Джунгарский цветок

Джунгарский цветок

Ночью в горах Джунгарского Ала-Тау выпал снег. Он лег среди тяньшанских елей. Над горами недвижно застыли облака. И кажется, что облака сливаются с землей, а темные ели растут прямо на небе, высоко-высоко. Благоухает земля.

Мы входим в дом аулсовета. Дом, и снаружи и внутри, тщательно и густо выбелен известкой. Над столом председателя с деревянной беленой балки свисает электрическая лампочка. День. Лампочка не горит. Но она блистает, отражая солнце, горы, лужи на улице. Сверкают белые стены, сияет потолок, сияет приветливо балка, и глаз нельзя оторвать от окон, за которыми дорога, ручьи, сады. Здесь понимаешь до конца все великое значение электричества — здесь, глядя на эту лампочку, которую почти не замечаешь в городе.

И думаешь, что именно здесь, в Семиречье, возникает и будет рассказана необыкновенная повесть об электричестве. Воды здешних рек не текут. Текут здесь арыки. Воды рек здесь мчатся с ревом, гамом, шумом, среди камней и долин. Возле здешних рек вам не говорить обыкновенным голосом — вы должны кричать. Вот почему каждый колхоз, построивший здесь электростанцию, чувствует себя особенно гордым, шагнувшим в то будущее, когда не только поток, но и каждая казахская река будет укрощена, укрощена с тем же умением, с каким укрощаются необузданные степные кони.

Но рассказ этот не об электричестве, а о гордости советского человека.

Нас провожает председатель аулсовета Магриппа Габылова. Она в этом совете работает давно, с 1939 года. Под ее рукой вырос не только аулсовет — выросло все село.

С Великой Отечественной войны возвращались два демобилизованных солдата. Были розовые сумерки. Растроганно смотрели солдаты на родные горы. Любезный шофер подвез их к повороту дороги, которая вела в аулсовет, где председательствует Габылова. Они слезли. Машина ушла. Они шли, рассуждая, что во время войны оставшиеся в ауле женщины, несомненно, запустили хозяйство и теперь придется многое восстанавливать.

Узнали они и речушку. Узнали мостик. Темнело. В сиреневую мглу ушли горы. Маки сложили свои лепестки. Под туманом лежали поля. Под мостиком журчала вода. И вот солдаты остановились. Они не решались идти дальше. Они спорили.

Перед ними, в полукилометре, виднелось село. Судя по всему — это родное село. И, однако, оно не было им. Другой аул! Избы в зелени. Среди острых тополей разглядишь мягкие очертания плодовых деревьев. Еле ощутимый ветерок доносит тонкий запах цветущих яблонь. Никакой тут зелени прежде не было, а тем более плодовой! Среди деревьев блестели электрические лампочки. Из длинного здания, должно быть клуба, слышны звуки рояля. Рояль? Рояль?!

И один из солдат сказал:

— Мост — наш.

— Похож на наш, — проговорил неуверенно другой, — но мало ли бывает похожих мостов?

Они молчали, глядя на аул, на электричество, на деревья, контуры которых постепенно сливались с пахучей мглой полей. Поражало их и электричество, поражала их и зелень. Должно добавить, что казахи, привыкшие к кочевой жизни, редко разводят возле своих домов деревья. Летом обычно дома покидались, все уходили в степь или в горы. Кому ухаживать за деревьями?

И, постояв, подумав, оба солдата сказали:

— Не наш аул. Ошиблись. Шофер перепутал дорогу, а мы перепутали мосты. Пойдем обратно.

Солдаты повернули. Только на шоссе, встретив знакомого пастуха, который гнал отбившуюся от стада корову, они с изумлением узнали, что это тот самый аулсовет, который они искали.

До войны в ауле не было ни одного плодового дерева. Теперь солдаты ели яблоки и виноград. Был колхозный пир. И все радовались их ошибке, шутили над ними, и дети, смеясь, глядели на них, моргая длинными ресницами, обдавая их свежим дыханием жизни…

Но рассказ этот не о солдатах, вернувшихся с фронта. Рассказ — о рояле, который они слышали, и о песне, носящей название «Джунгарский цветок».

Мы шли мимо клуба. Слышались оттуда звуки рояля. Кто-то играл с большой силой, плавно и вдохновенно. Разумеется, это не была игра опытного мастера, но высокое чувство, обстановка, горы, весна, деревья с завязями плодов — все это заменяло руку опытного мастера.

Я сказал:

— Хорошо. Что это он играет?

— Она играет, — поправил меня сопровождающий. — Ее зовут Залиха Бердыбаева.

— Где она училась?

— Она здесь училась.

— Здесь?

— Она пожилая женщина. Ей пятьдесят лет. Ей трудно было ехать в Алма-Ата учиться. Она здесь училась.

Я попросил объяснений. И сопровождающий сказал:

— Если вы обещаете не разглашать широко, я вам расскажу. Здесь есть одно затруднительное обстоятельство, из-за которого нельзя широко разглашать эту историю…

Конечно, я обещал.

И сопровождающий сказал:

— Муж у Залихи Бердыбаевой был почтенный певец. Его в нашей области знали многие. Он пел при всех случаях: и в горе и в радости. Самой известной его песней была песня, которую он пел в радости. Ее очень любил народ. Она называлась «Джунгарский цветок». Хороший, пышный цветок, вроде горного пиона. Его видят казахи, когда гонят стада на горные пастбища, в джайляу. Вам известно, что нет большей радости для казахов, чем подниматься летом на джайляу? Он замечательно пел эту песню.

Родился у них сын. Сын приветливый. Голос с детства — необозримый, лазурный, его так называли. Скоро начал перенимать все песни своего отца. Отец говорил: «Лучше меня певец будет». Умер отец, к сожалению, рано. Не увидал всей славы сына! А сын учился, пел, и вот поехал он в Алма-Ата, и там взяли его в консерваторию. Стал он молодым композитором. Создавал талантливые вещи. Большие надежды были. Весь аул им гордился, поддерживал его как мог. Приедет, бывало, в аул, играет на домбре, поет. А в конце начинает петь «Джунгарский цветок» — и у иных на глазах от радости слезы.

Он говорит:

— Вот еще немного поработаю, достану рояль, привезу в колхоз, буду вам играть свои вещи. Сыграю вам на рояле мелодию «Джунгарский цветок»…

Мы ждали.

Началась война. Молодой композитор Солорман Бердыбаев сказал:

— Мне нужно идти. Я не могу иначе. Мне нужно идти на войну.

Записался добровольцем. Перед тем как выехать на фронт, приехал в родной аул проститься. Привез свои ноты, все свои работы. Очень много работ. Попросил мать поберечь их. И с войны писал, справлялся, как его работы — в сохранности ли?.. Конечно, в сохранности! Мать ли не сохранит? Мы ему писали от имени аула. Говорили, что поем его «Джунгарский цветок» и все его ноты в сохранности.

Он был сержант. При взятии Варшавы он погиб смертью героя.

О нем много писали хорошего. А затем приехали сведущие люди из Алма-Ата, сказали, что ноты его им нужны, что музыку его исполнять нужно. Мать не хотела отдавать. Как расстаться? Она все думала, что ошибка, что сын придет. Но мы уговорили ее. Герой умер. А песня его должна петься. Она должна продолжать его дело!

Еще немного спустя мы стали слышать его музыку по радио. «Джунгарский цветок» исполнялся довольно часто. Залиха была довольна. Слушала всегда так, будто сын ее стоит рядом. Мы написали благодарность в радиокомитет. Когда узнавали заранее, что будет исполняться «Джунгарский цветок», мы надевали лучшие костюмы. Залиха надевала пальто, крытое бархатом. Мы, казахи, любим бархат. Это наш любимый наряд. Он нам напоминает весну, бархат полей, бархат горных лугов.

Залиха Бердыбаева у нас заведует колхозной фермой. До войны у нас на ферме было сорок голов крупного скота. Во время войны, под заботами Залихи, стадо выросло до двухсот голов, из них — пятьдесят одна дойная и ни одной больной, заметьте. Такие заботы! А ведь, кроме того, мы передавали скот для питания армии, жертвовали в районы, пострадавшие от оккупации. Забот, хлопот много. Разумеется, не всегда она имела возможность подойти к радио. Постоянно она в поле…

Однажды она говорит председателю аулсовета:

— Посоветуй, как быть? Не могу жить без музыки сына. Хочу изучить ноты. Хочу съездить в Алма-Ата, взять его ноты…

— Копии? — говорит председатель. — Копии дадут. Я поеду с тобой.

Председатель и Залиха поехали в нашу столицу.

Копии нот им дали. Получили они также и деньги: ноты приобрело издательство для печатания. Деньги большие. Залиха Бердыбаева, разумеется, из этих денег не взяла ни копейки. Все пожертвовала в фонд обороны.

А с нотами беда! Оказалось, что они для рояля. А Залиха знает только домбру. Как быть?.. Вернулась в аул Залиха, горюет.

Говорит однажды Залиха Бердыбаева:

— Не могу своей фермы бросить! Иначе уехала бы в Алма-Ата, начала бы учиться на рояле. Хочу слышать сына! Как быть?

Как быть? Собрал нас председатель. Спрашивает: «Как быть?» Мы сидим, думаем. Как быть? У нас есть механик Соколов. Бывший сталинградский боец. Он нам построил за аулом, у дороги, возле того мостика, где те возвратившиеся солдаты не узнали своего аула, — там он построил небольшую электростанцию. В сарае была мельница; он сарай перегородил: в одной половине — мельница, в другой — электростанция. Огонь электростанции нужен аулу только вечером, поэтому днем Соколов энергию приспособил для мельницы. Мельница обслуживает два района, но, конечно, своему району мелет вне очереди. Так вот этот Соколов, демобилизованный по ранению, говорит:

— Если вы вспомните, в каком робком состоянии находилась прежде казахская женщина — она даже не имела права садиться за один стол с мужчинами, а только прислуживала, — то все благородные желания советской казахской женщины нужно всячески поддерживать! Я предлагаю приобрести ей рояль, пригласить из города учителя, там есть старички музыканты из эвакуированных, я сам лично даже знаю такого. Будем привозить старичка, продукты ему дадим, пусть учит.

Председатель наш Габылова говорит:

— Она не согласится!

— Почему она не согласится?

— Потому что рояль стоит дорого. Своих накоплений у нее нет, все свои сбережения она пожертвовала в фонд обороны. Разве она согласится, чтобы во время войны колхоз ей приобретал рояль?

Все признали, что Залиха Бердыбаева — женщина гордая, не согласится. Как быть?

Сидим, думаем.

Тогда опять этот неугомонный Соколов говорит:

— Хорошо. Пусть этот разговор будет только между нами. Я еду в Алма-Ата, приобретаю на общие деньги рояль и скажу ей, что рояль этот давно консерватория подарила ее сыну, но забыли сказать ей, когда она приезжала. Война, знаете, не до роялей… А он стоит на складе. Я беру все на себя! Изба у нее маленькая; ну, пускай стоит пока рояль в клубе. Война кончится, выстроим ей большой дом, перевезем рояль… Пускай играет…

Она начала учиться. Трудно в пятьдесят лет овладеть роялем. Но Залиха Бердыбаева — настойчивая женщина, умная женщина. Она научилась. И вот теперь, слышите, она играет, каждый день играет песню о «Джунгарском цветке»… Слышите?..

Мы подошли к мельнице. Механик Соколов, прихрамывая, показывает нам распределительную доску, ведет к проходу, к турбине. Турбина мала, надо увеличить проход. Делали станцию во время войны, для победы торопились. А теперь пора и исправить. Исправим… Механик полон заботы, восторга, речь его отрывиста, и с особо острым вниманием рассматриваешь его солдатскую одежду, ту одежду, в которой он защищал Сталинград, одежду, на которой ныне покоятся крошечные крупинки размолотого зерна. Да, он был в Сталинграде, этот рядовой, и там ранен в ногу…

— У нас все будет! — говорит он громко, покрывая своим крепким солдатским голосом шум потока. — Молотить электричеством? Обязательно! Кузню механизировать? Обязательно! А как же иначе?

Соколов широко разводит руками:

— Смотрите, сколько здесь воды! Сила! Даровая! Только бери…

Он смотрит на меня, улыбаясь, и вдруг говорит:

— У нас в селе уже рояль есть. Слышали «Джунгарский цветок»?

В голосе его столько теплоты, что мы невольно оборачиваемся к аулу.

Сквозь облака опять прорвалось солнце. Оно опять залило своим сверкающим светом крыши, глинобитные заборы, сады. Ветер относит в сторону дымок из глинобитной трубы, машет им, как платком. На крышах и заборах алеют блещущие влагой нежные маки. И, весь дрожа от радости жизни, от радости творчества, весь наполненный песнью о «Джунгарском цветке», думаешь: «Как же ты прекрасна, жизнь! И как же ты прекрасен, Человек моей страны, преобразователь судьбы и земли…»

… Я не сдержал слова. Я рассказал о песне «Джунгарский цветок». И разве я мог поступить иначе? Я лишь не привел название аула и несколько изменил фамилии героев рассказа.

1947