Глава 10. СПЕЦЛАГЕРЬ

Глава 10. СПЕЦЛАГЕРЬ

В начале 1949 года было объявлено, что каторжан по велению высокого начальства разделят: часть из них попадает в общие трудовые лагеря, а часть — в спецлагерь особого режима.

В общих лагерях номеров носить не будут, режим будет полегче и работа тоже — на заводах и фабриках Норильска, заключенные даже будут получать зарплату. А в спецлагере по-прежнему будут работать в карьерах.

После долгих дней тревожного и томительного ожидания выяснилось, что я попадаю в спецлагерь. Со мною остаются тетя Соня, Маруся и Оксана, а Ульяна уедет. Мы сильно горевали о разлуке с тихой и доброй Ульянкой и переживали за нее. Она казалась очень беспомощной.

Как сложилась судьба Ульяны Дунчич? Куда она попала? До сих пор этого никто не знает. У нее не осталось никого из близких родственников, и искать ее было некому.

«Апрель 1949 года.

Здравствуй, милая, дорогая мамочка! Получила твою открытку, в которой ты сообщаешь, что отправила мне много писем и фотографий. Дорогая мама, не посылай мне пока никаких фотографий, нам запретили их держать, не отдают на почте и отбирают, если найдут. Вообще режим стал намного строже, но это все ерунда.

Я теперь часто достаю книги, читаю сама и читаю вслух девчатам — словом, пока не скучаю. Жаль только, что бумагу у меня забрали. Видно, для канцелярии понадобилась — сделали обыск и у всех позабирали чистую бумагу. Здесь ведь бумагу достать трудно, пишут на оберточной да на дощечках. Не разрешают иметь деньги, не дают ничего с лицевого счета и не платят зарплату. Видно, введены строгости в связи с новым начальством.

Хотели отобрать все личные вещи, но в лагере мужчин запрете- стовали, так как одеты все в казенное плохо, холодно. Но минула нас чаша сия, слава Богу! Так что прислать мне можно будет кое-что, а то я боялась, что ты пришлешь платье, а у меня заберут. Можно присылать, пришли, мама, платье, я уже писала, свитер, платок. Пару белья или какой-либо материи — я сама сошью. Если недорого купить — пришли туфли размера 39. Деньги отдавать не будут, так что если пришлешь, то запрячь на дне коробки или банки, вшей в толстую часть платья (в плечико накладное), вклей в стенку пачки — в общем, сама придумай. А лучше присылай в каждой посылке густой гребешок, расческу, зубную щетку, зеркальце. Эти предметы ценятся по 10-15-20 рублей, перья и иголки — по рублю за штуку.

Пришли хорошего табачку, его всегда можно выменять на продукты. Бумагу лучше присылай тетрадками, но можно и белую, только она быстрее расходится. Чернила у меня есть. Пришли обязательно цветных ниток, катушечных простых белых и черных и пару катушек № 60 и 80 для филейки — надо всем этим премудростям поучиться, пора уже. Мама, торбочки сделай такие, чтобы можно было переделать или перешить на что-либо.

Остальное все как в прошлом году, ничего не прошу — что можешь, то и пришли, только очень не затрачивайся. Мне так больно, что в свои 30 лет мне приходится быть на твоем иждивении! Мама, милая, как это все надоело, как страшно хочется домой!

Мама, если ты считаешь мое дело очень скверным, напиши прошение о помиловании, может быть, хоть срок сбавят. Я уже потеряла всякую надежду на что-то хорошее. Всех нас, политических, собрали в спецлагерь и потому выдумали всякие строгости. Писать можно только один раз в полгода, но я ухитряюсь как умею. Поэтому, когда получишь это письмо и напишешь ответ — сообщи, что получила второе письмо от «тети Шуры», и так нумеруй дальше каждое следующее письмо, а я буду знать, что ты все получаешь, а то я не знаю, доходят ли мои письма. № 1 («от тети Шуры») я уже послала тебе, получила ли ты?

У меня есть новый друг — одна пожилая женщина из Ленинграда, пережившая блокаду, Татьяна Михайловна. Я почти каждый день бываю у нее, когда достаем что-нибудь почитать — читаем вместе. Она очень много знает и помнит, работала когда-то редактором в научном издательстве. Пережила очень много, потеряла во время войны почти всех, осталась совсем одна. Конечно, с ней у меня гораздо больше общего, чем с тетей Соней, но тетя Соня — старый друг. Сын тети Сони прислал мне очень теплое письмецо, такое, что женщины наши читали и плакали. И он, и дочь ее называют меня «сестричка». А Татьяна Михайловна мне дорога тем, что поняла меня очень хорошо и тем стала для меня как родная, отогрела мою душу и вдохнула в меня желание думать, учиться, наблюдать, стремиться стать такой, как и прежде. Я тебе уже писала про нее и даже вложила листок — письмо от нее. Так что привет тебе от тети Сони и от Татьяны Михайловны самый сердечный.

Валя и Софа ждут от тебя известий. Они обе уже получают письма из дома, но ждут твоего рассказа о посещении их матерей.

Мамочка, прости, что письма мои такие сухие. Мне очень хочется написать что-то совсем... ну не такое, да боюсь, что ты опять будешь плакать — ну и не пишу. Но на самом деле жизнь у меня немного наладилась в том смысле, что к тяжелой работе как-то привыкла, в бараке чисто и тепло, можно нормально помыться и постирать, рабочий день стал короче, а перед переводом в спецлагерь, зимой мы хорошо отдохнули. Не было работы 3-4 месяца, и нас брали только на расчистку дорог от снега. Вот тогда я и подружилась с Татьяной Михайловной.

Мама, я в это письмо вкладываю один листок. Ты его направь по адресу: Москва-40, Ленинградское шоссе, ул. Правды № 24, редакция «Известий», В. Кудрявцеву, автору статьи «Откровения генерала Макартура» в «Известиях» за 10 марта 1949 г. Я хочу узнать, тот ли это Кудрявцев, с которым я когда-то была знакома. Когда получишь ответ — пришли мне, пожалуйста. Может быть, я доберусь до адреса своих старых друзей. Да я мало надеюсь, что меня еще кто-нибудь помнит, но все-таки, а вдруг!..

Крепко целую тебя, твоя дочка».

К моему удивлению, из «Известий» пришел ответ. В. Кудрявцев написал, что не знает Виктора Федоровича, видно, это его однофамилец, и сообщить ничего про него не может. Посоветовал обратиться в «Ленинградскую правду», где, возможно, работают товарищи, занимавшиеся журналистикой еще до войны и знающие ленинградских газетчиков.

«Дорогая мамочка! Отправила наконец свою жалобу, теперь буду ждать ответа. Мамочка, милая, как хочется тепла! Как хочется домой! Я не знаю, хватит ли у меня сил на следующий год. Я даже не могу радоваться, когда вижу тебя во сне — это обязательно перед мучительно тяжелым днем. А пока настроение боевое, особенно когда ни о чем не задумываешься. Поедим — и приплясываем под свист вьюги, чтобы не было холодно. Смеемся над каждым пустяком — все ведь молодые, здоровые и красивые девчата. Некоторые находят себе временных «мужей», а остальные переживают за них, помогают—ведь встречаться им, беднягам, трудно. Иногда ссоримся — всякое бывает, как в детском садике. Босячек у нас нет совсем, никто не ворует и не матерится, избавлены мы от забот о семье, о хлебе, обуви и одежде, лишены нормальной жизни женщин — ну и остается нам шутить друг над другом да смеяться над своей судьбой и приплясывать под музыку ветра. Так и живем — радуемся письмам, посылкам, случайному отдыху и грустим, когда долго нет писем, а на дворе холод, да если работа тяжелая. Может быть, это и хорошо — не знаю, но «я жить хочу, чтоб мыслить и страдать», а у нас получается как в старой дальневосточной песенке: «Мы живем без забот и без горя, строим новый в стране городок». Правда, городок получается прямо замечательный, большой и красивый.

В общем, написала Бог знает какой чепухи. Не сердись, мамочка, за такое бестолковое и глупое письмо — нет настроения писать, но не спится сегодня... Привет самый сердечный от тети Сони. Мы часто смотрим вместе на твою фотографию, а тетя Соня все собирается тебе что-то написать. Ты не удивляйся, что она неграмотно пишет. Тетя Соня очень умная женщина, а на воле она была председателем колхоза в Крыму.

Целую тебя, мамочка, твоя дочка».

Тетя Соня свое намерение выполнила:

«Здравствуйте, милая незнакомка, а в этом письме мы познакомимся и будем близкими друзьями, такими, как с вашей дочерью Ниной. Свыклась, как к своему дитю, потому что я тоже мать четырех детей и вполне сочувствую вам и вашим переживаниям. Я всегда делюсь с Ниной, будьте спокойны за Нину, она очень хорошая девочка и скромного поведения. Я знаю, что вы как мать переживаете за нее, но одно можете — переживать за ее несчастную жизнь, а за поведение — не думайте и не переживайте. Ее все очень любят как хорошую девочку. Дорогая Анна Яковлевна, как хочется выйти на волю и увидеть своих дорогих детей, а нам кажется, что мы воли и не увидим, какую тяжесть несем здесь. Вы просили адрес моего сына, то я вам буду очень благодарна, если вы напишете ему письмо, то напишите, кто вы такая, чтоб он знал, что я нахожусь с вашей дочерью вместе. Поставьте его на путь, как и куда писать, чтобы мое дело пересмотрели, а может, Бог даст, и освободят.

Нинино здоровье ничего, она все-таки еще имеет здоровье, конечно, молодая, дай только волю, и не такая будет. Она даже против прошлого года выросла, я на нее в прошлом году смотрела как на девочку, а за год она возмужала и выглядит уже иначе. Мы всегда вместе с ней, даже в баню идем вместе и из одной ряшки моемся. Я тоже не с каждым буду мыться, а ее считаю своей. Нина хоть счастливая, что вы часто пишете, и Валя — умничка, часто пишет, а я очень редко получаю письма. Посылаю вам адрес своего сына: Мурманск, полевая почта 40603-К, Анатолию Александровичу Сажневу. Ну пока будем знакомые, дай Бог, чтобы нам пришлось и на воле встретиться. Пока писать больше нечего, целую вас. София Павловна Сажнева.

Адрес моей дочери: Феодосия, ул. Советская, № 24, Евгении Александровне Сажневой».

Почти одновременно мама получила еще одно письмо — от Татьяны Михайловны.

«Глубокоуважаемая и дорогая Анна Яковлевна!

Позвольте мне от всего сердца поблагодарить Вас за Вашу буквально изумительную доброту и ласку ко мне, совершенно чужому Вам человеку. Я не знаю, какие слова найти, чтобы передать, как я тронута и благодарна Вам.

За что же это? Я уже в самом деле ничем не заслужила такого внимания. Наверное, наша Нина, наша экспансивная и увлекающаяся Нина наговорила Вам обо мне какие-нибудь чудеса, а на самом-то деле их нет.

Мне очень жаль, что не дошло до Вас письмо, которое я Вам писала несколько месяцев тому назад. Мы с Вами были бы тогда хоть чуточку знакомы, а то я-то знаю Вас по Вашим письмам и поступкам, а Вы видите меня только сквозь Нинину восторженность. Боюсь, как бы не разочаровать и Вас и ее.

За последние недели нам с Ниной приходится все реже встречаться. Она загорела, пополнела, вид у нее совсем неплохой. А новое платье ей очень идет, она надевает его с удовольствием и не без гордости. Понятно, ведь она молодая, как хочется в ее годы иметь хороший вид. Жаль, что нам с ней мало удается читать или ходить вместе в кино. Конечно, ее реакция на книгу или фильм бывает всегда живее и доверчивее моей, может быть, именно поэтому бывает очень интересно обмениваться впечатлениями.

Очень прошу Вас, дорогая Анна Яковлевна, не присылайте мне больше ничего. Как ни радостно, до слез радостно такое нежное внимание, но слишком совестно делается от него.

Будьте здоровы, бодры духом, берегите себя для детей — Вы им совершенно необходимы. Желаю Вам от души единственного счастья матери — видеть своих детей, участвовать в их жизни. Крепко целую Вас. Ваша Т. Макридина».

Татьяна Михайловна вместе с шестилетней дочкой пережила блокаду Ленинграда. После блокады уехала на Восток, но в пути ее единственная дочь заболела и умерла от дизентерии. Муж погиб на фронте. А она сама по статье 58-10 (агитация) получило 10 лет особых лагерей.

Внутри огромной, на две тысячи человек, зоны 6-го Горлага (кодовое название спецлагеря в Норильске) размещена была небольшая зона для четырехсот каторжанок, отделенная колючей проволокой и проходной.

Первое время в будке на проходной сидела надзирательница, потом кто-нибудь из старушек-каторжанок, а после никто не обращал внимания на эти ворота: можно было ходить в общую зону и обратно в любое время, тем более, что в общей зоне находилась кухня, откуда дневальные приносили еду, баня, клуб, хлеборезка. Там же была тюрьма в тюрьме — БУР и ШИЗО, прочие хозяйственные службы, включая канцелярию лагеря со всеми начальниками.

В проволочной изгороди местами были проделаны дыры, чтобы можно было пройти более коротким путем.

Большие ворота 6-го Горлага выходили на площадь, поросшую травой. Рядом чернели железные ворота кирпичного завода, напротив — ворота 5-го Горлага, мужской зоны.

К северу от этих зон до самого горизонта тянулась слабо холмистая тундра. Летом ярко-зеленые травяные поляны в низинах перемешивались с обширными ягельниками на возвышенностях. К югу от лагерей шла широкая горная дорога, по которой ходили и ездили все, кто имел отношение к какой-нибудь из трех зон. Дорога проходила по дамбе водохранилища и вела в город у подножия невысоких гор. Горный хребет от Надежды к Норильску заметно повышался, и все строения города виднелись на фоне горы Шмидта — темной, местами черной, похожей на утюг без ручки. Там, в недрах Шмидихи, как прозвали эту гору, и вокруг нее были шахты.

Еще в двадцатых годах первооткрыватель этих мест — экспедиция под руководством Урванцева обнаружила здесь коксующиеся угли, медно-никелевые руды, кобальт, ртуть, сурьму, марганец. В 1954 году сюда были заброшены первые партии заключенных, в 1955-м началось строительство, а в 1957-м сюда подвели узкоколейку из Дудинки. С тех пор выросли уже действующий горно-металлургический комбинат и город, построенный руками заключенных и на их костях. Теперь Норильск, как сообщает Географическая энциклопедия, один из самых северных городов мира и самый красивый город Заполярья.

Слева от дороги видны беспорядочные отвалы и выемки песчаного карьера. Справа, по ту сторону водохранилища, далеко от дороги спрятан пикет 64 — тоже песчаный карьер. Здесь добывался мелкий желтый песок для штукатурных работ. К нему была подведена колея железной дороги специально для нужд строительства. По короткой и широкой колее дизельный мотовоз возил к карьеру под погрузку и обратно на стройку большие составы многотонных вагонов-самосвалов. Для погрузки этих махин в карьере была выстроена высокая эстакада, на которую лебедкой по узкой колее вытягивали груженные песком вагонетки. В конце эстакады, где вагонетки выползали из глубокого котлована, был вмонтирован в основание линии массивный чугунный ролик. Трос, тянущий вагонетки, проходил по выемке ролика, корректируя движение на изгибе.

Если мелкий желтый песок на пикете 64 представлял собой донные отложения речки Норилки, то в ближнем карьере шла разработка склонов сопки и добывался крупный темно-серый песок для бетонных работ. Там его грузили на автомашины, и тоже вручную.

Вскрышные работы в обоих карьерах проводились в конце лета, когда земля протаивала на наибольшую глубину и ее можно было брать кайлом и лопатой. Осенью, когда снова все промерзало, слой песка забуривали и взрывали. Утром взорванное увозили на тачках в отвалы по длинным дощатым трапам, особенно труднопреодолимым в плохую погоду. Вскрышные работы продолжались до тех пор, пока не наметало снег толстым слоем, и тогда перед вскрышей нужны были еще и снегоуборочные работы. Зимой песка требовалось меньше, поэтому вскрышные работы приостанавливались, вместо этого занимались снегоуборкой — бесконечной очисткой подъездных путей и дорог от плотного, тяжелого, наметенного морозной пургой снега.

Только здесь я поняла, как эскимосы и чукчи могут строить дома из снега. Норильский снег был таким плотным и звонким, что не выдерживали, ломались лопаты при выворачивании снежных глыб. Нужно было не только очищать дороги, но еще и планировать отвалы так, чтобы они имели обтекаемую форму, при которой снег в очередную пургу будет проноситься через дорогу, а не откладываться новым плотным слоем на высоту снежных отвалов.

И напрасно географы утверждают, что полюс холода находится где-то в Якутии, в Оймяконе. Это неправда. Пусть там морозы достигают 60°С, но там нет ветра. Такую температуру легче переносить, чем морозную пургу в Норильске. Здесь дует всегда, и безветренных морозов не бывает. Поэтому утвердилось местное, неофициальное исчисление: при температуре ниже 30°С каждый дополнительный метр в секунду ветра приравнивается к трем градусом мороза. И по такому исчислению при морозе 45°С с ветром получалось нередко до 90°С ниже нуля.

Холод проникал сквозь телогрейку и бушлат, сквозь ватную шапку и ватные брюки. Через пятнадцать — двадцать минут в валенках замерзали ноги и в ватных рукавицах стыли пальцы. При температуре ниже 50°С плевок на лету превращается в комочек льда и шуршат замерзшие капельки влаги при выдохе, а при вдохе воздух обжигает бронхи, вызывая мучительный кашель.

Для каторжанок спецлагеря актированная погода была отменена, выводили на работу при любой погоде. Присказка «Дай, Боже, благодать, чтобы света не видать» уже не срабатывала. Не было никакой благодати для молодых девушек и женщин с номерами на спине — «врагов народа». Их надлежало использовать в работе на полный износ, без пощады, потому что они были смертниками. При малейшем обострении международной обстановки они подлежали уничтожению. Им не полагалось читать газеты, держать у себя бумагу и книги — нечего врагам знать о том, что делается в мире. Правда, радиоточки были в бараках, их включало и выключало начальство по своему усмотрению — для того чтобы не проспать подъем в шесть часов да поднять музыкой настроение перед выходом на непосильную работу под вой морозной пурги.

Сердечников и туберкулезников выводили в карьеры до тех пор, пока люди не падали, окончательно обессилев. Правда, для них существовали бригады третьей категории по здоровью — там выполняли работы, за которые строительные организации не платили: очистку от снега всех подъездных дорог и забоев, вскрышные, всякие побочные, вспомогательные земляные работы, не связанные с погрузкой. Паек в этих бригадах полагался меньший, а мерзнуть приходилось больше, потому что в сильный мороз работа с лопатой не согревала — только кайло и погрузка. Обогреваться в бараках им приходилось реже, чем работягам из забоя. В забое, когда сделана заготовка, а транспорта нет, можно было пойти на обогрев сверх положенного. Единственное преимущество — для третьей категории была установлена актированная погода: при морозе выше 45°С на работу не выводили.

Девчат щадили только строители. Может быть, не столько щадили, сколько уступали необходимости прекращать работы при больших морозах. Иногда, если очень уж свистела морозная пурга, не подавали вагонов, не присылали автомашин. В такие часы конвоиры спускались со своих вышек и приходили в балок. Веселые, молодые, жизнерадостные парни в тулупах вваливались, как заиндевелые медведи, и всем было весело и хорошо, пока не прибегал кто-то с криком: «Проверяющий идет!». Проверяющего можно было увидеть издалека, когда он шагал по пустынной дороге к карьеру и полы офицерской шинели мотались по ветру. Подойти к карьеру незамеченным было невозможно.

Часовые мчались к своим вышкам. Проверяющий заставал на объекте полный порядок и уходил довольный. Самым добрым из конвоиров был круглолицый и добродушный солдат Вася. Его смены всегда ждали и радовались ему. Он вообще почти не сидел на посту, ходил по карьеру, балагурил, шутил, грелся вместе со всеми и, когда кончалось курево, кричал: «Эй, бабы, у кого закурить найдется?». Закурить, конечно же, находилось обязательно — как могло быть иначе? Зато если у курящих женщин заканчивалось махорка — никогда Вася не отказывал в щепотке на закрутку. Курили, естественно, только махорку.

Больше всего Вася заслужил любовь девчат тем, что брал письма и отправлял их. И письма доходили. Это дорогого стоило: ведь писать домой разрешали только два раза в год. Через него и я посылала домой весточки с «приветом от тети Шуры» — условным знаком нелегально посланного.

Много лет прошло с тех пор, но очень хотелось бы мне найти и поблагодарить доброго, бесхитростного Васю, который столь бескорыстно помогал нам, работавшим на пикете 64, поддерживать связь с близкими. Но, к сожалению, это невозможно.

Вскоре к нам в лагерь прислали «режимников», привезенных из Тайшета и Мариинска. Те рассказывали о работе на лесоповале и на шахтах, о том, как там не только тяжело, но и страшно. Хлысты-бревна надо штабелевать, а потом грузить на баржи — и все вручную. Много девчат покалечилось на такой работе. А в шахте — еще страшнее.

— У вас тут хорошо, — говорили они. — Никакой опасности, под небом работать легче. На свежем воздухе, под солнышком. Бревна под ноги не катятся...

«Все относительно, — подумала я. — Как бы плохо ни было — всегда может быть гораздо хуже», — вспомнила философию вольтеровского Кандида. Утешение, впрочем, слабое...