ГЛАВА 18
ГЛАВА 18
Возвращение. — Студенческий дом и исполнительный комитет. — Большевики университета. — Раскол среди профессуры.
Николай Дмитриевич вышел на площадь. Руки оттягивали два чемодана. Носильщиков не было. Моросил мелкий дождь. На тротуаре у Николаевского вокзала растекались лужи. Затянутое тучами, хмуро, не по-весеннему, нависало небо.
Площадь, как всегда, была многолюдна, криклива и пестра. Но в ней что-то изменилось. Вместо городовых патрулировали молодые люди, по виду рабочие и студенты. Толпа серела солдатскими шинелями, на женских головах алели косынки. Только изредка мелькали шляпы и котелки. К поезду не подавали экипажей, не подкатывали автомобили, не было видно даже извозчиков.
Николай Дмитриевич пошел через площадь, не зная, что делать. Ему повезло: с извозчичьей пролетки соскочил на ходу военный и побежал к вокзалу. Извозчик, угадав в человеке с чемоданом «своего» пассажира, чуть приостановил лошадь.
— Поедем, барин?
На козлах сидел старик, не усвоивший еще нового обращения.
Зелинский назвал Моховую улицу — адрес университета.
Неужели это произошло? Он возвращается! Вспомнилось письмо товарищей: «…наступят условия, которые позволят вам вернуться в Московский университет…»
В университете Зелинского встретили друзья. Уже вернулись Тимирязев, Мензбир, Чаплыгин.
Собрались в кабинете Климентия Аркадьевича.
Все очень изменились, особенно Тимирязев: перенес тяжелую болезнь, передвигается только с посторонней помощью, бородка поседела и поредела, а волосы темные и глаза по-прежнему вдумчивые… Каблуков раздался вширь, лицом пожелтел, под глазами отеки. Жуковский еще больше полысел. У Николая Дмитриевича русые волосы стали совсем седыми, седая бородка-эспаньолка. Остался по-прежнему легким, статным, глаза не стареют, смотрят молодо и такие же прекрасные, какими были не только 5, но и 20 лет назад.
Вот они снова вместе, но никто не стал вспоминать прошлое — говорили только о будущем.
Председательство взял на себя Тимирязев. Свое выступление он свел к трем положениям.
Необходимо уменьшить одуряющее количество экзаменов, развивать самостоятельное мышление, «а главное, нужен контроль общественного мнения. Теперь для этого пришло время, товарищи!» Он назвал их так, словно забыл старое, корпорационное «коллеги».
Зелинский во всем согласился с Климентием Аркадьевичем, поддержав его. И сейчас же заговорил о химии:
— Надо создать химическое отделение. Химии тесно на физико-математическом факультете.
— Первое, что надо сделать, — это потребовать отставки ректора, — предложил Тимирязев.
Все с этим согласились. Любавский был ярым реакционером, душителем всякой свободы мысли.
Тимирязев утомился, он с трудом поднялся. За ним зашли студенты и увезли домой.
После ухода Тимирязева к Зелинскому подошел Каблуков.
— Я считаю, — сказал он, — что на должность ректора следует выдвинуть Михаила Александровича.
Зелинский согласился:
— Вы правы, у Мензбира есть опыт.
Профессор. Мензбир был заместителем ректора университета до разгрома, учиненного Кассо.
Николай Дмитриевич временно, до приезда, семьи, поселился в своем рабочем кабинете. Диван, книги — вот все, что ему было нужно.
В университете было далеко до тишины и согласия, о которых он мечтал, когда возвращался. Здесь снова надо было драться. Усилия вернувшейся профессуры были безрезультатны, они не могли вывести университет из кризиса. Кризис был слишком глубок.
Вновь избранный ректор неофициально докладывал, вернее, жаловался профессорам естественного отделения Зелинскому, Каблукову, Анучину:
— Временное правительство не скупится на обещания, а когда доходит до дела, ничем не помогает и только все тормозит. Предложение совета о создании на факультете отделения химии отклонили.
— Чем мотивируют? — спросил Зелинский.
Мензбир только махнул рукой:
— Нет средств! Наше финансовое положение безнадежно подорвано. За университетом долг двенадцать миллионов рублей. Вот какое наследство я получил! Есть, правда, предложение, — продолжал он неуверенно, — заложить в банк здание и ценности, принадлежащие университету.
— Ну, уж это последнее! — возмутился Каблуков.
— Вы не все сказали, Михаил Александрович, — заметил Зелинский. — Беда не только в том, что нет денег, беда глубже. Почему лекционные курсы читаются не систематически? Почему студенты плохо посещают занятия? Можем ли мы это объяснить?
— Мы можем, товарищ профессор!
Голос раздался у двери. Зелинский быстро обернулся — на пороге стояли два студента. Мензбир слегка поморщился.
— Господа, прежде чем войти, надо постучаться.
Один из студентов резко ответил:
— Мы не считаем ректорский кабинет частной квартирой.
Второй сказал вежливо:
— Простите, просто не сообразили.
Вошедшие были представителями Студенческого дома.
Созданный накануне первой мировой войны Студенческий дом являлся легальной организацией, объединяющей демократическое студенчество. После свержения самодержавия Студенческий дом, возглавляемый большевиками, стал центром революционной борьбы в университете.
Мензбир предложил студентам сесть. Они сели. Первый сейчас же сказал:
— Нас беспокоит как раз то самое, о чем здесь говорил профессор Зелинский. Мы можем сказать даже больше: учебные планы не выполняются, практические занятия все время срываются, учебная работа в лабораториях и клиниках почти прекратилась.
Зелинский спросил:
— Как это могло произойти? Причина? Вы можете назвать причину?
Второй представитель студенческой организации ответил:
— Можем назвать целых три, — он стал загибать пальцы, — студенты голодают, студентам негде жить, ночуют в подъездах, спят на скамьях в парках… — Он замялся.
Первый добавил с вызовом:
— Профессора плохо относятся к студентам!
— П… п… профессора — плохо?! — Зелинский с удивлением смотрел на студентов.
— Не все, конечно, — вмешался второй.
— Надо сказать еще больше, — перебил его товарищ. — Все ваши попытки, — обратился он к ректору, — ни к чему! Пока университет зависит от распоряжений Временного правительства, ничто не сумеет вывести его из кризиса. Да и кто захочет выводить, кому это надо? Половина нашей профессуры — реакционеры. — Он встал и, сжимая спинку стула, жестко продолжал: — Следует немедленно разогнать студенческий исполнительный комитет. Кого он объединяет? Сынков фабрикантов и помещиков, идеологических врагов пролетариата!
Мензбир нахмурился.
— Вы предлагаете разогнать студенческую организацию? Мы, будучи студентами, боролись за всякую студенческую инициативу, поддерживали ее, а вы — разогнать!
В разговор вмешался Анучин:
— Позвольте полюбопытствовать, кого из профессоров вы так смело называете реакционерами? Известно ли вам, молодые люди, что после свержения самодержавия в университет вернулись те, кто пострадал от царского министра Кассо? Господин ректор был первым смещен с должности, а за ним ушли и другие, — он сделал широкий жест рукой.
— Знаем, — сказал все тот же, резко говоривший студент, — мы слыхали эту историю. Нам известно, что тогда из трусости вместе с передовыми профессорами ушли Мануйлов, Минаков, князь Трубецкой… — он сделал ударение на слове «князь».
Мензбир приподнялся в кресле.
— Молодые люди, мы примем ваши соображения к сведению. Когда будет обсуждаться проект реорганизации учебной работы, мы позовем вас. Пришлите своих представителей из Студенческого дома и исполнительного комитета. Надеюсь, за работой сгладятся ваши разногласия.
Студенты поднялись, пошли к двери. Один из них остановился.
— Университет спасут не комиссии, а социалистическая революция, Ленин и большевики!
Когда рассказали об этом инциденте Тимирязеву, тот ответил:
— Они тысячу раз правы! И чем скорее мы это поймем, тем будет лучше для университета и честнее с нашей стороны.
На улицах Москвы шли бои. И хотя было уже известно, что в Петрограде победила социалистическая революция, что с трибуны Второго съезда Советов Ленин провозгласил создание первого в мире Советского государства, приверженцы старого старались задержать ход истории.
Учебные занятия прекратились. Университетская молодежь из Студенческого дома с винтовками в руках защищала революцию. Среди них были большевики: Дмитрий Фурманов, Сергей Лазо, Николай Руднев, Николай Яковлев… Другая часть ее дралась вместе с юнкерами против своих товарищей.
К 3 ноября (старого стиля) сопротивление контрреволюции в Москве было сломлено. Революционные силы одержали победу.
Не в одной только Москве студенты Московского университета защищали дело революции. Их бывшие товарищи выступали против врагов народа и в других городах. Это были: Владимирский, Семашко, Потемкин и многие другие.
В исторические дни Октябрьского восстания Москву с оружием в руках защищал профессор Московского университета астроном Павел Карлович Штернберг. П. К. Штернберг, ученый-большевик, уже с 1905 года принимал активное участие в революции. В годы реакции он сумел сохранить в помещении обсерватории оружие. Обманув московского полицмейстера, Штернберг с помощью самой полиции, силами революционно настроенных рабочих и студентов произвел топографическую съемку Москвы. Этот материал пригодился во время вооруженного восстания 1905 года и в Октябрьские бои.
После победы революции профессор Штернберг, сложив с себя руководство военно-революционным комитетом Замоскворецкого района, явился в университет. Ему было поручено участие в перестройке университета.
Борьба за эту перестройку проходила в Московском университете остро. История университета того времени — это прежде всего история борьбы революционных сил за университет, за его передовые традиции, за превращение университета в орудие диктатуры пролетариата.
Рядом со Штернбергом в этой борьбе встали с первых дней немногие из старой профессуры: Тимирязев, Зелинский, Анучин, Каблуков, Павлов, Чаплыгин…
Их деятельности всячески препятствовала группа реакционных профессоров: Любавский, Кизиветтер, Стратонов и другие. Они мешали работать в университете так, как этого требовало революционное время.
Основная часть профессуры колебалась между этими группами, не понимая задач, стоящих перед молодым Советским государством.
Реакционная профессура открыто вела в университете линию на сохранение всего старого, отжившего.
Из протоколов тех лет мы знакомимся с деятельностью этой группы, с рядом решений, высказываний, общей обстановкой.
В университетской церкви продолжали совершать богослужения. На стенах актового зала висели портреты царей, а в лабораториях красовались дарственные надписи купцов-благотворителей.
На собраниях проводились решения: о включении кафедры богословия и истории религии на историко-филологическом факультете, о приеме женщин в последнюю очередь, об организации культурно-просветительного общества под названием «Братство святой Татьяны», устав которого поручено было разработать князю Трубецкому…
Распоряжение правительства о составлении сметы на содержание персонала университета было встречено по-разному.
Физико-математический факультет взял на себя составление сметы и передал ее на рассмотрение совета. Исторический же факультет отказался даже рассматривать ее. Декан исторического факультета Грушко заявил:
— Обращаться к составу теперешнего правительства я считаю абсолютно невозможным. Это не послужит к славе Московского университета!
Профессор Готье сказал:
— Они могут дать ставки, как тридцать сребреников, да и то не в состоянии будут долго выплачивать…
Профессор Любавский провел «историческую параллель»:
— Некогда наши предки должны были считаться с властью завоевателей, когда над Русью легло татарское иго…
В единогласном постановлении историко-филологического факультета было записано: «Благодаря длительной войне и вот уже около года продолжавшемуся крайне неумному, а за последнее время вдобавок и оторвавшемуся от всех культурных сил управлению Россией государственная казна приведена в явно катастрофическое состояние…»
«Господа профессора» критиковали, «господа профессора» не желали считаться с новым правительством.
А прогрессивная часть профессуры готовилась к реформе высшей школы.