В марте Бальзак переживал «тридцатишестичасовые мучения с “Парижской хроникой” дважды в неделю». Он называл «Хронику» «газетой, в штате которой состоят исключительно инвалиды и которую тащу я один по той превосходной причине, что я вложил в нее часть своего капитала»⁷⁴⁶. Одно несчастье следовало за другим. 27 апреля его на семь дней посадили в тюрьму Национальной гвардии – обычное наказание для тех, кто не явился с ружьем на сбор и не выстоял ночную смену (излюбленный сюжет карикатуристов).

«Все мои замыслы унеслись прочь. Тюрьма чудовищна… Там холодно, и нет огня. Тюремщики – люди из низов; они всю ночь играют в карты и орут во все горло. Ни минуты покоя. Почти все мои товарищи по несчастью – обедневшие рабочие. Если они хотя бы два дня не выйдут на работу, их семьи будут голодать. Есть среди них и художник, и писатель; они предпочли тюремный срок выполнению своего долга национальных гвардейцев».

Изобретательный, как всегда, Бальзак ухитрился раздобыть стол, два стула и пустую камеру; но тут появился его старый друг Эжен Сю и болтал с ним два дня и две ночи – богатый, уверенный и самовлюбленный: «Через сорок восемь часов я убедился в том, что люди, лишенные тщеславия, не любят никого, кроме себя»⁷⁴⁷.

Выйдя из тюрьмы, Бальзак получил еще один удар. Уильям Даккет покинул корабль задолго до того, как газета потерпела крушение. В окончательной попытке спасти ее, Бальзак заложил столовое серебро у ростовщика, которого он называет в своих письмах «тетушкой». Затем он пригласил на ужин одного богатого молодого человека, который намекнул, что, возможно, выкупит часть акций. В счете от ресторатора значатся такие деликатесы, как филе осетра, ржанки, запеченные под сырной корочкой с сухарями, спаржа и ананасовые оладьи. Еда была съедена, речи произнесены, но единственным результатом стало обещание молодого человека «поговорить о предложении с папой»⁷⁴⁸.

В июле «Хроника» рухнула, в основном из-за отсутствия подписчиков. Когда Бальзак в июне того года перенес апоплексический удар в парке Саше, он уже знал, что газета обречена. Именно там, в долине Луары, он задумал «Утраченные иллюзии», в которых Люсьена де Рюбампре засасывает в грязный мир журналистики. Этот мир эксплуатирует и развращает его и, высосав все соки, в следующем романе выплевывает под ноги Вотрену. Бальзак считал, что «Хронику» прикончили первые крупные ежедневные газеты, «Век» (Le Si?cle) и «Пресса» (La Presse); их выпуск обходился гораздо дешевле, а проводимая ими политическая линия оказалась более гибкой. Бальзаку снова пришлось распрощаться с тем, что он называл своими «иллюзиями». Это было крайне некстати. Общие потери составили 46 тысяч франков. Бальзак взял на себя долги «Хроники» и гарантировал, что все акционеры получат возмещение. Поступок свидетельствует о его благородстве, однако, судя по всему, успешные газетные магнаты действовали совсем не так.

Вторым средством спасения для Бальзака должен был стать издатель Эдмон Верде, которому Бальзак хотел передать эксклюзивные права на свои романы. Позже он разочаровался в Верде и обозвал его «гнилой доской»⁷⁴⁹. Основная его цель была та же, что и с «Хроникой»: получить полное право распоряжаться собственными произведениями. Если мемуарам Верде можно верить, Бальзак использовал его в качестве противовеса на блоке, который должен был вознести его к вечной славе и богатству. Такая точка зрения имела свои преимущества. Верде явно постигла участь других издателей, имевших дело с Бальзаком. Както он специально поехал в Немур, чтобы забрать обещанную ему и давно просроченную рукопись, но Бальзак невозмутимо сообщил, что все выходные был занят: подрезал плодовые деревья в саду. Впрочем, жалобы Верде, которые он изливает на четырехстах страницах, свидетельствуют о том, что он сам навлекал на себя неудачи и унижение. По его собственному признанию, Верде «стоял на коленях» перед гением Бальзака, испытывал благоговейный ужас перед его «невообразимым высокомерием», кажущимся равнодушием перед грядущей катастрофой, его эротическими похождениями с экзотическими женщинами. Наверное, больше всего восхищала Верде, человека, который только начал подниматься по общественной лестнице, богемная привычка Бальзака появляться на публике в лохмотьях или врываться без приглашения, даже не сняв шляпы. «Интимный портрет Бальзака» (Portrait Intime) Верде похож на признание отвергнутого любовника: «Я не в силах был противиться его лести. Он мог бы отнять у меня последний грош, когда смотрел на меня своими черными, завораживающими глазами, полными магнетической силы!» Кладовую Верде регулярно опустошали авторы, которые без приглашения являлись к ужину. В своих мемуарах Верде жалуется на них. Но вряд ли он приглашал бы к себе писателей, которыми не восхищался. Верде превосходно оттенял фигуру Бальзака. По распоряжению Верде Бальзаку подавали особые ножи и кресло, не только позолоченное, как трон, но и на несколько дюймов выше остальных. После того как гости более низшего ранга увенчали Бальзака розами, он и виду не подал, что воспринимает случившееся как шутку⁷⁵⁰. Наверное, некоторым издателям следовало отнестись к происходящему как к предупреждению.

Когда «коммерческая лодка» Верде села на мель, Бальзак призывал его учиться на своих ошибках: «Теперь вы понимаете, что все, кто стремится издавать меня, должны обладать большим капиталом». Верде не послушал совета. Бальзак по-прежнему выманивал у него крупные авансы. Впрочем, он так же безрассудно подписывал векселя в пользу Верде. Позже Бальзак не только заплатил по ним, но и помогал Верде в житейских делах, в чем признавался Эвелине:

«Верде сказал, что мать женщины, с которой он живет, сгорела до смерти в Новый год (1836. – Авт.). Он пытался вытащить ее из огня и обжег руки… Он провел двадцать дней в постели, и мне пришлось вести за него дела, потому что главное дело Верде – это я. Пришлось самому искать для себя 5000 франков и 8000 – для него. Нам обоим придется страдать еще десять месяцев. Последние четыре дня истрачены на поручения и сделки. Напрасно потерянное время!»⁷⁵¹

Несмотря на то что романы Бальзака хорошо продавались, некоторые расходились в тот день, когда выходили в свет, в мае 1837 г. Верде пришлось объявить себя банкротом. Бальзак вынужден был уплатить в срок по векселям, которые он подписывал, – 13 тысяч франков, на что пошел аванс, полученный от другого издателя. Он снова поклялся больше не обманываться. Заранее угадав, что Верде обвинит его в эксплуатации, он пытался обвинить Верде в нечестности: «Я пожертвовал ради него всем, а теперь он пытается меня прикончить и отказывается действовать в наших общих интересах». «Я составил мнение о нем за три месяца… и надеялся, что он все же последует моему совету; но нет, у него тело ребенка, а голова набита капустой вместо мозгов. Вдобавок он упрям как мул. И у него роковая привычка говорить “да”, а затем делать прямо противоположное или забывать, что он обещал»⁷⁵². Обанкротившись во второй раз в 1845 г. и по-прежнему обвиняя во всем «магнетические лучи» Бальзака, Верде стал коммивояжером. Он работал до тех пор, пока не стал калекой после несчастного случая. Он потерял зрение, жену и все, чем он владел, и влачил жалкое существование, клевеща на «своего любимого автора» – «мое солнце, мою счастливую звезду, моего интеллектуального Юпитера»⁷⁵³. Еще одно крушение на пути Бальзака к славе – но крушение самоубийственное.

Крах «Хроники» и банкротство Верде превратили Бальзака в затравленного зверя и убедили его в необходимости отпуска. На помощь пришла Сара Висконти. В середине 1836 г. страсть к ней Бальзака перешла в дружбу. «Итак, поскольку мадам Висконти очень остроумна, очень впечатлительна и полна свежих новых идей, г-н де Бальзак, будучи сам человеком превосходным, наслаждается беседами с ней, а поскольку он много написал и пишет даже сейчас, он часто заимствует у нее оригинальные идеи, которые есть у нее всегда»⁷⁵⁴. По стечению обстоятельств в то время умерла мать графа Висконти, и возникли проблемы с наследством. Сара очень тактично поручила «Балли» защищать интересы графа в Италии. Бальзак с радостью ухватился за такую возможность. Снабженный аккредитивом от барона Ротшильда, он вечером 25 июля сел в карету и через пять дней прибыл в Турин, где ему предстояло провести две недели. Туринское общество приняло его с восторгом, а графиня Сансеверино, еще одна знакомая по австрийскому посольству, ввела его в лучшие дома⁷⁵⁵.

Как обычно, во время кризиса жизнь Бальзака разрешилась любовным романом. Жюль Сандо познакомил его с молодой женщиной из Лиможа по имени Каролина Марбути⁷⁵⁶. Выйдя из-под «отцовского давления и попав под гнет мужа» (ее отец был магистратом, а муж – клерком в лиможском суде), Каролина приехала в Париж в поисках литературной славы. Она написала два рассказа для «Хроники» Бальзака. Бальзак называл ее «бедным очаровательным созданием, приговоренным к жизни в холодных пределах домашнего хозяйства». По его отзывам, она была «порядочной, добродетельной женщиной»⁷⁵⁷. Однако добродетель не помешала ей отдать дочерей в школу-интернат, одеться мужчиной и сопровождать Бальзака в Италию, где ее по ошибке принимали за Жорж Санд, что ее очень веселило. Позже она писала о безнадежной попытке обрести счастье в обществе, где «мужчины ставят женщин в самое трудное положение, а затем отказываются признать в них равных себе»⁷⁵⁸. Ее феминистское творчество, даже с биографической точки зрения, куда интереснее, чем часто цитируемые старческие воспоминания о путешествиях с Бальзаком, якобы продиктованные его бесплотным духом, когда ей исполнилось семьдесят восемь лет. Большой знаток женщин близко подошел к тому, чтобы стать идеальным мужчиной. Он не был ни деспотом, ни мещанином, хотя, разумеется, не был и идеальным мужем: его так переполняли замыслы будущего для других, что «полагаться на него можно было только в настоящем времени». «Бальзака, – признавалась Каролина близкой родственнице, – больше всего заботят его собственные идеи, и не очень приятные. Но в нем столько силы и интеллектуальной мощи, столько превосходства во всем его существе, что он кажется настоящим красавцем. Физически он совсем непривлекателен, хотя его голова весьма выразительна и необычна»⁷⁵⁹. «Сумею ли я сдержаться? Вот в чем вопрос. Для него любовь непременно форма физического упражнения, а помимо этого, вся его жизнь посвящена работе… Я перевернула свою жизнь наизнанку; хуже, чем сейчас, уже быть не может»⁷⁶⁰. «Она возложила ответственность за свою эскападу на меня, – говорил Бальзак знакомым, принимавшим его в Турине, – так как ей известно: я настолько охвачен всепоглощающей страстью, что не знаю, существуют ли женщины»⁷⁶¹. После той поездки они почти не встречались, но, судя по всему, страсти в их отношениях хватало, потому что Бальзак специально затягивал возвращение из Турина. Туда доехали за пять дней; обратно – за десять. Они пересекли Симплонский перевал и с роскошью побездельничали в Швейцарии – Женевское озеро, Лозанна и (дань Эвелине) святые места: гостиница «Арка» и вилла Диодати. Странным было то сентиментальное путешествие, в котором переплелись жизнь Бальзака и его романы. Вернувшись к «жизни литературного заключенного», он заметил «любопытный эффект»: «Иногда мне кажется, что все было сном, и я гадаю, в самом ли деле существует Турин»⁷⁶².

Бальзак изголодался по светской жизни, свободной от профессиональных забот. Важное обстоятельство: он больше не хотел путешествовать один. Он тосковал по «забавам». Итальянское общество порадовало его, так как в нем он нашел очарование без притворства: «секретаря»-трансвеститку ни за что не приняли бы в парижских салонах. Впоследствии он изменит свое отношение к Италии, особенно после второго визита туда в 1837 г., когда выпустили памфлет, обвинявший писателя, чьи романы начали появляться в переводах на итальянский с начала 1830-х гг.⁷⁶³, в том, что он изображает всех итальянцев предателями родины и прелюбодеями⁷⁶⁴. Повесть «Массимилла Дони» (Massimilla Doni, 1837) – восхваление мира, где «всякой страсти находится предлог»⁷⁶⁵ и где «утро проходит с любовью, вечер с музыкой» и – вежливое признание – «ночь во сне»⁷⁶⁶.

Лишь в феврале 1837 г. Бальзак сумел вновь посетить страну, которую так полюбил. По возвращении его ждала весть о смерти Лоры де Берни. Траур наконец заставил его последовать советам врача: «Я уступил и проспал от пятнадцати до восемнадцати часов три дня кряду». Время для сна было выбрано наихудшее. Его «плавающий долг» достиг суммы в 151 тысячу 514 франков (в нынешнем эквиваленте около 455 тысяч фунтов), из которых всего 40 тысяч были «безопасным» долгом перед родственниками и друзьями. Слухи о том, что его вот-вот бросят в долговую тюрьму, «заморозили» его кредит; и, как он часто замечает, не было субсидий от правительства, на которые можно было надеяться, так как правительство «боялось, что его одурачат умные люди – как будто можно долго симулировать гениальность»⁷⁶⁷.

Потребовались крайние меры. Приняв их, Бальзак революционизировал французскую литературу и значительно увеличил количество своих читателей; но они же привели к новому критическому положению, из-за которого его вторая поездка в Италию стала не столько экскурсией, сколько полномасштабным отступлением. Сначала Эмиль де Жирарден, чья ежедневная газета «Пресса» нанесла последний удар «Парижской хронике», попросил у Бальзака роман. Жирарден понимал, что новости, которые нравятся публике, на самом деле новостями не являются. Если бы он мог заполнить треть газеты популярным романом, тиражи бы возросли. Может быть, он имел в виду нечто вроде «Записок Пиквикского клуба» Диккенса, которые начали выходить в ежемесячных приложениях в апреле 1836 г., когда Диккенсу было всего двадцать четыре года. Бальзак предложил Жирардену «Старую деву», которая, таким образом, стала первым французским романом-фельетоном, или романом с продолжением. «Старая дева» была опубликована в двенадцати ежедневных выпусках начиная с 23 октября 1836 г.⁷⁶⁸ Впоследствии Бальзак будет почти все свои романы продавать дважды: один раз газете, один раз издателю. Те самые газеты, которые Бальзак прежде так презирал, открыли для него огромный новый рынок. Но существовали и трудности, с ними он так и не справился до конца, и они до некоторой степени оправдывают его критическое отношение к прессе. В отличие от Эжена Сю, который просто нес бред от начала до конца куска, понятия не имея о том, что будет дальше, Бальзак вживался в свой замысел и расширял его, пока он не становился единым целым. Как мог он каждую неделю выдавать сюжет по кускам? Другая трудность состояла в том, что вкусы любителей газет и любителей романов различаются. Читатели газет требовали, чтобы каждый выпуск заканчивался «на самом интересном месте». Их вполне устраивала упрощенная психология, незамысловатый сюжет и благопристойность, чтобы можно было без вреда дать роман жене и детям. Подобным запросам не совсем соответствовал рассказ Бальзака о пожилой женщине и ее сексуальных потребностях. В газету потоком поплыли жалобы, на что Бальзак, в свою очередь, жаловался в предисловии к «Служащим» в 1838 г.: «Наши читатели, которые с радостью читают чудовищные подробности в «Газетт де Трибюно» (печатавшей отчеты о судебных процессах. – Авт.) и позорную ложь в рекламных объявлениях, подняли крик над слишком пышными грудями мадемуазель Кормон»⁷⁶⁹. Труд оказался мучительным. Разделив роман на отрывки одинаковой длины, Бальзак делал все, что мог, чтобы втиснуть его в колонки «Прессы». Его уверенность в себе пошатнулась, особенно на следующий год, когда в той же газете появился анонс «Служащих», а читатели в ответ писали, что роман скучный и глупый: «Если так, значит, я в самом деле серьезно ошибся»⁷⁷⁰. Другие газеты обрушились с критикой на Бальзака, хотя на самом деле они нападали на Жирардена. Авторы рецензий на «Старую деву» притворялись, будто ничего не понимают или шокированы; они высмеивали пристрастие автора к френологии, физиогномике и характерологии⁷⁷¹. «Так, – издевается рецензент в «Шаривари», – г-н де Бальзак расскажет вам, что, если мужчина идет с левой ноги, значит, у него склонность к северным языкам. Если женщина по привычке завивает волосы в тугие кудряшки, можете быть уверены, что она хорошо варит абрикосовое варенье»⁷⁷².

На самом деле «Старую деву» ждал неподтвержденный успех – но только для Жирардена. Несмотря на «шум и крики», тиражи его газеты стремительно росли и дали ему возможность выглядеть порядочным и высоконравственным малым, когда он объявил, что не станет печатать следующее произведение Бальзака – историю о проститутке по кличке Торпиль (имелась в виду рыба, электрический скат, а не торпеда).

Вторая предпринятая Бальзаком крайняя мера доказывает его веру в волшебную силу договора. Она потребовала куда меньше труда. Он ликвидирует остальные литературные активы. В «Ревю де Де Монд» появилась рецензия Сент-Бева на «Поиски Абсолюта» (La Recherche de l’Absolu). В статье, полной двусмысленных комплиментов и едких похвал, Сент-Бев открыл широкой и напыщенной аудитории «Ревю», что Бальзак вначале бочком проник на литературную сцену в маскарадном костюме лорда Р’Ооне⁷⁷³. Бальзак обратил разоблачение к своей выгоде и, несмотря на попытки своего старого знакомого, Лепуатвена, расстроить сделку, выкупил права на свои ранние, «добальзаковские», романы и продал их издателю Ипполиту Суверену. Его «секретари» подчистили самые неряшливые куски, написали еще два романа, избавились от лишних рек крови и отрубленных конечностей, изменили заглавия. В рекламе появилась глупая фраза, которая прилипла к Бальзаку до конца его жизни. Романы назывались юношескими произведениями «самого плодовитого из наших современных писателей».

Если в прошлом были деньги, деньги ждали и в будущем. В ноябре наступила одна из минут обманчивого триумфа, которые Бальзак так хорошо описывает. Он на целую неделю уехал в Саше, «чтобы отдохнуть, как дитя, на материнской груди», а заодно избежать ареста. Тогда Бальзак объявил, что все его долги выплачены. Под «всеми» он понимал «долги, которые ему докучали». «Сегодня, в два часа, – сообщил он отставному торговцу скобяными изделиями, который ранее навещал его в мансарде на улице Ледигьер, – я подписал контракт, который положил конец всем моим тревогам и мучениям, убившим бы меня, если бы они продолжались еще немного. Мне осталось рассчитаться только с вами, моей матерью и мадам Деланнуа (еще одна знакомая семьи. – Авт.)»⁷⁷⁴. Контракт, о котором шла речь, касался всех его будущих произведений. Бальзаку оставалась самая малость: написать их.

Булавочная головка, на которой Бальзак воздвигал очередную перевернутую пирамиду, состояла из аванса в 50 тысяч франков. Он по-прежнему был глубоко в долгах, по-прежнему не мог посещать Оперу из страха, что его там увидят, и по-прежнему был охвачен оптимизмом, который он так живо разъяснял в предисловии к «Отцу Горио»: «Уже долгое время единственным намерением автора при книгоиздании было повиноваться второй судьбе (так часто противопоставляемой нашей небесной участи), которую куют для нас общественные события и чьи исполнители известны под именем кредиторов – ценная порода, ибо их название означает, что они в нас верят»⁷⁷⁵.

Основателю «Парижской хроники», Уильяму Даккету, чьи долги принял на себя Бальзак, как ни печально, кредиторы не верили. Даккет продал свои векселя людям, умевшим выколачивать долги. Теперь у Немезиды Бальзака появилось несколько лиц. Он велел перевезти мебель с улицы Кассини на улицу Батай. Как только судебные приставы обнаружили его новое убежище, он снял комнату на улице Прованс, в доме номер 22, всех оповестил о своем новом месте жительства, но так туда и не переехал. Огюст де Беллуа предложил ему крышу над головой; возможно, какое-то время Бальзак ночевал у него. 8 февраля 1837 г. на улице Кассини захватили его любимый экипаж тильбюри – с фонарями, вышитыми подушками, гербами на дверцах и т. д.

Для Бальзака «утрата иллюзий» была равнозначна открытию, что оптимизм не всегда помогает. Отсюда и его желание перед вторым великим поражением бежать туда, где иллюзии еще процветали. На помощь пришло полученное им юридическое образование: еще оставались затруднения с наследством графа Висконти. Сара и Эмилио снова попросили его о помощи. Вместе с Бальзаком они приглашали поехать в Италию Теофиля Готье, но тот был занят – трудился обозревателем на Парижском салоне. Поэтому 14 февраля Бальзак поехал в Италию один. 18 февраля небо над Миланом осветилось ослепительным северным сиянием, а 19 февраля Бальзак въехал в город и снял номер рядом с театром Ла Скала в лучшем отеле города, «Альберго делла Белла Венеция»⁷⁷⁶.

Графиня Сансеверино снабдила его рекомендательным письмом к своему брату, князю Порциа, и его любовнице, графине Болоньини-Вимекрати. Человеку, чей экипаж только что захватили в Париже судебные приставы, предоставили личную карету князя и его ложу в Ла Скала. Скульптор Алессандро Путтинати изваял его мраморную статуэтку, которую Бальзак назвал «творчеством привязанности»; в благодарность он оплатил и работу, и материал⁷⁷⁷. Только его собратья-писатели оказались негостеприимными: они обиделись на Бальзака за то, что тот предпочел их обществу общество аристократов. Как вспоминал Чезаре Канту, Бальзаку удалось восстановить против себя всех во время визита к знаменитому писателю-романтику Мандзони. Надев мягкую шляпу и «ленточку вместо галстука», Бальзак непрестанно болтал о себе, жалуясь, что его попытка написать «религиозное произведение» («Сельский врач») оказалась не такой прибыльной, как он надеялся, и он ничего не сказал о романе Мандзони «Обрученные» (I Promessi Sposi), который он даже не читал⁷⁷⁸. Оставшееся время отпуска он был завален приглашениями и газетными статьями, прочесть которые у него, скорее всего, не было времени. После того как у него на улице украли часы, несколько газет напечатали сочувственные статьи. Чезаре Канту заметил: часы быстро нашлись. Происшествие свидетельствует о том, что полиция все-таки может работать эффективно. В другой газете сообщалось о появлении новой моды в одежде – «а-ля Бальзак». Автор статьи предполагал, что новая мода связана с необычным сочетанием белого галстука и черных перчаток. Скорее всего, новая мода стала результатом того, что Бальзак слишком быстро укладывался в дорогу.

Центром Милана считался салон двадцатитрехлетней графини Маффеи, которой предстояло сыграть важную роль в движении Рисорджименто. Несмотря на грозящую ему финансовую катастрофу, Бальзак наслаждался внезапным омоложением. Он описывал графиню в письме к ней самой: она напоминала ему статуэтки, которыми он так восхищался, «стройная, гибкая, добрая и красивая, тонкая, хрупкая, изящно сработанная, с изысканными формами, полная милосердия, красоты и чудесных изгибов». Граф Маффеи так забеспокоился, что послал жене срочные распоряжения: «Все взгляды прикованы к этому знаменитому иностранцу, и все знают, что он проводит в нашем доме почти все утра и вечера, пренебрегая другими приглашениями от знатных людей, осыпавших его, в отличие от нас, знаками внимания… Так как ты читала его романы, ты сама можешь судить, насколько он хорошо знает женщин и умеет их обольщать… Не рассчитывай, что его внешнее уродство или твоя неопытность спасут тебя или защитят от общественного мнения. Даже его уродство забывается благодаря его остроумию и обаянию. Он умеет по собственной воле раскрывать сердца и души. Помни, малютка Клара, что ты любимица всего Милана»⁷⁷⁹.

Когда Бальзак поехал в Венецию, чтобы получить подпись на одном документе, связанном с наследством Эмилио, он писал оттуда именно Кларе. Его письма представляют ценные доказательства того, как он порождал новые иллюзии, которые должны были заменить утраченные. Из своего номера в «Альберджо Реале» – номера, который в 1834 г. занимали Жорж Санд и Мюссе, – он любовался видом собора Сан-Джорджо Маджоре и его отдельно стоящей колокольней. В ту пору век туризма уже начался, и в самых поэтических местах он обнаруживал, что его фантазию обезглавливают «проклятые английские гравюры», которые уже показали ему Венецию во всех возможных видах. «Мой разум подобен кокетке, которой уже наскучила любовь во всех ее мыслимых видах, поэтому, когда она находит истинную любовь… она не чувствует ничего».

«И дождь укрывал Венецию серым плащом, что может быть весьма поэтическим для этого бедного города, который рассыпается со всех сторон и ежечасно тонет в могиле, но дождь оказался не слишком приятен для парижанина, который две трети года наблюдает завесу тумана и плащ дождя. Однако меня порадовало одно: молчание умирающего города. Одно это способно порадовать меня во время жизни в Венеции, ибо оно сочетается с моими тайными склонностями, которые, несмотря на внешний вид, тяготеют к меланхолии»⁷⁸⁰.

Через пять дней выглянуло солнце; Бальзак наскоро осмотрел весь город, был поражен его ангелами, но самым красивым нашел ангела в соборе Святых Петра и Павла⁷⁸¹. И все-таки самой большой приманкой для туриста, страдающего меланхолией, оказалась гондола, «целая жизнь сама в себе»: «Признаюсь, сердце у меня было разбито не дамой моих грез, которая сидела рядом, ибо должно быть довольно приятно сидеть рядом в гондоле». Бальзак воображал в гондоле не мадам Ганскую. В письмах к ней, «смешивая прошлое и будущее в одном ощущении», он спрашивал, помнит ли она дом XV в. на берегу Большого канала, за палаццо Фини, с двумя готическими окнами. Там они могут свить свое гнездышко; выйдет дешевле, чем снимать виллу Диодати. Бальзак находил ревнивые подозрения Эвелины все более и более неприятными. Совпадение ли, что маленький готический домик на Большом канале, как говорят, был домом Дездемоны⁷⁸²? Может быть, Бальзак об этом знал. Спустя полтора года Эвелина услышала, что ее возлюбленный задумывал драму в пяти актах под названием «Джина»: «Это “Отелло” наоборот, – объяснял ей Бальзак. – Джина будет Отелло в юбке, а действие будет происходить в Венеции»⁷⁸³.

Бальзак путешествовал по Италии еще месяц – гораздо дольше, чем собирался. Он побывал во Флоренции, Ливорно, Болонье, где заходил к Россини и Олимпии Пелисье, и Генуе, где случилась ужасная «ошибка». Его поместили в карантин, то есть «в самый ужасный лазарет, непригодный… даже для бандитов». Во время его пребывания там один генуэзский торговец поделился с ним тайной, способной сделать его миллионером: из-за этого 1838 год стал для Бальзака одним из самых непродуктивных с точки зрения творчества.

24 апреля 1837 г. Бальзак наконец покинул Милан, собираясь выжать последние капли благословения из своего итальянского отпуска, прежде чем вернуться в ад. Свое путешествие он описал Эвелине, когда вернулся на улицу Кассини, где его ждали «200 писем», в том числе три от нее. Самое интересное в письме к Эвелине – дата: 10 мая. Дело в том, что Бальзак вернулся в Париж на неделю раньше.

«У меня было великолепное путешествие, и я рад, что совершил его… Я пересек Сен-Готард, где на тропинках лежало 15 футов снега, но я вынужден был идти дальше, поскольку даже самые высокие вехи, отмечавшие дорогу, оказались похоронены под снегом, а мосты через потоки стали невидимыми, как и сами потоки. Несколько раз я едва не погиб, несмотря на то что у меня было одиннадцать проводников. Я поднялся на Сен-Готард утром, видел красивейшую луну. А затем над снегом взошло солнце – такое зрелище бывает один раз в жизни! Я спустился так быстро, что за полчаса я дошел от минус 25 градусов на вершине до стольких же градусов, но со знаком плюс, в долине Ройса. А затем ужасы Дьяволова моста… Я истратил огромное количество времени и денег, но деньги того стоили. Путешествие превосходное, и я намерен повторить его летом, чтобы увидеть все эти красоты в новом свете».

Гибель Бальзака в подсвеченном луной снегу в Швейцарских Альпах была бы очень романтичной, и такая мысль наверняка приходила ему в голову. Как обычно, он сравнивал свою поездку с наполеоновской кампанией – отступлением из Москвы. Затем, освеженный легким прикосновением смерти, он приготовился к бою с кредиторами: «Теперь я вернулся к работе. Я в стремительной последовательности издам “Цезаря Бирото”, “Совершенную женщину” (La Femme Sup?rieure) и “Гамбара”; закончу “Утраченные иллюзии”, затем “Большой банк” (La Haute Banque) и “Художников” (Les Artistes). После этого мы (то есть он сам и портрет Эвелины. – Авт.) полетим на Украину, где, может быть, мне настолько повезет, что я напишу пьесу, которая положит конец моим финансовым мучениям. Таков мой план действий, cara contessina⁷⁸⁴».

План немедленных действий оказался не таким славным. Бальзак попросил помощи у своих финансовых советников, и все дали ему один и тот же совет: бежать. Он бежал в дом всегда радушных Висконти, которым принадлежал «величественный особняк» на Елисейских Полях, под номером 54 – возможно, «Отель де Масса», который теперь можно видеть в трех милях от того места, по адресу: улица Фобур-Сен-Жак, дом 38. Туда его перенесли в 1928 г.; он стал штаб-квартирой Общества литераторов⁷⁸⁵. Здесь, к унижению Бальзака, историю подхватили газеты.

И «Газетт де Трибюно», и «Век» напечатали статьи об отвратительном деле, которое слушалось 26 июля 1837 г.⁷⁸⁶ Ехидно и злорадно, что как будто подтверждает мнение Бальзака об агрессивном мещанстве Июльской монархии, адвокат по фамилии Фавр перечислил попытки Уильяма Даккета схватить «“сильфоподобное” создание», «невидимого, неосязаемого г-на де Бальзака (смех в зале суда)». Потерпев неудачу в попытке завладеть «чудовищной тростью, один ремонт которой обошелся в 18 тысяч франков», Даккет раздобыл судебное предписание. С ним судебный исполнитель проник в дом Висконти под видом служащего почтовой конторы. Ему якобы нужна была подпись Бальзака за доставку этрусской вазы. Слугу убедили подвести Бальзака к двери, где замаскированный судебный исполнитель назвал его «коллегой», потому что он тоже один раз был соавтором мелодрамы. Пакет развернули; в нем оказались бумаги, в которых утверждалось, что Бальзака посадят в тюрьму, если он немедленно не заплатит 3000 франков. Висконти дали Бальзаку эти деньги. После того как в «Веке» 28 июля появился отчет о судебном заседании, Бальзак написал редактору, Арману Дютаку, что газете, вместо того чтобы выставлять его на посмешище, следовало «протестовать, вместе со всеми порядочными людьми, против лишения свободы по гражданским делам, что практикуется ныне лишь ради интересов подлых узурпаторов». Письмо так и не было опубликовано.

Бальзак был спасен от долговой тюрьмы; и все же то событие его надломило. «Я уже столько раз надеялся, что устал надеяться»⁷⁸⁷, – писал он. Проблемы требовали немедленного решения, а ведь ему еще нужно было работать. Он написал Эвелине, что похож на голубя, которого послали из Ноева ковчега, вот только потоп все не прекращается⁷⁸⁸. Парижские знакомые избегали его «как чумы»: «Я совершенно один, но предпочитаю одиночество той слащавой ненависти, которая в Париже сходит под названием дружбы»⁷⁸⁹. Он думал купить домик или небольшой замок на берегу Луары, но затем, с типичным для него пируэтом, с воодушевлением написал о преимуществах жизни в современном большом городе с асфальтовым «полом», газовыми «канделябрами», бесконечной лентой сверкающих витрин: «Через десять лет мы будем чистыми, и упоминания о парижской грязи вычеркнут из словаря». «Я оставил мысль о возвращении в Турень и останусь гражданином интеллектуальной столицы»⁷⁹⁰. В виде компромисса он приобрел поместье между Севром и Виль-д’Аврэ⁷⁹¹, неподалеку от ворот Сен-Клу к юго-западу от Парижа. Он очутился за пределами юрисдикции Национальной гвардии, но близко к Парижско-Версальской железной дороге, которую тогда как раз сооружали. Бальзак начал скупать там небольшие участки земли на общую сумму 10 тысяч франков. Зять Бальзака должен был построить для него дом, а также второй дом, для ГвидобониВисконти, которые и финансировали проект. «Мое бедное уединенное жилище будет называться “Ле Жарди”. Это участок, на котором я обоснуюсь, как гусеница на салатном листе»⁷⁹². Образ красивый и вполне уместный: Бальзак нашел еще один способ тратить свои заработки.

С точки зрения психики Бальзак перенес кризисы 1837 г. благодаря тому, что жил двойной жизнью, каждая в своих декорациях и со своими настроениями; сменной декорацией служили Альпы. Кроме того, он оставил потомкам два отчетливых собственных образа – один публичный, второй тайный, обернутый в маленькую драму, которая преследовала его до конца жизни.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.