Глава XVI «Агроном»

Глава XVI

«Агроном»

На время, пока гестапо меня ищет, надо было где-то затаиться и переждать. Как и следовало ожидать, на всех железнодорожных станциях и ведущих из города[99] дорогах было установлено строгое наблюдение. Досматривали все поезда и автомобили, всех пассажиров и пешеходов. Однако никто не пострадал и никого не арестовали. Подкупленный охранник тоже бесследно испарился. Вероятно, немцы решили, что он и был единственным сообщником моего побега, поэтому поляков не особенно трясли. Позднее я пытался узнать о его дальнейшей судьбе; мне сказали только, что его «пустили по рукам», — на языке подпольщиков это означало, что такого человека заставляли принимать участие в других операциях под страхом быть выданным гестапо. В детали же меня не посвящали[100].

Я три дня просидел в сарае. Приветливый хозяин, лесник, оказался старым, закаленным в боях социалистом, который еще в 1905 году участвовал в акциях боевых групп Юзефа Пилсудского против царского режима. Он с гордостью рассказал мне, что побег был устроен ячейкой социалистической партии и оплачен из партийной кассы по распоряжению самого Цины, который также заслуживает моей благодарности. Интересно, что я был обязан своим спасением именно рабочим — людям, с которыми практически никогда не сталкивался и о которых ничего не знал, если не считать случайных встреч и того, что я читал в газетах об их борьбе за улучшение условий труда и усиление политического влияния. И вот я первый раз сблизился с ними — в деле, где ставкой была моя жизнь. Я усмехнулся, вспомнив, как когда-то мама заклинала меня сторониться актрис, азартных игр и радикалов.

Лесник оказался большим мастером по части маскировки. Благодаря ему я так вписался в окружающую обстановку, состоявшую из сена, досок и всякой крестьянской утвари, что даже его жена и дети, то и дело заглядывавшие в сарай, не догадывались о моем присутствии.

Однако затворничество действовало на меня удручающе. Несмотря на страшную усталость, спать я не мог. Есть не хотелось. А время от времени начиналась неукротимая дрожь. Хозяин заходил ко мне в обед и вечером и из вежливости делал вид, что не замечает этих признаков слабости. Он заботливо уговаривал меня поесть, перевязывал еще не зажившие раны.

На третий день, когда мне стало совсем уж невмоготу сидеть в сарае, вместе с лесником пришел связной — молодой человек, на вид типичный польский офицер. Подтянутый, молодцеватый, с налетом беспечной лихости, но также, несомненно, полный решимости и упорства.

Светским тоном, будто приглашая на званый ужин, он предложил мне перебраться на следующий день в маленькое имение в горах, где мне предстоит прожить минимум четыре месяца. И посуровевшим голосом прибавил:

— Надеюсь, вы понимаете почему. Во-первых, доктор считает, что вам необходимо основательно поправить здоровье, во-вторых, за это время гестапо окончательно потеряет ваш след. А кроме того, вы должны дать слово не вступать в связь с ячейками Сопротивления, пока не получите особого приказа. Если же вы не подчинитесь, это будет расценено как нарушение дисциплины со всеми вытекающими последствиями.

Задетый этими словами, я ответил довольно резко:

— Вы говорите так, будто меня в чем-то подозревают и я напрасно бежал. Или, по-вашему, побывав в гестапо, я стал предателем?

— Что за ерунда!

— Это не ерунда. Просто я не желаю, чтобы меня списали в тираж. И уверен, что еще могу быть полезным.

— Мы тоже в этом уверены, но от самоволия и нетерпеливости толку мало.

— Вы считаете меня нетерпеливым, потому что я вижу, что работы непочатый край и я мог бы успешно в ней участвовать?

Он сердито прищурился:

— Вот что, господин торопыга, разве вам неизвестно, что значит «запрет на контакты с верхами»? Это азы конспирации. И не вам их отменять.

В самом деле, такое правило было установлено с самого начала, чтобы помешать проникнуть в подполье провокаторам и шпионам. Поскольку отстранять всех, на кого могло пасть подозрение, было невозможно, решили принять такую компромиссную меру. Заподозренным было запрещено контактировать с начальством. Хотя продолжать работу и отдавать приказы подчиненным они могли. Разумеется, если подозрения подтверждались, предателя «ликвидировали». Потом этот порядок распространили и на тех, кто побывал под арестом. В таких случаях проявляли даже еще большую осторожность. Каждый раз, когда кого-то арестовывали, сразу менялись явки. Всем, кто был с ним связан, выдавали новые документы, а его самого некоторое время держали в изоляции. По здравом рассуждении я не мог не признать, что это важное правило и молодой офицер имел все основания одернуть меня. Видимо, на моем лице отразилось огорчение и раскаяние, так как он вдруг заразительно засмеялся:

— Что делать, вы подхватили «подпольную инфекцию»! Побывали в гестапо, значит, стали заразным! — Он понимающе улыбнулся. — Вам помог бежать подкупленный гестаповец. А что, если с его стороны это хитрый маневр? Вы должны подвергнуться добровольному карантину. Сами понимаете, это формальность, но формальность, не терпящая исключений.

Я хотел извиниться, но офицер жестом остановил меня.

— Отправляемся завтра, — сказал он, прежде чем уйти. — Прокатитесь в свое удовольствие. А там поселитесь в чудесном имении, вдали от городов и немцев. Там очень красиво. Вы приятно проведете время.

На следующий день чуть свет к сараю подкатили задним ходом разболтанную телегу с высокими бортами. Меня посадили в бочку, которую бережно водрузили в телегу. Потом эту не слишком комфортабельную каюту завалили соломой, сеном и овощами. Я поворочался в бочке, пытаясь устроиться поудобнее, и в результате уселся, уткнувшись подбородком в колени и обхватив их руками. Телега с ужасным скрипом и треском покатилась по дороге. Эта поездка показалась мне бесконечной. От непрерывной тряски и толчков на мне очень скоро не осталось живого места. Наконец, когда я уж совсем отчаялся, телега остановилась. По моему ощущению, было около полудня.

Привезший меня мужик грузно спрыгнул с козел на землю, потом залез на телегу, разгреб кучу отборных овощей вокруг моей бочки, пнул ее ногой и хмуро гаркнул:

— Приехали! Вылезайте.

Я с трудом разогнулся и кое-как выбрался из бочки. Минуту-другую растирал и разминал затекшие руки и ноги, стоя на шаткой телеге и жмурясь от яркого солнца. После такой поездки не сразу очухаешься.

Телега стояла на лесной поляне. После сидения в узкой бочке согнутым в три погибели деревья казались мне гигантскими. Свежая зеленая травка ласкала взор. Я с наслаждением вдыхал душистый воздух. Райское блаженство! Голос моего кучера вернул меня на землю:

— Пора бы уже слезть с телеги — вон вас барышня дожидается!

— Какая барышня? — встрепенулся я.

Он указал заскорузлым корявым пальцем куда-то назад:

— Да вон, посмотрите сами.

Я обернулся. Действительно, неподалеку рядом с бричкой стояла и с откровенным любопытством разглядывала меня молодая девушка. Я неловко соскочил с телеги и, запинаясь, поблагодарил морщинистого мужика. Он расхохотался. Я же, чувствуя себя полным дураком, но все же стараясь, насколько возможно в такой ситуации, сохранять достоинство, пошел к девушке.

Она изучала меня холодным взглядом, и зрелище, надо сказать, было еще то. Штаны были мне невообразимо велики, и я бессознательно поддерживал их левой рукой. А в правой судорожно сжимал капсулу с цианистым калием. Пиджак же мне, наоборот, достался узкий и короткий, рукава еле-еле доставали до локтей. Рубашки не было вовсе, так что виднелась голая вспотевшая грудь. Казалось, что девушка вот-вот прыснет со смеху, мне даже стало обидно. Но она сдержалась и сумела сохранить невозмутимо-важный вид. Несмотря на эту важность или, наоборот, именно из-за нее она была похожа на дерзкого ребенка. Нельзя сказать, чтобы она была красивой или даже хорошенькой, но гибкий стройный стан, свежее личико, грациозные движения делали ее необыкновенно привлекательной. Я смотрел на нее с восхищением. Она наверняка почувствовала это и отвела взгляд в сторону, будто искала спрятанных среди ветвей птах, которые заливались радостным щебетом.

Это внезапное смущение позабавило меня, и я воспользовался им, чтобы изобразить поклон и выговорить по-французски:

— Мадемуазель, я сгораю от стыда.

— Я вас прощаю, месье, — ответила она в тон мне и на том же языке.

Старый крестьянин, глазевший на эту сцену, как будто она была разыграна для него, удивленно покачал головой и громко крикнул «до свидания!». Этот возглас напомнил барышне, что надо держаться чинно и серьезно.

— Я получила указания, — начала она строгим голосом, — устроить вас в нашем доме. Меня зовут Данута Сава[101], я дочь Валентины Сава. Наше поместье тут рядом. И мы надеемся, что вам у нас понравится.

— Очень любезно с вашей стороны. Меня зовут Витольд.

Я тоже говорил серьезно и напыщенно, но она расслышала веселую нотку в моем голосе и сказала:

— Какой же вы худой — прямо пугало! Немцы забирают у нас почти все продукты, но мы закормим вас клубникой, сливами и грушами.

— Благодарю.

Вдруг по лицу ее пробежала тень.

— Вот дура! Чуть не забыла рассказать вам вашу легенду.

Легенда — это вымышленные сведения о человеке, чье имя берет подпольщик. Они сообщаются каждому новому члену организации и каждому, кто почему-либо вынужден сменить одно имя на другое. В легенду входит фиктивная биография с датами и названиями мест, включены все детали, из которых складывается представление о персонаже. Ее надо выучить назубок, чтобы полностью войти в роль.

— Вы теперь мой кузен, — лукаво сказала девушка, — приехали из Кракова. Вы лентяй и шалопай, поэтому ничем путным не занимались. А тут еще и заболели, и врач предписал вам хорошенько отдохнуть и подышать горным воздухом. По профессии вы агроном. Так что будете помогать в саду и огороде. В арбайтсамт я вас уже записала.

Арбайтсамт — немецкая служба занятости, куда должен был становиться на учет каждый работающий поляк. В любой момент его могли вызвать туда, проверить карточку, в которой указывалось, где и кем он работает.

— Но я ничего не смыслю в этом деле! Самое большее — могу отличить дерево от куста. Кто мне поверит?

Она удивленно посмотрела на меня:

— Как можно быть таким далеким от природы? Хотя вы в городе, видно, все такие. Ничего, не волнуйтесь. Мы предвидели, что вы ничего не знаете. Не забудьте: вы страшный бездельник. Будете слоняться по дому, стонать и жаловаться на свои болячки, а при случае приударять за хорошенькими девушками.

— Но по мне же сразу видно, что я серьезный человек, — возразил я. — Я не смогу так притворяться.

Она перебила меня:

— Как только приедете, мы обойдем всю округу. Пусть все вас увидят: крестьяне, прислуга, ксендз. — Она внушительно посмотрела на меня и медленно, будто разговаривала с тупым школьником, спросила: — Вы все поняли?

— Надеюсь, пойму, если очень постараюсь. Но все-таки представьте себе, что меня спросят о чем-то, имеющем отношение к культурам и полевым работам. Я тут же сяду в лужу.

— Я буду вашим учителем. Каждый день перед выездом буду давать вам уроки. А если кто-нибудь задаст вам неудобный вопрос, состройте недовольную гримасу и переадресуйте любопытного ко мне. Главное — ходите все время с безразличным, скучающим видом.

— Что ж, буду вашим верным учеником, — сказал я и щелкнул каблуками.

Бог знает сколько времени не приходилось мне шутить. Я был очень тронут и очень благодарен Дануте, интуитивно почувствовавшей, до чего я стосковался по такому шутливому разговору.

Она подбежала к бричке, достала из нее длинное светлое пальто и с улыбкой протянула мне:

— Мы не знали вашего размера. Наденьте пока вот это. А завтра подберем вам что-нибудь более подходящее.

Я удивился:

— Зачем мне пальто? Погода теплая. Мне совсем не холодно.

— Глупый! Дело не в тепле, просто надо прикрыть то, что на вас надето. Нельзя же вот так людям на глаза показываться!

С мученическим видом я напялил пальто, и мы сели в бричку. Стоило мне опуститься на удобное мягкое сиденье, как на меня навалилась усталость и слабость. Я с трудом вникал в то, что говорила Данута. А ее забавляли, но и тревожили мои тщетные попытки ответить что-нибудь интересное или остроумное.

— Лучше пока отдохните. Успеете показать свои таланты завтра. — И она подала пример, откинувшись на спинку сиденья. Но вдруг опять распрямилась и окликнула возницу: — Дай-ка мне вина!

Кучер сидел насупившись и явно не одобрял такой компании, как я. Он то и дело качал седой головой и сердито бормотал себе под нос: «Безобразие… черт знает что… видел бы покойный хозяин…»

Он неохотно протянул Дануте бутылку. Несколько глотков живительного напитка придали мне бодрости. Мгновенно исчезла сонливость, и я заметил, что мы едем густым лесом.

— Блистать необязательно, поберегите силы, — предупредила Данута.

В имении с нашим появлением поднялась шумная суета. Не успели мы под осуждающим взглядом кучера выйти из брички, как нас окружили крестьяне. Они беззастенчиво разглядывали меня и обменивались замечаниями, которых я не мог разобрать. Дануту осадила целая орава ребятишек. Все галдели, стараясь перекричать друг друга, что-то беспорядочно рассказывали. Толкались, тянули и дергали, норовя поцеловать, руку обожаемой учительницы — удивительно, как не оторвали! — каждый хотел приложиться первым. А вдобавок ко всему этому гомону кудахтали куры, визжали и лаяли собаки, протяжно мычали где-то вдали коровы.

Я с трудом пробился сквозь толпу детей. Данута стояла красная, растрепанная, облепленная горластой ребятней, но, судя по всему, довольная такой бурной встречей. Пустив в ход ласки и посулы, ей наконец удалось освободиться. Дети разбежались, а я поднялся на просторную веранду и смог обозреть подступы к моему новому убежищу. Прямо перед крыльцом был большой ухоженный газон с кустами белых и розовых пионов посередине. Справа и слева располагались амбары, конюшня, хлев, кузница и прочее. Сам господский дом, ослепительно белый под ярким солнцем, с трех сторон был окружен буковыми аллеями, за которыми виднелись еще какие-то хозяйственные постройки. Убаюканный этим идиллическим зрелищем, я закрыл глаза и с наслаждением слушал хор деревенских звуков. Варшава, подполье, гестапо, побег — все это казалось далеким и нереальным.