Глава третья

Глава третья

Увлекшись реализацией комбинации, связанной с устранением своего возможного преемника, К.А. Мерецков просмотрел опасность, подкравшуюся совсем с другой стороны.

Пока Кирилл Афанасьевич выстилал телами недоучившихся лейтенантов топи болот, чтобы сделать вид, будто он пробился к окруженной армии, генерал М.С. Хозин провел в Москве свою блистательную штабную интригу. Доложив в Ставке, что Любаньская операция сорвалась из-за отсутствия единого командования войсками, он предложил объединить Ленинградский и Волховский фронты, возложив командование ими на него, Хозина.

21 апреля 1942 года вопрос этот был вынесен на совещание у И.В. Сталина. Совещание, на котором присутствовали В.М. Молотов, Г.М. Маленков, Л.П. Берия, Б.М. Шапошников, А.М. Василевский, П.И. Бодин, Г.К. Жуков, А.А. Новиков, Н.Г. Кузнецов, С.И. Буденный и сам М.С. Хозин, длилось семь часов.

Несомненно, М.С. Хозин и сам понимал, насколько трудно командовать девятью армиями, тремя отдельными корпусами и двумя группами войск, разделенными занятой противником территорией.

Но ведь не для этого задумывалось объединение.

Уже прибыл в Ленинград Л.А. Говоров, и М.С. Хозину, оказавшемуся почти в таком же, как и К.А. Мерецков, положении, нужно было позаботиться о создании для себя достойной генеральской должности.

Это и было осуществлено.

23 апреля 1942 года Волховский фронт преобразовали по решению Ставки в Волховскую особую группу Ленинградского фронта. Говоров остался в Ленинграде, а Хозин отправился командовать армиями Кирилла Афанасьевича Мерецкова. Мерецков узнал об этом, когда генерал М.С. Хозин с директивой Ставки в кармане и «в весьма веселом настроении» появился в Штабе фронта.

Штабную игру Кирилл Афанасьевич проиграл.

Контринтрига — Мерецков, пытаясь сохранить фронт, докладывал в Ставке о необходимости ввода в район прорыва 6-го гвардейского стрелкового корпуса — успеха не имела. Кириллу Афанасьевичу холодно объявили, что судьба 2-й Ударной армии не должна волновать его, поскольку он назначен заместителем командующего Юго-Западным фронтом. Новое назначение для Мерецкова было понижением в должности, и он тяжело переживал, еще не зная, что как раз это понижение и спасет его будущую карьеру.

Ну, а для судьбы Андрея Андреевича Власова реорганизация фронтов обернулась катастрофой.

Ранняя весна 1942 года надежнее, чем немецкие дивизии, заперла 2-ю Ударную в болотах, и к концу апреля ее судьба определилась бесповоротно.

Обмороженные, изголодавшиеся, завшивевшие бойцы недели и месяцы — без смены! — проводили в болотных топях, и только смерть могла избавить их от мучений.

Отрапортовав в Ставку, что коммуникации армии восстановлены, К.А. Мерецков обманул Москву. Снабжение 2-й Ударной так и не наладилось, и уже с середины апреля хлеба там выдавалось менее половины нормы, других же продуктов вообще не было.

«Да, сухарь был в ту зиму для нас святыней, — пишет участник боев Иммануил Левин. — Его не ели, к нему прикладывались. Дело доходило до того, что дневной хлебный рацион в виде сухарной крошки помещался в спичечном коробке».

Некомплект в дивизиях доходил до семидесяти процентов.

Артиллерия была лишена снарядов.

Самое нелепое, что Власов теперь и формально не имел права хлопотать о подкреплениях и улучшении снабжения. Ставка так и не утвердила генерала в должности командующего 2-й Ударной армией, а должность заместителя командующего фронтом пропала вместе с самим фронтом. Из состояния «забытости» Власова могла вывести только победа, но никаких, даже и мнимых побед 2-я Ударная одержать была не способна.

«Сталинский полководец» (так должна была называться книга об Андрее Андреевиче, которую уже писал майор К. Токарев [35 — Майор Константин Антонович Токарев с начала зимы 41-го года был комиссаром лыжного батальона «Дар Валдая». Затем после ранения и контузии — спецкором «Фронтовой правды», а потом и «Красной звезды». Как он попал в биографы генерала Власова, неизвестно, но биограф из него получился весьма специфический. Как сообщила «Комсомольская правда», в 1962 году Токарев побывал в Долине смерти, и здесь «ему удалось разыскать в дупле старого дуба схороненную во время выхода из окружения свою брезентовую сумку — там были дневники и записи из 42-го». Записи эти, очевидно, предназначались для книги «Сталинский полководец», но сгодились они и для перестроечного времени. Есть в записках Токарева и прямой компромат на генерала: «Незадолго до бегства к немцам Власов отпросился на побывку — на родину, в сельцо Ломакино, и отвез туда памятник отцу. Из гранита был изваян бюст бородатого и лобастого мужика с крестом на шее — тот был церковным старостой, кулаком и эсером. «Отцу — от сына» — гласила надпись на надгробье. Эсеровскую закваску Власов глубоко прятал все годы своей карьеры. Ради нее, будучи военным советником у Чан Кайши, он «разработал» тому рапорт на его соперников, за что удостоился похвалы и ордена Золотого Дракона. Товарищи по группе советников исключили его за это из партии, но московские доброжелатели сделали все, чтобы замять дело»… Присутствуют в записках Токарева и психологические изыски, и исторические обобщения: «В бору под деревней Щелковка, где горбились штабные блиндажи и землянки, еще залитые весенней водой, я навестил в избе члена Военного Совета И.В. Зуева. Он рекомендовал Власова на должность командарма, и теперь на него свалилась вся тяжесть ответственности за пропавшего генерала. В генеральской избе я нашел свою „зачитанную“ Власовым работу „Грозный и Курбский“ (до войны я занимался историей, был аспирантом Ленинградского университета) с множеством его замечаний, из которых понял, что первого он ненавидел за „опричину“, а перед вторым преклонялся, как перед историком. Такие же заметки оказались и в старинном издании „Сказаний“ князя Курбского с предисловием издателя — историка Устрялова…». Ну, а завершаются «записки» Токарева фантастическим повествованием о том, что якобы Токареву, как бывшему биографу Власова, разрешили присутствовать при его допросах в Москве, и Токарев не раз разговаривал с ним и на Лубянке. Впрочем, никаких откровений генерала Токарев не сообщает, говорит только, что сокамерники генерала завистливо удивлялись — как это удалось ему выпросить двойную норму питания».]) оказался как бы подвешенным в воздухе. Мы уже цитировали связиста Ивана Дмитриевича Никонова, вспоминавшего, как прорывала 2-я Ударная армия немецкую оборону…

Послушаем теперь его рассказ о том, что стало с армией в конце апреля.

//__ * * * __//

Рассказ Ивана Никонова. Продолжение…

После захода войск 2-й Ударной армии за Мясной Бор противник с боями закрыл прорыв, и армия оказалась в окружении. Поэтому продукции получали редко и мало, через день-два по несколько граммов сухаря.

Ели все, что попадет, люди бессилели. Была одна лошадь, стояла в тылу, съела сбрую и сани. Остались от нее одни кости. Съели ее вместе с костями и кожей.

Нас уже не было и десяти человек в нашей группе, а тут дали пополнение семь человек и патронов штук по пять. Комполка приказал мне утром вести наступление.

Утром пошли в атаку. Скрытно подойти было нельзя, и противник открыл по нам такой пулеметный, автоматный и минометный огонь, что сразу прижал нас к земле. Убило Крупского, пожилого опытного солдата.

Недалеко от меня был молодой солдат из пополнения — Пушкин Александр Сергеевич. Сильно походил на поэта Пушкина.

— Поползу, — говорит он. — Посмотрю, нет ли у Крупского в мешке, чего проглотить.

— Лежи! — сказал ему.

Он не послушал, только поднял голову, и разрывная пуля ему в лоб ударила и вылетела в затылок.

В этом наступлении потеряли людей. Патроны выстреляли, а штыки редко у кого были, и больше наступлений не вели, только держали оборону. В обороне, как всегда, идет перестрелка, а как кто-нибудь скараулит и убьет, так сразу открывается сильный ответный огонь.

Против нас действовала голубая дивизия СС. Нашу землянку немцы прямой наводкой били из орудий и минометов. Все вокруг избили, все осины сломали снарядами, а в землянку никак не могли попасть, так как она была не видна за насыпью. Снаряды попадали перед насыпью или перелетали через насыпь дальше за землянку. Левее минометчиков, которые занимали оборону сзади нас, почти никакой нашей обороны не было, оборона еще строилась по старому уставу: узловая, а не фронтовая.

Немцы разведали это и пошли в наступление на них с фланга. Выбили минометчиков и заняли их позиции. Для нас создалось трудное положение.

Дорожка от КП к нам шла около минометчиков, а по переднему краю как раз через отверстие нашей землянки. На дежурство на точки уходили из отверстия нашей землянки. И вот в одну ночь произошел необычный случай. Смена спала, набившись в землянку, а дежурный, сидевший под плащ-палаткой у отверстия землянки, задремал, съежился, согнулся, и плащ-палатка легла на отверстие землянки и закуржовала.

Два немца со своих позиций шли прямо к занятым позициям минометчиков, по дорожке. Первый пошел, перешагнул, ничего, а второй ногой угодил в отверстие; провалился в землянку на дежурного, а если бы он бросил гранату или дал очередь из автомата, что бы от нас осталось?

Наказали, чтобы пулемет был выложен, и сидеть у него начеку. У землянок минометчиков, которые заняли немцы, увидели две катушки с кабелем, который нам нужен был для связи и для освещения в землянке, потому что кабель зажжешь, резиновая обмотка горит и освещает.

Землянки, занятые немцами у наших минометчиков, были такие: разгребен или подрыт верхний слой земли, сделано небольшое покрытие или ветки со снегом. Нора-отверстие, и все. Находиться там можно только лежа. Немцы замерзнут, залезут в норы и лежат. Шишкин говорит:

— Кто пойдет со мной утащить у немцев катушки?

Согласился Тарасов. Однако когда стали подходить, Тарасов встал за березу и не идет. Шишкин подошел, взял катушки и ушел. Немцы, видимо, подумали, что кто-то свой идет, но долго нет. А Шишкин и Тарасов уже ушли. Эти землянки были в десятке метров от нас, на виду. Они сковывали нас, так как получалось, что спереди и сзади немцы. После похода Шишкина за катушками у нас с ними была перестрелка, и они ушли.

Из пришедшего пополнения несколько человек через немного дней без пищи стали как умалишенные. Продуктов мы уже не получали. Переговорили со старичками, что надо убедить прибывших, чтобы ели, как мы, все органическое, что попадет.

Когда все об этом говорили, было убедительно. И вот Самарин походил, порылся и нашел у забитой лошади вырезанный задний проход (выходное отверстие) и съел его.

— Ну, Самарин, — сказали ему. — Теперь будешь жить и все есть.

Потом и все стали есть, что попадет. Но люди все равно бессилели.

Многие уже опухали, в том числе и я.

Но несмотря на то что немцы вывешивали буханки хлеба, писали и кричали: «Рус, переходи — хлеб есть!» — никто из моих бойцов на эту провокацию не поддался. Большое спасибо им за это. Все привыкли и освоились с обстановкой.

А боец Могилевцев рассказывал нам часами про два пути. Нам, мол, два пути: Наркомзем или Наркомздрав. Слушали все с интересом. Это улучшало настроение, и было веселее.

Но вот к нам пришли с разведкой начальник разведки дивизии и полка и помощник начальника Штаба. Они были одеты в полушубки. Ознакомились с обороной, обстановкой, и их заинтересовало, как это так все избито и даже эти осины сломлены и исщеплены до корня. Вышли и подошли к осинам. Сразу раздался снарядный орудийный залп. Двоих убило, а третий раненый убежал. Могилевцев посмотрел и сказал: «О! Полушубок надо!»

Выскочил и побежал к ним. Только вынул кинжал у одного и, видимо, понял, опасность, не стал снимать полушубок, а повернулся уходить, но не успел — упал снаряд, и он замертво упал.

После этого нам дважды передавали приказ отойти несколько назад от непосредственного противника. Жаль было землянки, она спасла нас от обстрелов всех видов оружия, но пришлось отойти. Наступать было некому и нечем, только держали оборону.

В марте был представитель Ставки Главного командования (фамилию забыл). Собрал на командном пункте несколько оставшихся в живых офицеров. Сообщил обстановку на фронте и в стране.

— Немец закрыл наш прорыв глубоко, и обратно прохода нет. Тяжелая обстановка на других фронтах, поэтому подкрепления не ожидается, необходимо стоять здесь насмерть. Умереть, но не сдаваться.

Был объявлен призыв: «Кто хочет умереть коммунистом».

В плен я живым не хотел сдаваться. Считал плен изменой. Поэтому всегда всю войну оставлял один патрон для себя. Сам вступил в комсомол в январе 1931 года. Отец солдатом за боевые подвиги в Германскую войну заслужил полного Георгиевского кавалера (4 креста — 1 золотой и 3 серебряных). После — Красная армия и гвардия. Красный командир. Было бы стыдно и непростительно порочить отца. Я подал заявление в партию и был принят.

Примерно в последних числах марта и в первых числах апреля был сделан прорыв в Мясном Боре дня на три или пять. К нам пришло небольшое пополнение в полк и в роту. В роту из офицеров пришли лейтенанты Тхостов и Голынский, а после политрук Коротеев. Мы приступили к выполнению своих обязанностей — обеспечению связью. Раньше она была только от КП до нашей землянки, а теперь от полученного кабеля провели еще вторую линию правее к пехотному подразделению, улучшилось с питанием. Стали давать, хотя не полную, пайку сухарей. Но это было недолго.

В это время пришел приказ главнокомандующего тов. Сталина о том, чтобы все части и соединения отчитались за вверенный и получаемый состав и технику. В штабе составили акт, дали мне и бойцу Поспеловскому подписать, а своих подписей начальник штаба Стерлин и командир полка Красуляк не поставили. Поспеловский подписал, аяот подписи отказался, так как акт был подписан неправильно. Все списывалось на бомбежку.

Вызывали меня два раза, но я стоял на своем.

Комполка говорит:

— Удивляюсь, как ты-то остался жив.

Я и сам этому удивлялся. Убивало товарищей рядом со мной, и сам попадал под снаряд под Спасской Полистью — контузило, но полежал в санчасти два дня и опять в строй.

У меня было только одно преимущество. Работал на севере в Березове, в 50–55 градусов мороза, ездил в дальние командировки на оленях, ночевал в тундре на снегу, акклиматизировался и мог лучше перенести мороз.

Еще вызывали меня на КП, начальник Штаба сильно ругался, потом наставил на меня пистолет и говорит:

— Застрелю!

— Стреляй! — говорю я.

— Капитан! — сказал комиссар Ковзун. — Никонов — командир еще молодой.

На следующий день меня с двумя автоматчиками направили в Штаб дивизии. Там меня вызвал начальник политотдела товарищ Емельянов и спросил, почему я не хочу подписывать акт.

Я ему сказал, что хочу умереть честно.

Ведь по выполнению приказа будет проверка, и посмотрят, кто такой, где все свалено на бомбежку и даже такие мелочи или вещи, которые и фронта не видели. На списанных погибших придут письма, что они живы, спросят: «Видел все это? Нет?». Меня отдадут под суд ревтрибунала и расстреляют. Зачем мне это, когда я могу отдать жизнь честно. Предложил акт исправить, как действительно было, то есть что часть техники передали другим частям, а что-то из-за потерь транспорта оставили в населенных пунктах и т. д.

Он выслушал внимательно и произвел на меня хорошее впечатление. В штабной землянке собралось все командование: комдив, комиссар дивизии, начальник Штаба, все начальники отделов. Мне, стоящему у землянки, было слышно, как некоторые считали меня неправым, а некоторые оправдывали меня. Совещание кончилось, и меня отправили обратно в часть. В части была создана комиссия, в которую входил я, начальник санчасти Сидоркин и другие. При проверке исключили из списков раненых, прошедших через санчасть. Составили акт в другом стиле. Была списана техника и людской состав полка в количестве двенадцати тысяч пятисот пропавших без вести, и только двести с небольшим бойцов прошло через санчасть.

Наступило тепло, а одежду носили зимнюю. С голоду появились вши.

И так быстро за несколько дней расплодились, что только одни вши и были в одежде. В шинелях они были под их цвет и не заметны, а у пришедшего зимой пополнения, в белых полушубках, вся шерсть была забита вшами. У Шишкина полушубок был из черных овец, так не было там даже черного пятнышка. Все серое — забито вшами и гнидами. Миллиарды. Спать с ними было невозможно. Велели Шишкину первому снять одежду с погибшего и переодеться. Свою — бросить подальше. После этого и другие так делали. Некоторые полгода не мылись, да и негде было.

На новом участке нам дали позиции, оставленные кавалерийским корпусом генерала Гусева. КП полка расположился у речки Хвороза. Связи было две линии, в основном оставленные гусевцами. Одна к деревне Верховье, другая вправо через болота к железной дороге.

Ударная армия занимала по фронту примерно 150 км. В окружении состав израсходовался. В нашем полку тоже было всего несколько десятков человек. Подкреплений больших не было. Если и поступало десятка по два человек, то в основном из расформированных тыловых частей.

Но надо было показывать, что мы еще сильны, и мы вели наступательные операции, хотя у нас не было артиллерии, а патроны — поштучно. Оставленное гусевцами орудие было без снарядов. Вновь прибывающие из тыловых подразделений поначалу имели только силу. Они таскали на себе снаряды и патроны со станций «Радофинниково» и «Дубовик».

От гусевцев осталось две лошади, которые уже не могли идти. Их съели. Потом собрали потроха, брошенные ноги, кожу, кости. Сухарей иногда давали граммы. Старшина И.Н. Григорьев всегда скрупулезно их делил. Один боец отвернется, чтобы не видеть нас, а другой, показывая на пайку, кричал: «кому?». Отвернувшийся называл фамилию.

Место было болотное, кушать нечего, зелени нет. У пехотинцев лопаток нет, а в болоте яму не выроешь, и так вода. Из мха, из прошлогодних листьев и сучьев нагребет вокруг себя бруствер и лежит. Немец твое место засекает, высунешься, сразу убьет. Что рука достанет, то и ешь.

Появились случаи самоуничтожения. Сначала одиночные, потом сразу трое, из них двое командиров.

Комиссар Ковзун собрал нас, кто мог прийти, и стал говорить:

— Это же недопустимо! Это — ЧП. Надо провести решительную работу по этому вопросу, против таких действий!

В разборе выяснилось, самоубийцы от голода так обессилели, что и не могли уже повернуться. Все молчали, только я спросил:

— Ну а что делать? Когда уже совсем обессилели? Не сдаваться же немцам.

Комиссар ничего на это не ответил.

Перехватывает дыхание, когда читаешь эти бесхитростные свидетельства человека, еще в этой жизни прошедшего сквозь пучину адских мучений и выжившего, не сломившегося.

Отрываясь от записей Ивана Дмитриевича Никонова, снова и снова пытаешься и не можешь понять наших генералов, во имя своей карьеры обрекавших десятки тысяч никоновых на лютую смерть.

Через год, составляя «Открытое письмо» «Почему я встал на путь борьбы с большевизмом», А.А. Власов скажет:

«Пожалуй, нигде так не сказалось пренебрежение Сталина к жизни русских людей, как на практике 2й Ударной армии… О ее действительном положении никто не знал и им не интересовался. Один приказ командования противоречил другому. Армия была обречена на верную гибель.

Бойцы и командиры неделями получали 100 и даже 50 граммов сухарей в день. Они опухали от голода, и многие уже не могли двигаться по болотам, куда завело армию непосредственное руководство Главного командования. Но все продолжали самоотверженно биться.

Русские люди умирали героями. Но за что? За что они жертвовали жизнью? За что они должны были умирать?»

Но это Андрей Андреевич Власов писал в немецком плену, а в болотах под Любанью, как мы видели по его письмам его женам, его волновали больше другие заботы.

«Апрель 1942 г. Милый Алик (Подмазенко. — Н. К.)! Ты очень скромна, а я недогадлив. Вот сегодня я получил жалованье. Прошу тебя, напиши, сколько тебе нужно денег — вышлю немедленно. А если я тебе их не высылал до сего времени, то считал, что и у вас там купить особенно нечего. У меня ведь все же на них можно купить хорошие вещи».

«17 мая 1942 г. Дорогой Аник (Власова. — Н. К.)! Все, что тебе нужно будет из одежды и вообще, скажи Кузину, и, когда он возвратится, я снова его пришлю уже тогда прямо в Ломакино во второй раз. А сейчас он проводит тебя до самого Ломакина. Поедете через Москву — будете у Тани. Там есть часть моих вещей. Кое-что найдешь из них нужным, возьми с собой в Ломакино. Вещи тебе нужны для того, чтобы ты их меняла на продукты. Ничего не жалей, все у нас будет, когда кончится война».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.