ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Еще одну ночь, теперь уже вместе, провели Саша и Митя в сыром, темном подвале комендатуры. Тяжело нависал сверху сводчатый каменный потолок. В решетчатое окошко глядела снаружи ночь, разбрасывая по стенам слабые отблески.

Прижавшись друг к другу, стараясь хоть немного согреться, Саша и Митя лежали на соломе.

— Гриша Штыков держится, — шепотом рассказывал Митя, — вдвоем нас допрашивали и поодиночке. Он ни в чем не признается. Его тоже пытали, били…

«Может быть, он сейчас рядом, за стеной в подвале», — думал Саша, прислушиваясь.

За дверью послышались шаги. Опять кого-нибудь повели или это ходят тюремщики?

Митя вспомнил, как разошелся офицер на допросе.

— Грозился повесить… Как ты думаешь — повесят? — спросил он, глядя в темноту широко раскрытыми глазами.

— Не посмеют! — Саша крепко, до боли, сжимает зубы. — Нет, Митяй, мы так покорно не умрем! Вот увидишь, еще поживем, наши отобьют. Да мы и сами в случае чего… — наклонившись к уху товарища, Саша шепчет, что надо попытаться бежать, когда выведут из подвала. — Ну и пускай нас застрелят, убьют… Только смелее, не бояться, — говорит он, поблескивая глазами.

Митя молчит.

Саша зябко ежится: опять лихорадит: С трудом поднявшись на ноги, он подходит к окошку. До утра, наверное, долго, очень долго…

Как все болит! Били, пока он не потерял сознание.

Но все же выстоял… Удивительно, сколько в нем силы! Даже и болезнь, корежившая его, отступила, не взяла.

А фашистам тоже не взять. Главное, стиснуть зубы и молчать…

Саша ходит от двери к окошку и обратно, прислушиваясь, как поскрипывает под ногами смерзшаяся солома.

«Бежать… — думает он. — Бежать! Как только откроют дверь, поведут — рвануться вперед… Схватить что попало под руки… Ударить, если схватят, и бежать…» Саша глядит на скорчившегося в углу на связке соломы Митю.

«Нет… Ему не убежать. Он и так с трудом держится на ногах».

Темно и тихо кругом. Долго, очень долго тянется осенняя ночь. Саша ходит, пытаясь согреться. Кружится голова. Ломит и саднит избитое тело. Вчера было теплее, звенела с крыши капель, а ночью подморозило.

Какой сегодня день? Саша, прислонившись к стене, пытается взглянуть в окошко. Он стоит долго, задумавшись, считая по пальцам, вспоминая все дни с момента ухода из партизанского лагеря.

— Среда… — шепчет он. — Четверг… Нет, пятница… — И вдруг словно электрический ток пробежал по телу Саши. — Неужели?! Да ведь сегодня шестое ноября… В самом деле… Точно, шестое ноября… Митя! Митяй!.. — лихорадочно затормошил он своего друга. — Ты знаешь, какой сегодня день?

Митя устало качает головой. Он потерял счет времени с тех пор, как находится здесь, в подвале.

— А я знаю… — возбужденно шепчет Саша. — Сегодня шестое ноября! А завтра годовщина Великой Октябрьской революции!.. Помнишь, как мы в прошлом году ходили на демонстрацию?.. Пели песни… веселились. Я еще тогда фотографировал…

Закрыв глаза, прислонившись горячим лбом к стене, он видит: колышутся красные полотнища знамен на площади. Звучат песни… Эх, если бы только он был на свободе! Саша еще не знает, что бы он тогда сделал. Может быть, пробрался бы в школу и на крыше вывесил флаг. Или бросил бы гранату в комендатуру. Но обязательно что-то такое он сделал бы.

— Знаешь, Митяй… — говорит он после долгого молчания, широко открыв глаза. — Если меня поведут на допрос или на смерть, я так покорно не пойду… Вот увидишь! Даю тебе слово.

Наступил рассвет и вместе с ним хмурый, сумрачный день 6 ноября. Вскоре заскрипела дверь. В подвал вошли трое полицейских. Старший из них, Чугрей, пытливо оглядев партизан, нахмурился.

— Кого из вас первого вешать вести? — спросил он. Вперед вышел Саша, загораживая от полицейских своего друга Митю.

— Ведите меня… — громко ответил он. — Думаете, испугались? Не испугаемся!

— Тебя-я? Значит, сам напрашиваешься? — спросил полицейский. Он уже имел распоряжение, кого первого вести, и говорил просто так, издеваясь. Скрутив Саше руки, полицейские вывели его из подвала.

— Держись, Митяй!.. — крикнул уже за порогом Саша.

Митя, приподнявшись на соломе, глядел ему вслед. Своего друга он видел в последний раз.

Утро пришло туманное, холодное, с порывистым северным ветром. Медленно прояснялось небо в тяжелых клочковатых облаках, низко нависших над деревьями.

В это утро выпал снег. Все кругом было белым.

С утра в городе распространился слух, что на площади будут вешать партизан. Откуда это стало известно, никто толком не знал.

Ровно в полдень полицаи начали сгонять народ на площадь. Собирать пришлось долго — никто добровольно не шел.

На нижнем суку ясеня, одиноко стоявшего посреди площади, чернела, покачиваясь от ветра, веревочная петля. А ясень был белый, как и дорожка от дерева до комендатуры, по которой должны были провести Сашу.

Люди хмуро косились на толпившихся в стороне гитлеровцев и тихо переговаривались.

Полицейские и солдаты из комендатуры усердствовали — народ все прибывал, заполняя площадь и прилегавшие улицы.

Вскоре из комендатуры вывели босого, со связанными руками Сашу Чекалина.

Теперь, когда на него смотрели сотни глаз своих, непокоренных советских людей, Саша снова ощутил необыкновенный прилив сил. Предстоящей смерти он не боялся. Теперь, когда остались считанные минуты жизни, он не думал о том, что там, на площади, ожидает его. Пускай все вндят, что фашисты не сломили его, что он их по-прежнему не боится, никого не боится. Он шел… До дерева оставалось двести шагов… Сто… Сто шагов жизни. И каждый шаг приближал его к бессмертию. Но все же хотелось жить. Очень хотелось. И Саша замедлил шаги. Приостанавливался, шел с гордо поднятой головой, в черных волосах которой, словно прядки седины, запутались соломинки.

Конвоиры кричали на него, подталкивая штыками, но он продолжал упираться. Там, где ступали босые, почерневшие ноги Саши, на снегу оставались ярко-красные следы.

Толпа заколыхалась, загудела. Гневный рокот волной прошел по плошади и стих.

Все улышали звонкий, вздрагивающий голос Caши. В его словах звучали насмешка, презрение к врагу:

— Держите крепче, все равно убегу… Развязали бы, мне руки… Боитесь, трусы… Все равно убегу…

Он рвался, кричал, быстро оглядывался по сторонам, ища кого-то глазами.

— Товарищи, бейте фашистов… не взять им Москвы… Не победить нас…

И каждому советскому человеку, стоившему на площади, казалось, что это к нему обращается Саша с пламенным призывом…

Страшны и незабываемы были эти минуты для собравшихся на площади жителей города.

Увидели люди, какая сила, какая неукротимая воля к жизни, к борьбе у этого рослого, стройного юноши: с ярко горевшими карими глазами на смуглом, обветренном лице, необычайно красивом и мужественном в эти минуты.

Наташа стояла у ограды, судорожно вцепившись в прутья железной решетки. Вместе с ней были Володя, Вася и Егор. Когда из комендатуры вывели Сашу, они поняли: поздно! Они опоздали, и Саше уже ничем нельзя помочь. Но они не могли, не в силах были стоять вот так на месте и смотреть.

Егор и Вася, расталкивая людей, все ближе продвигались к виселице, окруженной цепью солдат. Наташа тоже рвалась вперед, но чьи-то сильные руки удерживали ее сзади.

А в это время двое солдат и староста Авдюхин вели к городу мать Саши и Витюшку. Подымаясь по дороге к площади города, Витюшка услышал вдали глухой шум.

Кто-то закричал… потом запел… Лицо у Витюшкн побелело, он схватил мать за руку:

— Мама! Слышишь? Это Шура… Это он… Витюшка сразу узнал голос своего брата. Этот голос он мог бы отличить от тысячи других.

Сзади его подтолкнул прикладом солдат, что-то крикнул на чужом языке.

Мать тоже прислушалась и тоже узнала голос Саши.

А Сашу в это время подвели к дереву на площади, поставили на ящик.

На всю площадь звучал его молодой, еще не окрепший, звонкий голос:

— Нас много! Всех не перевешаете…

Когда палач в темно-коричневом мундире дрожащими руками торопливо стал распутывать петлю, Саша вдруг перестал вырываться. Вскинув голову, он громко запел:

Вставай, проклятьем заклейменный.

Весь мир голодных и рабов!..

И тут произошло то, чего никак не ожидали фашисты. Песня Саши словно пробудила черневшую от множества людей площадь. Толпа снова заволновалась, зашумела… Повинуясь общему порыву, все, как один, обнажили головы. Вместе с Сашей пели уже десятки… сотни голосов…

Кипит каш разум возмущенный,

И в смертный бой вести готов…

Напрасно суетились полицаи, злобно и растерянно кричали:

— Молчать!.. Шапки надеть!..

Песня словно на крыльях неслась над площадью. Собрав последние силы, Саша ударил ногой палача.

В толпе на площади многие плакали… Это было 6 ноября 1941 года.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.