У стен Новороссийска

У стен Новороссийска

Катер вошел в Геленджикский порт туманным утром. Свинцово-синие тучи опускались с гор, плыли над морем. На волнах у причалов покачивалось множество судов, доставивших войска с Таманского полуострова. После Тамани здесь было тихо.

Потом уже с Толстого мыса послышался сигнал воздушной тревоги: со стороны моря на порт заходили немецкие бомбардировщики. Яростно застучали зенитные орудия. Неподалеку взметнулись фонтаны воды — фашисты сбросили бомбы, но никто, кажется, не пострадал.

Мы с Николаем Прокофьевичем Рыбальченко направились в политотдел Новороссийской военно-морской базы. Проходя пустынными улицами, я мысленно представлял Геленджик довоенный, каким он запомнился мне. Город-курорт, где на пляжах, в садах и парках не умолкал смех отдыхающих, играла музыка, кружились танцующие пары. А сейчас санатории, дома отдыха, с заколоченными дверями, казались заброшенными строениями, давно покинутыми людьми.

Политотдел базы размещался в полуразрушенном здании. Работники политотдела сошлись в небольшой комнате вокруг стола, на котором лежала развернутая карта. Они обсуждали обстановку на фронте. Моряки встретили нас радушно. Мы узнали от них, что противник, получив подкрепление из Крыма, продолжал атаки против войск левого крыла Черноморской группы. Создав сильную ударную группировку, фашисты развернули наступление из района Анапы на Новороссийск. На ближних подступах к Новороссийску шли ожесточенные бои.

С тревогой в сердце мы поспешили в свою воинскую часть. Командный пункт батальона находился у самого берега моря, в отдельном доме. На просторном дворе под деревьями группами сидели бойцы и чистили оружие. Несколько отделений успели установить палатки и сделать в них настил из сухих листьев и морской травы.

Майор Куников переходил от одной группы к другой, оживленно беседовал с моряками. Завидев нас, он подошел к нам. Обнял, забросал вопросами о последних часах пребывания на Тамани, о переходе морем.

— Под Новороссийском предстоит сражаться с врагом, — говорил он озабоченно. — А времени на подготовку к боям — в обрез. Побольше бы автоматов. Обмундирование у бойцов пообносилось, плохо с обувью. Кое-что мы, правда, получили. Командование обещает еще помочь, да не в ближайшие дни. Придется организовать ремонт обуви своими силами.

Подошел ординарец майора с кувшином воды и полотенцем. Куников попросил извинения и начал умываться. Мокрые пряди волос упали на его виски. Он вытирался и говорил:

— Сейчас бы нам в баньку, Александр Пахомович…

7 сентября батальон подготовился к маршу на автомашинах под Новороссийск. Куников проверял, все ли погружено. Завыли сирены, подавая сигнал воздушной тревоги. Комбат начал руководить рассредоточением транспорта. По неосторожности водителя он оказался зажатым между двумя машинами. С повреждением позвоночника Цезаря Львовича отправили в госпиталь.

Командиром батальона назначили капитана Вениамина Сергеевича Богуславского, соратника и товарища Куникова.

Когда наш батальон приблизился к Новороссийску, в городе шли ожесточенные бои. На его северо-западной окраине советские части в течение суток отбили десять атак противника. Гитлеровцы потеряли более тысячи солдат и офицеров, девять танков, четыре бронемашины и четырнадцать автомашин. На одной из улиц фашистам удалось окружить небольшое подразделение морской пехоты. В неравном бою, длившемся несколько часов, моряки уничтожили около двухсот вражеских солдат и офицеров, вырвались из окружения.

Об этих героических делах мы узнали, когда батальону было приказано занять оборону у окраины города, в районе цементного завода «Октябрь» и Адамовича балки. Моряки вырыли траншеи, ожидая боевой схватки с врагом.

После трехдневных ожесточенных боев наши войска оставили город. Морская пехота надежно удерживала в руках цементный завод, заводской поселок и восточный берег Цемесской бухты. Новороссийский порт не мог стать морской базой гитлеровцев — бухта простреливалась пулеметным, минометным и артиллерийским огнем.

Во много раз превосходящими силами фашисты накатывались на нашу оборону, однако сломить сопротивление морской пехоты им не удалось. Враг нес большие потери, но не прекращал атак.

Над Адамовича балкой господствует высота «Долгая». За нее шли длительные жестокие бои. У высоты на участке роты, которой командовал Рыбальченко, я пробыл пять суток. Николай Прокофьевич стал опытным командиром, его роте нередко поручали самые трудные задачи.

Навсегда остались в моей памяти бои на склонах холма с деревьями, иссеченными осколками снарядов и мин. Высота несколько раз переходила из рук в руки. На полянках темнели неубранные трупы солдат. Кругом валялись фляги, лопаты, круглые немецкие каски.

Когда я пришел в роту, занимавшую высоту, встретил бывших бойцов партизанского отряда «Отважный-1» — Володю Мовцесова и Михаила Антоновича Косачева. На их лицах — радость. Володя направился ко мне, но вспомнил о воинской дисциплине и тут же вернулся к своему пулемету. Я лег рядом с ним, спросил, снятся ли ему приазовские плавни. Мовцесов ответил:

— Придет срок, мы их повидаем.

Он вначале стал снайпером, потом освоил зенитный пулемет, теперь обучал меткой стрельбе молодых солдат.

В темном небе повисла немецкая ракета. У Володи быстро заработал пулемет, по камням запрыгали стреляные гильзы. Небо прочертил зеленый пунктир трассирующих пуль. Вторая, короткая очередь рассекла ракету надвое. Истекая струйками огня, она погасла.

— Ай да молодец, — сказал, подходя, пожилой солдат. — Вот так он и немцев бьет, товарищ старший политрук, — добавил он, обращаясь ко мне.

Под стенами Новороссийска в батальоне широко развернулось снайперское движение. Обычно бойцы, укрывшись в густых кустарниках, за камнями, меткими выстрелами поражали фашистов, стоило им высунуть голову из окопа или показаться на тропе. Мовцесов считался одним из лучших стрелков. У него на боевом счету значилось семьдесят уничтоженных гитлеровских солдат и офицеров.

Утром немецкие автоматчики несколькими группами пытались атаковать позиции роты, но поспешно отошли, унося раненых. Над высотой пролетел гитлеровский самолет-разведчик, прозванный «рамой» за свой внешний вид. Вскоре показались звенья «юнкерсов». Началась бомбежка переднего края нашей обороны.

Рядом со мной от осколка бомбы погиб боец, товарищ Мовцесова. Как только самолеты улетели, Володя оттащил тело погибшего под выступ скалы, вытер измазанные глиной руки и попросил у меня чистый лист бумаги. Он приспособил на коленях обломок гранита, положил на обломок бумагу и начал писать. Иногда он задумывался и смотрел вдаль неподвижным, невидящим взглядом. Володя сложил исписанный листок треугольничком, потом взглянул на меня, развернул его и, протягивая, сказал:

— Прочитайте, товарищ старший политрук, письмо к матери убитого. Может, что не так…

«Дорогая Полина Андреевна, — читал я старательно выведенные строки. — Сообщаю Вам, что Ваш сын, комсомолец Иван Васильевич Прудников, прославленный снайпер, мой навеки незабываемый товарищ и боевой друг, сегодня 18 сентября 1942 года героически погиб при обороне Новороссийска на втором участке. За день до этого он вместе с труппой снайперов истребил много гитлеровских захватчиков, получил ранение в ногу, но отказался лечь в полевой госпиталь. Он остался в строю до конца своей честной комсомольской жизни. Погиб Ваня при разрыве вражеской бомбы.

С боевым приветом от всей нашей роты, переживающий вместе с Вами тяжелое горе…»

Я вернул Мовцесову письмо. Все в письме сказано верно. И общая скорбь, и обещание еще крепче бить врага, которым оно заканчивалось — бить ненавистных захватчиков до полного разгрома фашизма.

К вечеру подул сильный ветер, небо затянуло тучами, заморосил холодный дождь.

Зенитчики спрятались под навесом скалы, накрылись плащ-палатками. Под дождем остались дежурные расчеты да часовые. Перед сном бойцы тихо переговаривались. Я лег рядом с Володей. По моей просьбе он рассказал о своем детстве, про годы, проведенные в ремесленном училище, о своих фронтовых товарищах, живых и погибших.

— В нашей снайперской группе ребята жили дружно, — рассказывал Мовцесов. — Обменялись адресами. Условились, если случится беда, от имени группы сообщать родным. Командование от себя сообщает, а мы — по закону дружбы. И у зенитчиков такой уговор. Завтра напишу про гибель бойца Иващенко. Храбрый был моряк. У него в Казани жена и двое детей.

Заснули мы поздно, под монотонный шум дождя. На рассвете меня разбудил внезапный грохот. Над позицией низко пронесся вражеский самолет. Мовцесова рядом со мной не оказалось. Мимо пробежали два пулеметчика. Широко раскрыв рты в крике, они на ходу вели огонь из ручных пулеметов. Поодаль бежали автоматчики, стреляя короткими очередями. Охваченный тревогой, я кинулся вслед за бойцами.

У подножия горы, в лощине, шла яростная рукопашная схватка. Поблизости я увидел вражеских солдат. Прячась за кусты, они перебегали, видимо, с намерением зайти с фланга.

— Товарищ комиссар, кидайте гранату! — услышал я голос бойца Холилова.

Я открыл огонь по кустам из автомата. Там, где заметались гитлеровцы, вспыхнуло пламя взрыва. Это кинул гранату подоспевший Мовцесов. Он метнул еще пару гранат и, обернувшись ко мне, крикнул:

— Уходите в укрытие!

Крикнул и кинулся вперед, в самое пекло боя.

Рядом заработал станковый пулемет. Чуть поодаль немцев контратаковали стрелки. Я вскочил и присоединился к ним. По скату высоты прокатился грозный клич «Полундра! Смерть гадам!..» Вскоре грохот боя стал стихать. Атаку врага отбили. У подножия высоты, в лощине, в разных позах застыли десятки трупов «завоевателей».

На командном пункте роты Рыбальченко кричал в телефон:

— «Кортик»! «Кортик»!.. В 7.10 атака противника отбита. Есть потери. Прошу патронов, гранат, подкрепления…

Меня потянуло взглянуть на поле боя. По скату высоты и в лощине стлался беловатый дым. Раненых успели подобрать санитары. Среди убитых бойцов я увидел Кузьмина и Холилова. Они первыми бросились в рукопашную схватку. Поодаль лежал замполит Дмитрий Васильевич Белый. Об этом отважном моряке в батальоне ходила добрая слава. Рядом с ним, раскинув руки, словно уснул Володя Мовцесов. Из Володиной гимнастерки я вынул комсомольский билет и записную книжку. В ней лежала фотография миловидной девушки…

В полдень рота хоронила погибших — двадцать пять бойцов и командиров. На братскую могилу положили большой камень — его отбил от скалы взрыв снаряда. Снайпер Василий Кондаков, боевой друг Мовцесова, высек на камне красноармейскую звезду. Троекратно прогремел залп. Салют тем, кто отдал жизни на рубеже, за который ни при них, ни после них не ступала нога фашиста…

Я вернулся на командный пункт батальона. Командир батальона капитан Богуславский делал на карте пометки условными знаками.

— На рассвете наступаем. Получен приказ, — сказал он. — Бой за улучшение позиций.

Комбат посмотрел на меня, его красивое лицо светилось радостью.

— Наступаем, — повторил он с удовольствием. — Слово-то какое!

Мы склонились над картой.

— В приазовских плавнях нам было нелегко, — заметил комбат, постукивая карандашом, — а в горах война еще — сложнее. Но и мы зато не те: стали опытными, расчетливыми.

Поздней ночью я прилет отдохнуть, а капитан продолжал разыгрывать у карты возможные варианты предстоящего боя. Подобно Куликову он стремился добывать победу с наименьшими потерями. Сквозь сон я слышал, как он напевал: «Бьется в тесной печурке огонь…» Это его любимая песня. Богуславский разбудил меня затемно. Он положил карту в планшет и сказал:

— Пора на наблюдательный пункт. На крутой подъем взбираться трудно.

Мы пошли каменистой тропой. Над головами шумели деревья, невдалеке раздавались одиночные винтовочные выстрелы, в небе вспыхивали осветительные ракеты.

Обдирая руки, мы взобрались на скальный выступ. Отсюда до противника совсем близко. В узкой расселине площадки, поросшей орешником и дикой грушей, сидел телефонист. На камнях, укрывшись с головой плащ-палаткой, спал связной. По тропинке между деревьями расхаживал часовой с автоматом.

— Немцы тревожатся, часто пускают ракеты, — сообщил он.

Минут десять капитан разговаривал по телефону с командирами рот. Успел и я поговорить с Рыбальченко. Его роте предстояло решать трудную задачу. Николай Прокофьевич сообщил, что люди рвутся в бой.

Богуславский взглянул на часы и взял у телефониста ракетный пистолет. Мы поднялись еще выше. Наступил рассвет. На лесистых склонах высоты, точно комки ваты, белели клочья тумана.

Капитан поднял ракетницу и выстрелил. Светло-зеленая ракета взвилась вверх, описала кривую и погасла. Загремели выстрелы, послышались разрывы гранат, дружно заговорили пулеметы.

Я еще не видел впереди ни одного человека и не мог разобрать в этом хаосе взрывов, откуда и кто стреляет, а комбат, казалось, видел все. Опустившись на колени, он приник к морскому биноклю. Капитан подозвал связного, распорядился:

— Быстро к Рыбальченко. Пусть подвинет два пулемета правее и откроет путь Кузьмину. Одновременно одним взводом штурмует скалу, перед которой застрял Котанов.

Связной повторил приказание и побежал вниз.

Вглядываясь в окутанную дымом высоту, я старался представить, что там происходит, но за деревьями не видно ни одного человека. Высота словно содрогалась, будто дышала красноватым пламенем. Время от времени до нас доносился клич моряков «Полундра!..»

Выстрелы участились, потом стали слышаться реже и глуше. Началась активная стрельба где-то за высотой.

— Рота Рыбальченко пошла врукопашную! — крикнул мне Богуславский, не отрывая от глаз бинокля.

Бой длился уже пять часов. Солнце поднялось довольно высоко, туман исчез. Вниз проносили раненых. Многие шли сами, опираясь на сучковатые палки. Два автоматчика провели по тропе пленных гитлеровцев, куда-то поспешно проволокли станковый пулемет.

В двенадцатом часу бой затих. Батальон выполнил свою задачу: захватил важный опорный пункт противника.

Комбат выслушивал донесения командиров рот. При солнечном свете лицо Богуславского казалось особенно бледным, покрасневшие от бессонницы веки то и дело закрывали глаза. Он опустился на подстилку из веток и мгновенно заснул. К капитану подошел телефонист, снял с себя плащ-палатку и бережно укрыл ею командира…

…Вражеская авиация часто бомбила предместье восточнее Новороссийска, где держал оборону и наш 305-й батальон. Фашисты, видимо, решили стереть с лица земли рабочий поселок цементников… Дымились развалины жилых домов, Дворца культуры, школы. Руины были посыпаны густым слоем цементной пыли. Яростным авиационным и артиллерийским налетам, частым атакам подвергались ключевые позиции у Адамовича балки. Но советские войска закрепились прочно и не отступили ни на шаг.

Кое-где в уцелевших погребах, чаще в неглубоких пещерах на склонах гор можно было встретить местных жителей. По разным причинам они не смогли эвакуироваться и теперь делили с бойцами трудности фронтовой жизни. В округе уцелел всего один колодец. Его обстреливали. Вода — на строгом учете. По ночам бойцы умудрялись носить воду в роты и жителям. Моряки по-братски делились своими скудными пайками с детьми, стариками и женщинами.

В свою очередь горожане помогали войскам, чем могли. Старики между бомбежками ремонтировали проволочные заграждения, подносили дрова к кухне, выполняли обязанности санитаров.

Неподалеку от штаба батальона в уцелевшем подвальном помещении разместился полевой госпиталь. Однажды на дороге к нему я встретил старую женщину. Она отдыхала, прислонившись к дубу, иссеченному осколками снарядов. Из-под темного платка выбились седые пряди волос. Женщина скрестила на груди натруженные руки и посматривала в небо — не летят ли немецкие самолеты. Рядом с ней стояли два ведра.

Меня заинтересовало, что она несет в ведрах. Оказалось, воду и мед для раненых бойцов. Мед она берегла для сыновей, а теперь решила передать в госпиталь. Все три ее сына — на фронте. В разговоре я выяснил ее имя — Василиса Яковлевна Беленкова. Раньше она работала на цементном заводе. По своей инициативе она каждодневно стирала белье в госпитале, отказываясь от отдыха.

— Сыновья мои не отдыхают, да и муж тоже, — объясняла она при мне. — Вон старики сколько дров натаскали. Одолеем врага-супостата, тогда отдохнем.

Большое уважение у бойцов батальона завоевал коммунист пенсионер Илья Емельянович Загуба. Он, местный старожил, стал проводником по окрестностям города. Обычно Загуба дежурил на скале и предупреждал оттуда о появлении вражеских самолетов. Здоровье у него было плохое, но он никогда не прерывал своего добровольного дежурства. В помощь себе привлек пионеров. Дети носили старику воду и вместе с ним «слушали небо».

Преодолев сопротивление советских войск восточнее Новороссийска, гитлеровцы предприняли попытку прорвать оборону в горно-лесистой местности севернее города. Они рассчитывали выйти в тыл нашим войскам, оборонявшимся восточнее и северо-восточнее Новороссийска, открыть себе путь вдоль побережья на Туапсе. Начались ожесточенные бои малочисленных частей Красной Армии с вражеской группировкой.

В те дни наш батальон посетил начальник Новороссийского оборонительного района контр-адмирал Г. Н. Холостяков. На командном пункте батальона в подвале под конторой цементного завода собрались командиры, политработники, наиболее отличившиеся бойцы батальона.

На столе лежала развернутая карта. Приглашенные на совещание уселись на цементном полу, придерживая коленями винтовку или автомат. За поясами — гранаты. Бушлаты и шинели забрызганы окопной грязью. Ботинки и сапоги разбиты на каменистом грунте. Даже у капитана Богуславского подошвы сапог подвязаны обрывками цветного немецкого провода.

Я всматривался в усталые, суровые лица. Ни у кого не было признаков нервозности. А ведь батальон сражался в очень трудной обстановке. Не хватало боеприпасов, продуктов питания. Бои длились сутками. Нередко бойцы спали ночью по одному-два часа, прижавшись к сырым камням. Мне подумалось: люди поняли, что дальше отступать нельзя ни при каких условиях. И дрались они яростно, зло, преодолевая любые трудности. Вот и сейчас они говорили о самом необходимом про патроны, гранаты, бутылки с горючей смесью….

Прозвучала команда «смирно». Вошел контр-адмирал. Он поздоровался, шагнул к бойцам и командирам. Электрическая лампочка, подкрученная к аккумулятору, осветила его невысокую коренастую фигуру, скуластое лицо с широким лбом и прищуренными серыми глазами. Подана команда «вольно». Заложив руки за спину, адмирал окинул взглядом сосредоточенные лица бойцов, их истрепанные бушлаты.

— Товарищи, — говорил он. — Трудно нам. Маловато вооружения, не хватает боеприпасов. Пообносились, несытно едим. Это потому, что сложно с подвозом. Вражеская авиация бомбит порты и транспорты в море. Наш героический рабочий класс производит и отправляет на фронт все больше танков, самолетов, пушек, автоматов. Вскоре мы получим все необходимое. А пока придется потерпеть. Понятно, товарищи?

— Понятно, — послышались голоса.

— Под Новороссийском все знают, — продолжал Холостяков, — что ваш батальон первым на ответственном участке остановил врага. Приумножили вы славу, которая шла о вас на Дону и Тамани. Не ошибусь, если скажу, что большинство из вас — куниковской выучки. Рад сообщить, что майор Куников быстро поправляется, рвется на фронт…

В тот вечер мы долго не расходились. Перед ужином контр-адмирал с группой офицеров вышел из блиндажа комбата. Поодаль, на переднем крае нашей обороны, постукивали пулеметы, где-то в стороне громыхали приглушенные расстоянием разрывы снарядов.

Богуславский рассказал гостю, как офицер Фадеев, взобравшись под огнем врага на высокую заводскую трубу, корректировал оттуда огонь береговых батарей. Вспоминали о подвиге комсомольца Ананьина. Увидев на молу порта фашистский флаг, отважный воин дождался темноты, переплыл бухту, сорвал вражеский флаг и доставил его в штаб батальона. За героический поступок Ананьин был награжден орденом Красного Знамени. Зашла речь и о других подвигах морских пехотинцев…

В те дни гитлеровцы трубили на весь мир, что Туапсе вскоре падет. Но подступы к городу обороняли закаленные в боях войска. В результате контратаки советских частей, в том числе морской пехоты, в горно-лесистой местности севернее Новороссийска в двухдневных боях была почти полностью уничтожена румынская горнострелковая дивизия. Недоступным для врага оказалось и шоссе Новороссийск — Геленджик, прозванное немцами «дьявольской глоткой». Планы немецко-фашистского командования, имевшие целью прорыв в Закавказье в обход Главного Кавказского хребта с запада, не осуществились. Враг потерпел поражение.