46. Лондон, 1885

46. Лондон, 1885

Мы играем роли в наших маленьких драмах, комедиях, трагедиях и фарсах до конца, а затем все начинается сначала.

Элеонор Маркс {1}

Второй том «Капитала» ушел в печать в январе 1885 года, спустя 18 лет после того, как Маркс обещал прислать рукопись издателю. За это время Маркс написал две больших рукописи и шесть отдельных частей. Энгельсу потребовалось полтора года, чтобы разобраться в этой путанице {2}. Хотя эта работа полностью его вымотала, Энгельс беспокоился, что если немедленно не приступить к третьему тому, он будет потерян навсегда, потому что никто другой записи Маркса расшифровать не смог бы. Энгельс говорил, что должен довести дело, по крайней мере до единой черновой рукописи, — чтобы позволить себе благополучно «сдохнуть» {3}. Среди бумаг Маркса он обнаружил две завершенных рукописи и блокнот с расчетами и заметками для третьего тома {4} (который находился, по словам Энгельса, «в состоянии, способном привести в ужас и лучших людей, нежели я» {5}), а также около тысячи страниц черновых набросков к четвертому тому. Четвертый том был настолько далек от завершения, что Энгельс обещал приступить к работе над ним только после того, как полностью закончит все остальное, — и добавил, что работа предстоит огромная {6}.

Энгельсу исполнилось 64 года, но его разум был все так же ясен, а суждения резки, как в 20 лет. Помимо подготовки английского издания первого тома «Капитала», контроля над изданием второго тома и работы над текстом третьего тома, он также следил за выходом на французском, итальянском, датском и английском языках своих собственных работ и работ, написанных в соавторстве с Марксом: «18 Брюмера», «Происхождение семьи» и «Манифест» — на французском; «Наемный труд и капитал» — на итальянском; «Происхождение семьи», «Манифест Коммунистической партии» и «Развитие социализма от утопии к науке» — на датском и английском {7}. Одному приятелю Энгельс признавался, что чувствует себя «школьным учителем, проверяющим тетрадки» {8}.

Однако особую радость доставляла ему работа с неопубликованными трудами Маркса. В марте 1885 ода он говорил Лауре, что третий том становится все «больше и больше, по мере того, как я погружаюсь в него… Почти немыслимо, как человек, совершивший такие великие открытия, практически революцию — мировую и научную — в своей голове, мог держать в ней этот труд почти 20 лет».

В письме от 8 марта, накануне очередной годовщины смерти Маркса, он восклицает: «В субботу — уже два года! И все же, пока я работаю над этой книгой, я словно общаюсь с ним, живым» {9}.

Предисловие к второму тому Энгельс датировал 5 мая 1885 года. В этот день Марксу должно было бы исполниться 67 лет. Как Маркс и хотел, книга была посвящена Женни. Энгельс упоминал, что частично проблемы с изданием работ Маркса были связаны с отсутствием у автора коммерческого опыта и таланта. Маркс умел считать дифференциальные уравнения, но не всегда справлялся с расчетом баланса, а именно эти финансовые операции составляли основу исследований второго тома, описывавшего оборот капитала в бизнесе и обществе {10}. На протяжении 500 страниц Маркс пытался детализировать постоянно меняющуюся и расширяющуюся систему, создающую несуществующие рынки, навязывая потребителю товар, в котором он не нуждается и которого не требует.

Среди таких рынков — жилищное строительство, в котором больше не строят домов по заказу (финансируется оно домовладельцами по мере продолжения работы), и которое построено полностью на финансовых спекуляциях. Эти спекуляции приводят к тому, что строится не один дом, не четыре дома — строятся сотни домов. Объемы строительства таковы, что значительно превышают финансовые возможности капиталиста и заставляют его прибегать к займам, чтобы рассчитаться с долгами; он продает дома, которые ни для кого конкретно не построены. Однако эта формула ложится в основу социальной стабильности и развития, в ту же сложную систему, куда вписываются и другие вложения капитала. Как и финансовый рынок, строительный рынок подвержен обвалам. Если застройщик не может вернуть деньги, потраченные на строительство, вся система рушится:

«В лучшем случае дома стоят незавершенными, до прихода лучших времен; в худшем их продают на аукционах за полцены».

Так капиталистическое перепроизводство втягивает еще одну отрасль промышленности в непрерывный цикл подъемов и обрушения {11}.

Рост рынка, по мнению Маркса, относится не только к неодушевленным объектам производства. Он заявляет, что в поисках быстрого и большего обогащения в сельскохозяйственном секторе крупные фермеры-капиталисты даже бросают вызов самой природе, ускоряя рост поголовья животных и срок их выращивания — и тем самым сокращая период времени, проходящий до убоя скота — путем внедрения новых методов селекции. Это ускорение естественных процессов ведет к нарушению баланса сельского хозяйства и отвращает фермеров от традиционных занятий в угоду разведению коров, овец и свиней, что, в свою очередь, диктует повышение цен на сельхозпродукцию, а также провоцирует перепроизводство в одних отраслях и сокращение его в других; растет цена на основные продукты питания, такие как кукуруза или овес, ибо их либо не сеют, предпочитая более выгодное в плане прибыли мясо, либо продают на корм скоту {12}.

Во втором томе Маркс описывает влияние капиталистического развития и инвестиций на общество и население промышленных районов — в томе первом он лишь вскользь коснулся этого вопроса. Он описывает систему, которая социально, коммерчески и политически деструктивна — так работают фабрики и заводы викторианской Англии, влияя и на каждого жителя, и на регион в целом.

Друзья Маркса в России ждали появления второго тома с 1867 года. Энгельсу так не терпелось передать им готовую книгу, что он послал Николаю Даниельсону листы верстки — еще до выхода книги из печати. Энгельс считал очень важным, чтобы книга разошлась в России как можно быстрее {13}. В 1883 году бежавшие из России в Швейцарию революционеры основали группу «Освобождение труда», чьей основной задачей стало распространение трудов Маркса в России {14}.

В феврале Эвелинг, Тусси и Уильям Моррис обратились к студентам Оксфорда от имени Социалистической лиги. Выступление было сорвано — кто-то использовал газовую гранату — но эти трое все равно были довольны вечером и покинули Оксфорд, оставив в его стенах новорожденный Клуб Маркса {15}. Такое общение с британской элитой было внове для Тусси. Она предпочитала улицы Ист-Энда, где условия жизни были еще более отвратительными, чем в Сохо и Сент-Джайлсе, когда туда впервые приехали ее родители.

Эвелинг, со своей стороны, затеял вечерние курсы по теории социализма в Вест-Энде, однако, когда в Лиге возникли вопросы, куда деваются собранные деньги, быстро поменял предмет своих лекций, занялся наукой и переехал севернее, на Тоттенхем-Корт-роуд. Теперь он мог взимать плату со слушателей без всяких осложнений {16}.

Эвелинг, вполне возможно, был социалистом — хотя бывшие товарищи сильно сомневались в этом, приписывая все его внезапно вспыхнувшие симпатии к социализму влиянием Тусси {17}, — однако скорее всего, он рассматривал движение с точки зрения выгоды и в качестве еще одного этапа своей карьеры. Социалисты привлекали лондонскую интеллигенцию левых взглядов, и Эвелинг без особого труда мог завести нужные связи для продвижения своих пьес в театр. Временами он честно и много трудился на благо социализма, но один из его современников говорил, что делает он это механически, без души {18}, и уже через два года пребывания в рядах социалистов все свои силы посвящает своей первой любви — театру… а также хорошеньким молодым актрисам, которых встречает на окрестных улицах.

В апреле доктора обнаружили у Эвелинга камни в почках, и он отправился отдохнуть на остров Уайт, поскольку полноценное путешествие они с Тусси себе позволить не могли {19}. Все это было хорошо знакомо Тусси — ее отец последнее десятилетие своей жизни провел, пытаясь поправить расшатанное здоровье, — и как и в случае с Марксом, она винила в болезни Эвелинга истощение и усталость. Она писала Лауре: «Помимо обычной работы «для хлеба насущного», его терзает постоянное беспокойство из-за Социалистической лиги. Мы с тобой с детства усвоили, что означает — посвятить себя делу «пролетариата». Тебе это объяснять излишне» {20}.

Это была первая из поездок Эвелинга, которые он совершил в одиночестве, — и отнюдь не все они были связаны с восстановлением здоровья. Было подозрение, что они связаны с другими женщинами — и изменами Эвелинга «жене» Элеоноре. Прямо на это ничто не указывает, но в этот период Тусси выглядит встревоженной. В июне она пишет Шоу, прося его приехать. Она говорит, что будет «очень благодарна», если он проявит сердечность, и спасет ее «от долгих дней и вечеров наедине с самой собой — человеком, от которого я более всего устала».

Тусси (и члены ее группы) познакомилась с Генриком Ибсеном и была заинтересована его работами. Ее привлекла вера норвежца в неотвратимость рока. В письме к Шоу она говорит, что находит очень глупым то, что люди считают пьесы Ибсена не имеющими четкого финала или не предлагающими никакого разрешения конфликта.

«Как будто в жизни все всегда заканчивается «хорошо» или «плохо». Мы играем наши маленькие драмы, комедии, трагедии и фарсы, а потом все начинается сначала. Если бы мы могли найти решения для всех наших проблем, жизнь наша в этом утомительном мире была бы абсолютно безбедной и счастливой» {21}.

В своем дневнике Шоу отмечает, что в том году пошли слухи о разрыве Тусси и Эвелинга {22}, и хотя нет никаких доказательств, что это произошло, письма Тусси того периода полны беспокойства по поводу их отношений. Она написала Олив Шрайнер: «С тех пор, как умерли мои родители, я знала так мало истинной — то есть чистой и беззаветной — любви. Если бы ты когда-нибудь бывала у нас дома, если бы видела моих отца и мать, знала бы, чем был для меня отец — ты бы лучше поняла мою тоску по любви, мое желание дать ее и получить взамен, мою острую нужду в чьей-то привязанности» {23}.

Заметно в ее словах и чувство вины. Через четыре года после смерти матери Тусси все еще занимается самобичеванием, виня себя в желании построить собственную карьеру и пренебрежении интересами семьи во время последних месяцев болезни Женни Маркс. Дочь Маркса не должна поддаваться буржуазной мелкой радости от личных достижений; прежде всего нужно думать о других — о тех, кто совсем рядом, и о тех миллионах вне пределов досягаемости, с которыми никогда не встретишься — ответственность за судьбу которых взял на себя ее отец. В отличие от своих сестер Тусси пыталась существовать в обоих этих мирах и боялась, что мать так ее и не поняла. Возможно, не понял ее и отец, однако в своем вечном стремлении идеализировать все, что с ним связано, Тусси утверждает, что это не так. В том же письме к Шрайнер она пишет: «Что до моего отца, то я в нем уверена! За долгие и трудные годы, полные лишений, между нами часто пролегала тень — когда-нибудь я расскажу тебе эту историю целиком — но наша любовь друг к другу всегда оставалась неизменной, и несмотря ни на что, мы всегда верили друг в друга и друг другу доверяли».

О Женни она пишет иначе.

«Мы с мамой страстно любили друг друга, но она не знала меня так хорошо, как отец. Одно из самых горьких сожалений в моей жизни — то, что она умерла, думая — несмотря на всю нашу любовь — что я слишком жестока и груба… Но папа — мы же с ним были так похожи!» {24}

Дочери Маркса выросли и повзрослели в необычной семье. Их родители, конечно, любили друг друга — почти фанатично — и преданность Женни Карлу была образцом самопожертвования. Каждая из дочерей примеряла эти отношения к своему собственному замужеству… однако ни одна не нашла ни беззаветной любви, ни готовности разделить пополам все трудности. Женнихен, Лаура и Тусси были увлечены мужчинами, каждый из которых сначала размахивал революционным флагом, а затем улетал прочь, словно красная комета, оставляя их сражаться в одиночестве.

«Эдвард ужинает сегодня с [одним критиком] и находится в очень приподнятом настроении, поскольку на ужине будут некоторые дамы. Я одна, и в каком-то смысле для меня облегчение — быть одной, хотя это ужасно. Можно только позавидовать таким, как Эдвард (т. е. французам и ирландцам). Они за час могут забыть обо всем» {25}.

Растерянность Тусси отражает ее внутреннее смятение, однако влияли на нее дискуссии, которые велись в их кругу — по вопросу отношения полов. Это нельзя было назвать опытом суфражизма — просто довольно интимные обсуждения жизни и человеческой натуры мужчин и женщин, в публичном и личном плане. Для товарищей Тусси было совершенно очевидно, что женщины традиционно подчинены мужчинам только потому, что они — женщины — во всем остальном они никак не уступают мужчинам: ни в силе, ни в таланте, ни в интеллекте, что могло бы определять их зависимое положение. Некоторые утверждали, что женщины — это последние добровольные рабы. Однако эта роль женщинам уже наскучила.

После долгих лет игнорирования вопроса равенства полов социалисты наконец-то начали рассматривать права женщин. В 1878 году Август Бебель опубликовал книгу «Женщина и социализм», в которой утверждал, что освобождение человечества невозможно без социальной независимости и равенства обоих полов {26}. Откровенные исследования положения женщины в обществе стали появляться и в искусстве. Знаменитая пьеса Ибсена «Кукольный дом», написанная в 1879, была впервые сыграна в Лондоне в начале 1880-х гг.

Будущая супруга Хэвлока Эллиса, Эдит Ли вспоминала, как она, Шрайнер и Тусси вместе с остальными зрителями собрались на улице после окончания спектакля, задыхаясь от волнения.

«Мы были беспокойны и стремительны, почти дики в наших суждениях. Что все это значило? Жизнь или смерть для женщин? Радость или несчастье для мужчин?» {27}

Примерно в это же время с подачи главного редактора У.Т. Стеда газетой «Пэлл-Мэлл Газетт» совместно с Армией спасения и другими благотворительными организациями было проведено исследование, в результате которого вырисовывалась ужасающая картина положения секс-коммерции в Лондоне. Группа Стеда настаивала, чтобы сексуальные преступления карались жестче и строже, предлагая повысить контроль, подняв брачный возраст для девушек с 13 до 16 лет {28}. Тусси это привело в ярость: возраст женщины никакой роли не играл — до тех пор, пока один класс (или пол) имел возможность покупать другой, сексуально эксплуатируя женщин в любой форме — через брак или проституцию.

Тусси и Эвелинг разразились памфлетом в защиту прав женщин, рассматривая секс-торговлю в ответ на исследования Стеда (Эвелинга многие критики считали истинным экспертом в данном вопросе). По мнению Тусси и Эвелинга, положение женщины — «порождение организованной тирании мужчин», а брак и мораль — «просто торговые сделки». Их смелые тезисы тем не менее заканчивались робким выводом о необходимости моногамии — или, как тогда говорили, «преданности одной женщины одному мужчине» {29}.

Тусси беседовала с Шоу об Ибсене месяцами, и он призвал ее попробовать еще раз воплотить свои сценические мечты. Возможно, в качестве подготовки к этому, она в январе 1886 провела чтения «Кукольного дома» у себя на квартире. Она играла Нору, а Шоу — шантажиста Крогстада. Эвелингу назначили роль бесчувственного мужа Элмера {30}.

В конце 1885 года Тусси познакомилась с еще более мрачной историей женской беспросветной судьбы — «Мадам Бовари» Флобера. Об Эмме Бовари Тусси писала:

«Ее жизнь пуста, бесполезна, и эта сильная женщина чувствует, что в этом мире для нее должно быть какое-то место; должно быть какое-то занятие» {31}.

Возможно, это было описание самой Тусси, ее оценка самой себя: привела ли заветная независимость к тому, чего она хотела?

Социализм был протестирован на избирательных участках в Германии, Англии и Франции осенью 1885 года. Само появление социалистических кандидатов толковалось их сторонниками как победа, однако скромные результаты стали отрезвляющим напоминанием о долгом пути, который предстояло пройти, чтобы победить. Несмотря на то что антисоциалистический закон в Германии так и не был отменен, — это вынудило партийных лидеров действовать тайно: например, собирая средства под вывеской благотворительных организаций, проводить тайные митинги, заявлять кандидатов от фиктивных групп — Социалистическая рабочая партия увеличила количество мест в рейхстаге до 24, что дало ее членам право входить в состав комитетов и заниматься законодательством {32}.

Эта победа была очень важна для рабочего класса Германии именно в то время: впервые в промышленности было занято больше народу, чем в сельском хозяйстве, а сама промышленность управлялась картелями, в которых власть и капитал распределялись между членами небольших групп элиты {33}. На революцию рабочий класс Германии был пока не способен, оставалось вести борьбу, став новой силой внутри самой системы — в правительстве.

Английские выборы этого года стали первыми, для которых был повышен до 5 миллионов человек избирательный ценз. Теперь голосовать могли почти вдвое больше людей, чем раньше. Социал-демократическая федерация Гайндмана выдвинула троих кандидатов, однако проиграла по всем трем позициям — неудача, если не полное разочарование для первой попытки английских социалистов участвовать в выборах; не говоря уж о разразившемся скандале — выяснилось, что Гайндман брал деньги у консерваторов, чтобы заявлять своих кандидатов в тех областях, где традиционно были сильны либералы, с тем чтобы ослабить их позиции. В результате — первое выступление социалистов на политической сцене было признано «грязной сделкой» {34}.

Вскоре социалистов связали и с насилием. Зима 1885–1886 года выдалась одной из самых холодных, особенно в Лондоне и Ист-Энде, который был переполнен безработными; семьям не хватало денег на уголь. Протесты против безработицы и бедности, нехватки средств к существованию — от еды до топлива — стали почти повседневным явлением, вспыхивая то в одной части города, то в другой {35}.

В феврале жалобы и гнев жителей Ист-Энда обратились на буржуазию — и выразились в демонстрации, прошедшей от Трафальгарской площади по Пэлл-Мэлл-стрит до Гайд-парка. Над демонстрантами открыто издевались члены частных клубов, расположенных на Пэлл-Мэлл. Огромные, сверкающие, чисто вымытые окна отделяли представителей высшего сословия от серого грязного сброда; в их клубах было тепло. Все это стало слишком большим искушением для толпы, в которой было много молодых преступников и криминальных элементов. Они начали крушить окна и витрины по всей улице, продолжили на Оксфорд-стрит, и осколки густым ковром усеяли мостовую {36}. Полиции было на удивление мало — Энгельс считал, что это было сделано намеренно, чтобы дискредитировать социалистов и рабочих активистов, связав любые их выступления с бессмысленным насилием и разрушением {37}. Когда новости о беспорядках распространились по городу, началась паника. Одна газета писала, что 60 тысяч хулиганов готовятся идти на Лондон {38}.

Однако угроза беспорядков нигде не возымела такого эффекта, как во Франции. Левые здесь уверенно победили на выборах осенью 1885 года, однако их внутренний раскол становился все глубже, результатом чего стала повсеместно начавшаяся после выборов борьба за власть — Энгельс назвал ее «парламентской болезнью» {39}. Пока депутаты и министры с упоением ругались в своих раззолоченных залах, они не слышали и не чувствовали нервную дрожь, сотрясавшую Францию. На заводах и шахтах по всей стране агитаторы — социалисты и анархисты — убеждали рабочих, что у них достаточно сил, чтобы нанести удар по капиталистической системе, эксплуатирующей их.

В 1885 году Эмиль Золя опубликовал свой роман «Жерминаль», в котором описаны не только нечеловеческие условия жизни шахтеров и их семей, но и убийство управляющего шахты руками забастовщиков, доведенных до безумия нуждой и жестоким обращением. В январе 1886 года толпа бастующих шахтеров в городке Деказвилль, в Пиренеях, сознательно или спонтанно повторила это преступление: управляющего шахты выбросили в окно его кабинета, прямо в руки шахтеров, которые буквально растерзали несчастного {40}. Этого акта звериной, варварской жестокости оказалось достаточно, чтобы заставить притихнуть даже самых азартных спорщиков в правительстве — в Париже и за его пределами.

Это событие породило страх — он ширился, охватывая фабричные конторы и местные законодательные собрания; по всей Европе наконец-то обратили внимание на требования рабочих — то, чего они никак не могли добиться мирными забастовками. Энгельс говорил, что это событие и его последствия знаменовали собой смерть утопического социализма во Франции {41}, положили конец невнятным мечтам о лучшей жизни, которые хоть и обнадеживали интеллектуалов, но были совершенно бесполезны для рабочих, лишенных буквально всего, в том числе — и человечности.

Всего три рабочих вошли во вновь избранную Палату депутатов, однако они использовали все свои возможности, чтобы обратить внимание остальных на проблемы рабочего класса, а в марте 1886 года Палата приняла беспрецедентное решение — условия работы и жизни шахтеров должны быть улучшены.

Оптимизм и энтузиазм Энгельса, связанный с «революцией» во Франции, буквально брызжет со страниц его писем того периода. Впервые во французском правительстве признали права рабочего человека {42}.

Трудовая партия Лафарга и Геда (созданная Гедом в 1880 г. в качестве первой французской марксистской партии) формирует Национальную федерацию профсоюзов, чтобы обеспечить поддержку своих кандидатам на местных выборах и укрепить те завоевания, которых добились социалисты после событий в Деказвилле {43}.

Улучшения ситуации в Англии Энгельс пока не предполагал, поскольку сита английских социалистов наивными и не имеющими четкого плана действий. Однако развитие событий в Германии он считал позитивным, а положение дел во Франции и Америке — крайне важным для всего движения. В 1886 года рабочие 8 американских городов протестовали, требуя введения 8-часового рабочего дня (средняя продолжительность рабочей недели составляла 60 часов). Протестные акции завершились большой демонстрацией и забастовкой, прошедшими 1 мая — в них участвовали несколько сотен тысяч человек. Воодушевленный и довольный, Энгельс тем не менее опасался, что американскому рабочему движению не хватает серьезной теоретической базы {44}.

Социализм в изложении Маркса (термин «коммунизм» теперь все чаще употреблялся лишь в отношении будущего бесклассового общества) — с его акцентом на расширение прав и возможностей рабочих при помощи образования, создания профсоюзов и политических партий; на цели, предполагающие введение общественной собственности на средства производства и дальнейшее полное разрушение капиталистической системы — был уже хорошо известен во всем мире, однако понимали его с трудом, особенно в англоговорящих странах. Однако положение дел постепенно менялось. Работа над английской версией первого тома «Капитала» шла довольно бойко (помощь Эвелинга, впрочем, впечатляла мало: переводя одну из глав, он запросто пропустил 50 страниц {45}), а Либкнехт, Тусси и Эвелинг отправились в турне по США с лекциями о «социализме Маркса».

Тусси и Эвелинг отплыли из Ливерпуля на борту парохода «Сити оф Чикаго» 31 августа, а в Нью-Йорк прибыли 10 сентября 1886 года; Либкнехт ехал отдельно. Эвелинг и Либкнехт были приглашены в США Социалистической рабочей партией Америки, созданной в Нью-Йорке и состоявшей в основном из немецких эмигрантов. Тусси не была официально приглашена, но партия воспользовалась ее приездом — и дочь Маркса выступала практически в каждом пункте остановок во время их большого турне.

Социалистическое движение в Америке было совсем молодым, и в данный момент новости о рабочих занимали все первые полосы газет — отчасти из-за проходящего суда и ожидаемого приговора семи рабочим, обвиняемым во взрыве бомбы в Чикаго, в мае этого года, так называемом «взрыве в Хеймаркете». Тусси страшно нервничала по этому поводу и писала Лауре, что предвидит осложнения в поездке из-за чикагского дела. Зато Эвелинг видел лишь выгоды этого турне, рассчитывая на серьезную прибыль; он писал Лауре и Лафаргу: «Если мы заработаем миллионы, то первый же из них потратим на билеты от Кука», — имея в виду, что Лафарги смогут присоединиться к ним в Соединенных Штатах {46}.

С момента прибытия в Америку Эвелингов осаждала пресса (Тусси говорила, что репортеры рыщут, словно волки) {47}. Один репортер отметил их растерянный вид в момент высадки в порту, а Эвелинга описал, как «типичного квакера» — в сером костюме и широкополой черной фетровой шляпе. Тусси, опиравшаяся на руку мужа, была в большой белой шляпе из соломки, с белым пером; загоревшая во время морского путешествия {48}.

Поездка была не из приятных: один пассажир умер во время путешествия, и когда его останки опускали в волны океана в присутствии безутешной родни, попутчики на верхней палубе смеялись и бросали вслед гробу апельсиновые корки. Тусси была в ярости от этого проявления презрения богачей к бедным, не знающего даже уважения к смерти. Однако, по счастью, долго находиться в компании подобных людей ей не пришлось {49} — их с Эвелингом прямо на пристани встретили люди с красными ленточками на лацканах. Среди встречавших был Теодор Куно {50}, тот самый злосчастный пловец, которого Энгельс спас во время торжественного ужина, данного Марксом после завершения конгресса Интернационала в Гааге.

Первая лекция Тусси, Эвелинга и Либкнехта для социалистов состоялась в Бриджпорте, штат Коннектикут, после чего они отправились в Нью-Хейвен выступать перед студентами Йеля {51}. Все путешествие заняло 12 недель; они посетили 35 городов и населенных пунктов, встречались с левыми, феминистками, социалистами, профсоюзными лидерами; выступали почти в каждом городе, иногда на четырех мероприятиях в один день. Тусси отрабатывала свое присутствие тем, что писала статьи в газеты. Эвелинг посетил с десяток спектаклей: за время турне он подрабатывал, публикуя театральные обзоры для лондонских газет и журналов {52}.

В начале ноября они прибыли в Чикаго, о чем на первой полосе написала «Чикаго Трибьюн» {53}. Их прибытию предшествовали тревожные статьи, в которых сообщалось, что «Эвелинг и его язвительная супруга» едут в Иллинойс, чтобы «разбудить нездоровые страсти» {54}. Впрочем, это лишь подогрело интерес к их визиту. Лекции посетили тысячи людей. В своем традиционном обращении Тусси призывала американскую аудиторию «бросить в общество три бомбы: агитацию, образование и организацию» {55}.

Она говорила как опытный социалист-активист, агитатор; выступления Эвелинга были научными лекциями ученого-теоретика, историка социализма, а Либкнехт, выступавший на немецком языке, был вообще живым свидетелем зарождения рабочего движения в первой половине столетия.

Социалистическое роуд-шоу, изнурительная поездка с запада страны до Канзас-сити имели грандиозный успех. В середине этой поездки они получили известие о важной победе, одержанной рабочими Нью-Йорка. Генри Джордж, кандидат от профсоюзов и Объединенной рабочей партии, едва не был избран мэром города, став вторым на выборах и обогнав республиканца Теодора Рузвельта {56}. Хотя «партия Маркса» ничего общего с ОРП не имела (и не очень поддерживала Джорджа), это было еще одним свидетельством того, что политический ландшафт в стране начал меняться.

Теперь они могли вернуться в Англию триумфаторами — у них было реальное доказательство того, какого прогресса добилось рабочее — и социалистическое — движение в Америке.

Проводы им устроили теплые, хотя многих в ОРП раздражали непрошеные советы Эвелинга, как лучше воспользоваться растущей мощью рабочего класса в политической жизни США. Эвелинг предложил ОРП, состоящей преимущественно из немцев (по некоторым данным, партия насчитывала около 3 тысяч членов), объединиться с крупными и более мощными профсоюзными организациями, в том числе с профсоюзами чернорабочих — белых и черных, — назвав новую организацию «Рыцари труда». Он утверждал, что это единственный способ для движения добиться успеха в Америке.

Энгельс говорил, что хотя немцы достаточно хорошо понимали теорию социализма, за два десятилетия они не сделали никаких попыток удовлетворить информационный голод американцев, отчаянно нуждавшихся в совете {57}. Совет Эвелинга, хотя и был простым повторением слов Энгельса, глубоко возмутил членов партии, во-первых, из-за личности советчика (ветераны немецкого социалистического движения считали Эвелинга выскочкой), во-вторых, из-за неявной, но все равно неуместной критики партии. С этого момента Эвелинг стал врагом. Он сам был в этом виноват и представлял собой легкую мишень, однако пока они с Тусси еще не догадывались об этом и потому были обескуражены той яростью, с какой на них неожиданно обрушились критики со стороны недавних друзей.

В январе Тусси вернулась в Лондон, навстречу хорошим новостям, что английское издание первого тома «Капитала» опубликовано, а продажи немецкого издания первого и второго томов неуклонно растут {58}. Они, без всякого сомнения, стали бестселлерами; это свидетельствовало о переломном моменте и о том, что интерес к наследию Маркса наконец-то тоже стал расти.

Однако чувство гордости по этому поводу, а также радость от удачной поездки по Америке быстро сошли на нет, когда они с Эвелингом оказались дома. Эвелингу передали экземпляр «Нью-Йорк Геральд», в которой была напечатана статья о требовании американских социалистов объяснить непомерные расходы Эвелинга во время турне по Штатам {59}. Газета откровенно злорадствовала над скандалом, назвав Эвелинга «апостолом недоплаченного труда» и интересуясь гигантской суммой в 1600 долларов, которую он истратил непонятно на что {60}. В статье говорилось, что в то время, как машинисты, плотники и чернорабочие получают не больше 2 долларов в день, Эвелинг за день потратил 25 долларов — на цветы, 50 — на сигареты, 42 — на вино в ресторане отеля и 100 долларов на театр {61}.

Эта история была подхвачена другими газетами, среди них «Ивинг Стандарт», которая издевательски писала: «Социалисты Нью-Йорка решили больше никогда не импортировать профессиональных агитаторов из изнеженных монархий Европы, поскольку это роскошь обошлась им слишком дорого. Разумеется, произвести впечатление на людей, швыряя деньги направо и налево — прием не новый, но социалисты Нью-Йорка, больше не хотят выписывать агитаторов, которые учат исключительно расточительности» {62}.

Возможно, СРП и не стала бы выступать с публичными обвинениями, но их спровоцировал сам Эвелинг, затеяв диспут по организационным вопросам перед самым отъездом из Нью-Йорка. Однако когда все это выплыло наружу, очень мало кто, кроме Энгельса и Тусси, усомнился в том, что большинство обвинений заслуженны. Расточительность была в характере Эвелинга, и некоторые вполне обоснованно сомневались, что вино и цветы предназначались для него и Тусси. Многие лондонские знакомые успели столкнуться с тем, как легко и весело Эвелинг тратит деньги — по большей части чужие. Генри Солт, активист-социалист, рассказывал, что Эвелинг не стеснялся занимать деньги даже у его жены, едва Тусси выходила из комнаты {63}. Х.В. Ли, тесно сотрудничавший с Эвелингом в партии, рассказывал, что он был «крайне внимателен к удовлетворению собственных потребностей и не жалел для этого никаких средств».

Эвелинг хотел иметь все лучшее — и неважно, сколько это стоило. Тот же Ли вспоминает один случай: «Однажды он заказал немецкому портному, который был членом Коммунистической рабочей образовательной ассоциации, сшить бархатный пиджак и жилет… Портной долго не мог добиться от Эвелинга денег за выполненную работу, а однажды пошел в театр — и увидел там Эвелинга, блиставшего в новом бархатном пиджаке… в сопровождении дамы» {64}.

Тусси и Эвелинг немедленно отреагировали на обвинения СРП. Эвелинг заявил, что не собирался требовать от партии оплаты его расходов, а просто представил им их полный список, чтобы товарищи сами приняли решение, а он бы оплатил все излишки из собственного кармана {65}. Энгельс присоединился к линии защиты. Маркса при жизни тоже часто обвиняли в том, что он живет в роскоши за счет рабочего класса, и Энгельс счел, что это тот же случай. Отвечая на письмо американского переводчика, работавшего над статьей Энгельса «Положение рабочего класса в Англии», он резко выступает против обвинений Эвелинга и требований исключить его из партии, а также запретить печататься.

Энгельс заявил, что знает Эвелинга уже 4 года и уверен, что тот все свое время и все свои средства посвящает исключительно нуждам партии. Более того, говорил Энгельс, если даже представить, что Эвелинг захотел бы нажиться на рабочих, Тусси никогда бы ему этого не позволила.

«И потому в моих глазах все эти обвинения абсурдны. Ее я знаю с рождения, а последние 17 лет она практически со мной не расставалась…. Дочь Маркса, обкрадывающая рабочих, — чересчур смелая фантазия!» {66}

Те, кто знал Энгельса, понимали, что он органически не способен видеть недостатки в тех, кого считал своими друзьями. Бакс писал: «Никакие доказательства злоупотреблений Эвелинга в финансовых вопросах, никакая очевидная неблагонадежность его натуры не могли поколебать веру в него Фридриха Энгельса. Что еще хуже — Энгельс продолжал попытки сделать Эвелинга лидером английских социалистов и рабочего движения» {67}.

Что касается Тусси, то друзья удивлялись ее неспособности — или нежеланию — видеть недостатки Эвелинга. В своей пьесе «Врач перед дилеммой» Шоу вывел Тусси и Эвелинга под именами миссис и мистера Дюбедат. Мистер Дюбедат изображен эгоистичным и слабым негодяем, падким лишь на деньги и женщин. Из уважения и любви к его жене знакомые и друзья хранят это от нее в тайне, она же верит, что ее муж — гений, которому не пристало заниматься низменными вопросами быта; она предпочитает игнорировать свои собственные ошибки — потому что муж нужен ей, чтобы оправдать свое собственное существование: она должна спасать его, чтобы жить самой {68}.

Как-то, уже прожив некоторое время с Эвелингом, Тусси писала Эллису: «Некоторые люди узнают друг о друге все сразу; некоторые же остаются чужими друг другу, даже прожив вместе целую жизнь» {69}.

Знала ли миссис Дюбедат своего мужа? АТусси?..

Данный текст является ознакомительным фрагментом.