В дни нашествия

В дни нашествия

В сентябре 1941 года грозное дыхание войны достигло западной границы Ростовской области. Днем и ночью по степным просторам нашего Неклинонского района двигались обозы из соседней Украины. На повозках сидели изнуренные тревожной дорогой дети, погромыхивал наскоро собранный скарб. За подводами плелись старики и женщины, серые от дорожной пыли, молчаливые и усталые. Случалось, шли раненые красноармейцы-одиночки. Они добирались до ближайшего госпиталя.

Неклиновцы в ту пору убирали перестоявшуюся пшеницу. Косили вручную, по старинке, каждая капля горючего стала драгоценностью. С раннего утра сверкали косы в руках престарелых хлеборобов, вслед за ними женщины вязали снопы. У молотилок хлопотали подростки. Автомобильного транспорта не было, грузовики обслуживали нужды фронта.

Однажды мимо косцов по дороге из Ростова проехал новенький военный автомобиль. В селе Самбек он остановился. Шофер в матросской бескозырке, помахивая пустой флягой, направился к ближайшему домику с камышовой крышей, не тронутому вражеской бомбежкой. Увидев в огороде хозяйку, он поздоровался и кивнул головой на колодец:

— Мамаша, водицы дозвольте набрать?

Старушка распрямила спину, с любопытством посмотрела на стройного военного в щеголеватом бушлате. (Краснофлотцы здесь были в диковинку).

— Видать, на передовые позиции спешите? — спросила она в свою очередь и перевела взгляд на широкоплечих, чисто выбритых военных моряков, сидевших в машине.

— Сами еще не знаем, куда нас везут.

Старушка вздохнула, покачала головой:

— Из баклажки всех не напоишь. А вода у нас дюже приятная.

Шофер помахал рукой. Моряки сошли с машины и подбежали к колодцу. Подошли соседи, завязалась беседа.

Хозяйка, всматриваясь в лицо молоденького шофера, певуче говорила:

— Похож ты на внука моего, Ваню. На заводе он работал. Во-о-н на том, металлургическом. — Она показала в сторону Таганрога, — Видать, проклятая вражина разбомбила завод. Который день не дымят трубы… И от Ванюши весточки нету. Комсомолец он, добровольцем на фронт ушел.

— Нет того дня, чтоб фашисты не бомбили село, — вступил в разговор седой старик. — А в степи сколько хлебов неубранных. Пожгет немец. — Он повернулся к коренастому невысокому командиру с быстрым взглядом внимательных глаз, степенно пояснил: — Бригадир я садоводческой бригады в колхозе. — Старик протянул вперед широкие ладони. — Этими руками, считай, полсада высажено. А теперь, поглядите, здесь окопы роют. Может, без надобности?

— Окопы, отец, роют на самой выгодной позиции, — ответил моряк и громко, словно выступая на митинге, добавил: — Надо будет, пол-России перероем, а фашистов победим!

Суровое лицо командира осветила улыбка — он увидел детей. Чумазые, измученные долгой дорогой, ребятишки беженцев остановились поодаль и разглядывали военных. Моряк подошел к ним, подхватил на руки самого маленького мальчугана. Потом вынул из кармана пакет с печеньем и, рассыпая прибаутки, стал одаривать детвору.

Не думали в те минуты самбековцы, что приехавшие к ним военные моряки вскоре станут их боевыми друзьями, побратимами на жизнь и на смерть, а командир Цезарь Куников прославится на всю страну…

Машина с моряками покатила дальше. На возвышенности шофер притормозил. Отсюда открывался глазу широкий простор Азовского моря. В лучах заходящего солнца четко выделялись на небе трубы таганрогских заводов.

На западе слышалась приглушенная расстоянием канонада. Куников раскрыл планшет с картой и, обращаясь к своему адъютанту Леониду Хоботову, сказал:

— Продолжаем знакомство с местностью. Недалеко и до передовой. Видимо, вскоре нашему отряду предстоит встретиться с врагом…

* * *

В это суровое время мы, работники Неклиновского райкома хартии, и получили указание из Ростова: создать партизанский отряд и восемь подпольно-диверсионных групп. Отряду предстояло укрываться в плавнях, и надо было заранее обеспечить его всем необходимым. Были заготовлены запасы сухарей, табака, муки. Подготовлены катера, баркасы, оборудование для партизанских баз.

Райком партии вместе с командиром отряда подбирали людей. К нам в райком приходили коммунисты, комсомольцы, беспартийные, пожилые, видавшие виды люди и горячая, неопытная молодежь.

Пришел на беседу и Леня Сидоренко, парнишка лет шестнадцати. Он сидел передо мной — мускулистый, широкий в кости, с загорелым, обветренным лицом. Синяя телогрейка распахнута на груди, теплые ватные штаны заправлены в высокие забродские сапоги. Говорю ему:

— Подумай, Леонид. Одно дело рядом с товарищами-рыбаками бороться со штормом в море, совсем другое — воевать в партизанском отряде. Там придется и в одиночку, с глазу на глаз, встречаться со смертью. Выдержишь?.. Устоишь?..

Леонид укоризненно смотрел на меня ясными голубыми глазами, в голосе обида:

— Что вы, Александр Пахомович, вроде бы отговариваете? Или не доверяете? Если не запишете в отряд, все равно сам в плавни уйду. Ерики и протоки знаю не хуже вас.

Я с тайной гордостью смотрел на взволнованное лицо паренька и думал: «Так вот он какой, этот Ленька-рыбак!»

Ушел Сидоренко, постучалась в дверь моего секретарского кабинета Тося Аникеева. Тосю я знал давно: добрая душа, хорошая комсомолка.

Тося попросила:

— Александр Пахомыч, можно я буду разведчицей?..

И так, день за днем, шли и шли люди, готовые на смерть, на муки, даже не думая о том, что это и есть геройство.

Однажды, в полуночный час, в райком партии явился морской офицер. На вид ему было лет тридцать пять. Крепко сбитый, загорелый. На груди висел бинокль, на широком ремне — компас, справа, в потертой кобуре, — пистолет, слева — кортик. Вид у офицера был властный и вместе с тем привлекательный.

Ц. Л. Куников

Он подал письмо. Обком партии предписывал мне выделить офицеру Цезарю Львовичу Куникову верных людей, хорошо знающих Миусский лиман, Таганрогский залив и приазовские плавни. Обком предлагал договориться с офицером о совместных боевых действиях партизан и моряков.

Куников улыбнулся:

— Недели две назад пил я воду из колодца в Самбеке, и вот снова дорога привела в ваш район.

Тем временем собрались члены райкома, и я попросил моряка подробнее ознакомить нас с положением на фронте. Куников достал из планшета карту.

— По данным разведки, — начал он сообщение, — немцы рассчитывали захватить Таганрог с запада и форсировать Миусский лиман. Моему отряду приказано готовиться к обороне Таганрога и, если вынудят обстоятельства, действовать на флангах у немцев, не давать им обойти Ростов с низовьев. Все суда, имеющиеся в колхозах, до последней лодки надо перебросить на противоположный берег моря, чтобы враг не захватил их.

В ту памятную ночь мы обсудили, как лучше организовать взаимодействие моряков и партизан.

На другой же день я начал знакомить Куникова с Миусским лиманом и нижним течением Дона. Небольшой быстроходный катер пересек речку Широкую и взял направление к Дону. Вокруг простирались необозримые донские займища. Куников опознавал ерики и протоки по своей карте-километровке, наносил на нее необозначенные ориентиры.

Он насторожился, узнав, что верховой ветер сгоняет воду в дельте Дона и в заливе почти до самого Таганрога. В такую пору судоходные гирла превращаются в мелководные протоки. А вот низовка поднимает уровень воды в Дону до четырех метров.

— Ну ж местечко! — Куников улыбнулся и пошутил: — Верховку пока отставить.

— Так-то так, — заметил я. — Но при низовом ветре все партизанские базы всплывут немцам на «смотрины».

Командир моряков озабоченно произнес:

— Да, черт побери, партизанить в этих местах будет трудновато.

Катер вошел в гирла Дона. В кутах Зеленковом, Масловом и Лебяжьем стоял несмолкаемый птичий гомон. По песчаным отмелям заповедника бродили цапли, журавли, в камышах крякали утки. Все это пернатое население не обращало на нас внимания. Когда катер приближался к самому берегу, цапли недоуменно косились и лениво шагали в прибрежные заросли. В чистой воде косяками ходила рыба, то и дело вскидывались золотоспинные сазаны.

Мы залюбовались красотой гирл и на некоторое время даже забыли военные тревоги.

— Богатые места! — восхищению воскликнул Куликов.

Я знал, что на речке Средней старые рыбаки все еще рыбалили.

— Поедем к ним, — предложил я Куникову.

Рыбаки встретили нас приветливо. Они по-стариковски пожаловались, что в течение недели и ним никто не наведывался.

Мы подсели к бригадиру, моему давнишнему знакомому, односельчанину Ивану Герасимовичу Евтушенко.

— Как сыны воюют? — спросил я.

Лицо Ивана Герасимовича потемнело:

— На Алексея похоронная пришла… А от Андрюшки, младшего, давно нет писем.

Помолчали. Старик прокашлялся, словно сглотнул стоявший в горле комок, поглядел на меня, на Куникова:

— Похоже, партизанить собираетесь? Наверное, и товарищ, командир не зря к нам приехал? Ежели что от нас требуется — поможем. Приазовские плавни, ерики, протоки с малолетства знаем.

В воздухе послышалось гудение. Высоко в небе летели к Ростову немецкие двухмоторные бомбардировщики.

— Вот гады! И днем и ночью бомбят, — ругались, мрачнея, рыбаки.

Несколько человек ушли к лодкам. Они начали готовиться; к очередному заезду. Собрались в путь и мы, но бригадир обратился к нам с упреком:

— Неужто обидеть нас пожелали? Не откушавши ухи — уехать? Старых рыбачьих обычаев забывать не следует.

Мы переглянулись и остались.

Кашевар, бывалый рыбак, быстро разделал осетра, извлек икру. Иван Герасимович наблюдал, чтобы свежепробойную икрицу не пересолили. Неподалеку из весел устроили треногу, подвесили котел.

— Неужели всего осетра сварят? — поинтересовался Куников. — Ведь велик.

— Посмотрите, — ответил я Цезарю Львовичу, — вон у берега чистят и судака, и сазана. И все это пойдет в котел. Отведаете настоящей донской ухи из разнорыбицы.

Обед удался на славу. Куников угостил рыбаков вином. Выпили за победу над фашистскими захватчиками, закусили икрой. Подоспела уха. Жирные куски осетра и сазана разложили на свежескошенном камыше. Развели из ухи крепкий рассол, полили им рыбу.

— Впервые в жизни пришлось отведать такой благодати, — признался Куников и поблагодарил рыбаков за угощение.

Перед отъездом я сказал бригадиру Евтушенко:

— Враг наседает. Рыболовство придется прекратить. Пару лодок оставьте, замаскируйте их, а баркас и невод подготовьте к эвакуации на левобережье.

Мы душевно распрощались с пожилыми рыбаками, вернулись на катер и двинулись вниз по реке. У островка «Комитета донских гирл» пристали к берегу. Я сообщил Куникову, что во время половодья островок не затопляется, поэтому здесь удобно базировать Донской отряд водных заграждений, которым он командовал. Прохаживаясь среди высоких развесистых верб, командир моряков прикидывал, где лучше отшвартовать катера, в каких помещениях можно разместить штаб, команды, откуда удобней вести наблюдение за морем и главным; трактом, едущим из Таганрога в Ростов.

Особенно заинтересовал Куникова один кирпичный домик. Его со всех сторон окружали вербы. Крыльцо выходило к Дону. На стене была укреплена мемориальная доска с надписью: «Здесь, в здании лоцмейстерского поста, в сентябре 1901 года изобретатель радио, великий русский ученый А. С. Попов принимал радиопередачу через первую гражданскую радиостанцию».

Прочитав, Цезарь Львович сказал взволнованно:

— Вы только подумайте: в глуши — и такая достопримечательность!

Мы вошли в домик. В комнатах было пусто, лишь стояли старый стол да два стула. Остальную мебель партизаны вывезли в свой лагерь.

— После войны здесь музей надо создать, — предложил моряк, когда мы вышли.

Впоследствии я не раз слышал от него: «После войны», «Когда разобьем врага», «Дай срок…».

За несколько дней до поездки в плавни в райком пришло указание из обкома партии: «Закончить подготовку отряда вплоть до бытовых условий». Я тотчас предложил Куникову съездить на базу партизан, посмотреть, как они устроились.

В глухой ерик Забойный, заросший густым высоким камышом и чаканом, на катере удалось пробиться с трудом. Внезапно из куста лозняка, оплетенного ежевикой, нас окликнул часовой. Я ответил условленным позывным.

Куников улыбнулся:

— Боевая обстановка: часовые, пароль…

База отряда, которому присвоено название «Отважный-1». У берега причалены два двадцатитонных баркаса. Завели сюда их давно, еще по высокой воде. Тщательно замаскированные, накрытые камышом и осокой, баркасы походили на небольшую займищную возвышенность.

Мы пробрались внутрь одного из баркасов. Деревянные нары, на них — плетеные маты, теплые одеяла. На столе — карта-двухверстка, чернильница, лампа, над столом на стене — портрет В. И. Ленина. На этажерке — стопка книг. В углу — куб с водой, кружка, чайник, примус.

Партизаны окружили нас плотным кольцом. Одетые в ватные телогрейки, теплые брюки и высокие сапоги, они преобразились. В таком одеянии не сразу я узнал редактора районной газеты, председателя колхоза, секретаря райкома партии. Я познакомил товарищей с Куниковым. Моряк рассказал, какая обстановка сложилась на фронте.

Выслушав гостя, командир партизанского отряда Николай Прокофьевич Рыбальченко твердо сказал:

— По всему видно, что вскоре придется и нам действовать…

Я подумал: «А нынешний Николай Прокофьевич резко отличается от бывшего директора рыбозавода. Выражение лица, манера говорить — все у него изменилось. Автомат через плечо, две гранаты за поясом, брови сдвинуты. Партизанский командир!»

С Рыбальченко мы были товарищами еще с гражданской войны: вместе вступали в комсомол, вместе гонялись за беляками, прятавшимися в местах, где теперь нам предстояло партизанить…

В нашей родной Синявке на заре Советской власти избрали Николая Прокофьевича председателем сельского Совета, а затем он стал директором рыбного завода.

С первых дней организации отряда Рыбальченко требовал от партизан самой строгой дисциплины. Он отчетливо понимал, что враг силен, коварен, и в борьбе с ним требуются высокая организованность, постоянная бдительность, мужество, подлинный героизм.

По-военному четко Николай Прокофьевич сообщил нам о делах в отряде.

— Продовольствия заготовлено на шесть месяцев, — говорил он. — Боеприпасов на первое время хватит, а там обстановка покажет. Чего не хватит — добудем у немцев.

Куников шепнул мне:

— А командир, видать, боевой.

— Под стать командиру и завхоз отряда Куринков, — ответил я.

Петр Федорович Куринков, инструктор райкома партии, тоже участвовал в гражданской войне. Известие о вероломном нападении гитлеровцев на нашу страну застало его в больнице, после серьезной операции. Как только почувствовал себя окрепшим, Петр Федорович стал настойчиво просить выписать его из больницы. Он спорил с врачами, звонил мне по телефону. Я пытался убедить его в том, что не следует спешить, надо восстановить здоровье, а он и слушать не хотел: не то, дескать, время. Курникова все-таки выписали, и он тотчас явился в райком партии с настойчивой просьбой зачислить его в партизанский отряд.

В отряде Петр Федорович стал заведовать хозяйством. День и ночь заготовлял продовольствие, руководил оборудованием базы. Вот и в этот раз он с озабоченным видом обратился к Рыбальченко:

— Товарищ командир, разрешите доложить! При эвакуации хозяйства «Комитета донских гирл» я распорядился оставить пианино. Очень трудно его грузить, да и подумал: на кой леший оно нам сейчас нужно? Инструмент спрятали в надежном месте, сеном укрыли, а душа болит: вдруг кто-то невзначай подпалит, погибнет замечательная вещь! Может, ночью доставить его на базу?

— Прошу вас, товарищи, оставьте инструмент на островке, — вступил в разговор Куников. — Пианисты у нас найдутся. Пожалуй, даже концерт устроим и вас пригласим.

На том и порешили.

Перед отъездом Цезарь Львович подошел к комсомольцам Ивану Ющенко и Леониду Сидоренко, самым молодым бойцам в отряде. По пути на базу я успел рассказать командиру моряков об этих парнях, горячих патриотах и симпатичных юношах. Застенчивый, скромный Ваня Ющенко выделялся своей физической силой. На занятиях в истребительном батальоне, созданном в начале войны, он взваливал на плечи небольшую лодку и переносил в другое место. Никто в отряде не мог дальше его метнуть гранату. Под стать ему был и Леня Сидоренко, такой же скромный и ладно скроенный. За последние месяцы Леня заметно возмужал, приобрел военную выправку.

Куников поговорил с молодыми партизанами, пожелал им боевых успехов. Расставаясь с отрядом, он обернулся у входа, с улыбкой помахал рукой и душевно сказал:

— До встречи!