45. Лондон, весна 1883

45. Лондон, весна 1883

Смерть — несчастье не для умершего, а для тех, кто остался.

Эпикур {1}

25 марта Энгельс сообщил Лауре, что Ленхен нашла в бумагах Маркса 500-страничную рукопись. Это был «Капитал, том 2».

«Поскольку мы пока не знаем ни в какой стадии готовности к печати находится рукопись, ни что еще может найтись, лучше пока держать эту хорошую новость подальше от прессы» {2}.

Две недели спустя таким же образом были обнаружены черновые наброски третьего тома. При жизни Маркса никто и понятия не имел, насколько далеко продвинулась его работа. Хотя сам он все время говорил, что находится на завершающей стадии, сроки окончания так часто переносились, что в это уже никто не верил. Энгельс вспоминал:

«Он всегда воздерживался от рассказов о том, как далеко он продвинулся в работе, поскольку знал, что как только об этом узнают, немедленно начнут приставать к нему с просьбами о публикации» {3}.

Изучив материалы, Энгельс понял, что он отшлифован по существу, но отнюдь не в смысле языка и стиля. Рукопись второго тома, например, изобиловала разговорной речью, довольно грубым юмором, беспорядочными цитатами на разных языках:

«Мысли записаны в том виде и в том порядке, в котором они появлялись в голове автора… А кроме того, одним из главных препятствий становился знаменитый почерк — который и сам автор иногда не мог расшифровать» {4}.

Несмотря на все эти трудности, и речи не могло быть о том, чтобы оставить рукопись пылиться на полке. Она должна была быть опубликована. Смерть Маркса создала вакуум в теории рабочего движения, но посмертные публикации его статей, а также работы Энгельса могли бы обеспечить направление и ориентиры развития создающихся социалистических партий. Молодые последователи Маркса и без того уже неправильно интерпретировали многие его идеи и переписывали заново историю рабочего движения.

Среди подобных «переоценок» фигурировали, например, «хороший» Маркс и «плохой» Энгельс — в качестве его антагониста; оценки их роли были в значительной степени занижены {5}. Энгельс и родные Маркса буквально покатывались от смеха, когда один немецкий эмигрант в Америке пожелал удалить ссылку на прозвище Маркса — Мавр, поскольку счел, что это может дискредитировать партию. (Как будто представление лидера партии обычным человеком могло лишить его необходимого для социалистической легенды масштаба.) Энгельс говорил, что любой, знавший Маркса, знал его как Мавра, и это продолжалось аж с университетских дней.

«Если бы я обратился к нему как-то иначе, он бы счел, что что-то не так» {6}.

В отношении себя Энгельс вежливо, но твердо поправил одного просителя, упорно именовавшего его «доктором Энгельсом»: «Позвольте заметить, что я не являюсь «доктором», я — продавец хлопка и пряжи в отставке» {7}.

Тем временем за пределами дома полицейские регулярно патрулировали улицу в дни после похорон, пока шли поминки, и друзья посещали Энгельса. Энгельс писал Лауре: «Эти имбецилы, очевидно, полагают, что мы производим динамит, хотя на самом деле мы дегустируем виски» {8}.

Энгельс и Тусси были назначены литературными душеприказчиками Маркса. В этом качестве, с помощью верной Ленхен, они целыми днями копались в коробках и ящиках с заметками, блокнотами, рукописями, тетрадями, письмами, газетами и книгами, на полях которых Маркс вечно записывал свои мысли, возникающие при прочтении {9}.

Денежного наследства Маркс не оставил: практически все его состояние оценивалось еле-еле в 250 фунтов стерлингов {10}. Однако его записи — наследие всей его жизни — требовали изучения и обработки. Тусси была полна решимости разобрать всю старую переписку — и отобрать письма, в которых могли содержаться критические замечания по поводу Энгельса или сестер Бернс. Она писала Лауре: «Мне не надо объяснять тебе, что я приложу все усилия, чтобы оградить нашего доброго Генерала от вещей, которые причинили бы ему боль. Разумеется, все частные письма я откладываю. Они представляют интерес только для нас» {11}.

Маркс умер, но его дочери по-прежнему посвящали свою жизнь его защите.

Впрочем, Тусси нашла еще одного человека, которому требовалась ее преданность. Не вполне ясно, когда она встретила Эдварда Эвелинга, доктора зоологии, которому в марте 1883 года исполнилось 33 года. Эти двое могли встретиться где угодно — он входил в группу, постоянно встречавшуюся и работавшую в читальном зале Британского музея, выступал в 1880 г. на уличном митинге в поддержку ирландских заключенных и основателя Земельной лиги; кроме того, он участвовал в школьных выборах, на которых Тусси поддерживала женщину-кандидата. Он даже преподавал в Королевском колледже, когда там работал Лонге, и мог считаться частью журналистских кругов Лондона {12}. Эвелинг был замечен во всех областях, интересовавших Тусси, от политики до Шекспира и проблем секуляризации. Вдобавок к этому — и это наиболее важный момент — Эвелинг, по наблюдениям Джорджа Бернарда Шоу, был фанатичным поклонником Шелли, Дарвина и Маркса {13}.

Эвелинг утверждал, что впервые встретил Тусси 10 лет назад, когда она пришла на одну из его лекций вместе с отцом и матерью {14}. Однако доверять любой версии Эвелинга довольно трудно и опасно — единственное, что о нем известно достоверно, так это то, что он был прирожденным лжецом. Кроме того, у него была репутация известного соблазнителя дамских сердец, что являлось предметом зависти многих мужчин в их кругу. Бернард Шоу писал, что у Эвелинга «глаза и лицо ящерицы» {15}. Его описывали как «сурового… уродливого и даже отталкивающего». Один из современников писал: «Вряд ли кто-то может выглядеть хуже, чем Эвелинг» {16}.

И тем не менее ему требовалось не более получаса даже в присутствии любого лондонского красавца, чтобы завоевать любую женщину, которую он выберет {17}. Будущий сексолог Хэвлок Эллис, один из близких друзей Тусси, говорил об Эвелинге:

«Он источал необыкновенную ауру мужественности, интеллектуальной энергии, его поведение всегда было спонтанным и искренним, что в первый момент маскировало иные, неприятные черты» {18}.

Эвелинг был любовником знаменитой светской львицы Анни Безант, но в 1883 году обратил свой взгляд на Тусси. Она, в свою очередь, была в восторге от него, признаваясь подруге: «Эвелинг разбудил во мне женщину. Меня неудержимо тянуло к нему». {19} Тусси игнорировала даже то, что отпугнуло бы любую другую женщину, — Эвелинг был женат. Кажется, без всяких усилий этот человек, утверждавший, что он по рождению и ирландец, и француз (вдвойне притягательное обстоятельство для Тусси), вошел в ближний круг семьи Маркс {20}.

Во время изучения бумаг Маркса была найдена не только рукопись второго тома — множество текстов на тысячах страниц, в разном состоянии готовности. Энгельс не был этим обескуражен, он считал этот труд «делом любви», поскольку он вновь возвращал его к сотрудничеству со старым другом. Он рассказывал Иоганну Бехеру из Женевы, старому, еще со времен 1848 года, приятелю:

«Последние несколько дней я разбираю письма 1842–1862 годов. Когда я их читаю, прошлое проходит у меня перед глазами, снова оживая, и я вновь чувствую ту радость, которую мы испытывали, благодаря действиям наших противников. Многие наши проделки заставили меня плакать от смеха: по крайней мере, нашим врагам так и не удалось изжить наше чувство юмора» {21}.

Сколько бы радости не приносила ему эта работа, Энгельсу требовался помощник. Он не только взял на себя всю ответственность за публикацию теоретических трудов Маркса, он пытался справиться с лавиной переписки. Письмо за письмом — и в каждом было требование или просьба разрешить опубликовать поздние работы или выдержки из них, а также рекомендации по работе движения. Британское издательство проявило интерес к английскому изданию первого тома «Капитала» — без сомнения, триумф… но и тяжкая ноша. День за днем, ночь за ночью Энгельс работал без устали, расшифровывая записи Маркса, и эти усилия негативно сказывались на его зрении. Конечно, под рукой всегда была Тусси, но ее время подразделялось на учебу, работу и две газеты, которые она редактировала совместно с Эвелингом {22}. При этом предпочтение, разумеется, отдавалось последнему.

Социолог и экономист, Беатрис Уэбб, встречалась той весной с Тусси в Британском музее и описала ее в своем дневнике как «миловидную, не очень опрятно, но живописно одетую, с черными кудрявыми волосами, разлетающимися за спиной… Ясные глаза, полные жизни и доброжелательности — однако неправильные черты лица, а выражение и цвет его указывают на нездоровый, чрезмерно экзальтированный образ жизни, поддерживаемый стимуляторами и наркотиками».

Уэбб не стала фанаткой Тусси Маркс. Она говорила, что спорить с ней бесполезно, особенно о религии. Тусси не одобряла Христа лишь в одном — в том, что до распятия он усиленно молился, чтобы чаша сия миновала его — в ее глазах, это было проявлением недостатка героизма. Уэбб просила Тусси разъяснить ей идеи социализма, однако Тусси отказалась, сказав, по словам Уэбб: «С тем же успехом я могу просить вас разъяснить мне теорию механики» {23}.

Это нехарактерное для Тусси проявление высокомерия многими с тревогой связывалось с растущим влиянием на нее Эвелинга. Не в силах больше полагаться на ее помощь, Энгельс обратился к Лауре.

Он убеждал ее, что свободного времени у нее все равно полно, и ничто не мешает ей временно переехать в Лондон. Поль сидел в тюрьме из-за речи, которую он произнес прошлой осенью, когда Лаура и Маркс были в Швейцарии {24}.

Путь Лафарга в тюрьму — путь великого позера. Они с Гедом игнорировали приказ явиться в суд Монлюсона, города к югу от Парижа, где, собственно, и была произнесена означенная речь. Ордер на их арест был выписан должным образом, однако Лафарг заявил, что явится в суд, только если ему оплатят дорогу и предоставят большой зал, в котором он сможет сделать официальное заявление. Затем он опубликовал письмо в магистратуру, в котором сравнил свои социальные сатиры с творчеством Джонатана Свифта {25}. Его резко высмеял за это даже собственный тесть, тогда еще живой Маркс {26}, а в декабре его все-таки арестовали, но освободили под подписку до суда. В марте, присутствуя на похоронах Маркса, Лафарг снова был задержан и выслан {27}. Он вернулся во Францию, апелляция была отклонена, и уже в мае 1883 он был на пути в знаменитую тюрьму Сан-Пелажи, расположенную на востоке Латинского квартала, — где и должен был отбыть 6 месяцев заключения {28}.

Отправка в Сан-Пелажи была обязательным пунктом в биографии каждого уважающего себя французского революционера. Лафарг и Гед были помещены в «политическое» крыло — Лаура окрестила его «Павильоном Принцев» — и им было разрешено поставить в камере собственную мебель. Лафарг выписал письменный стол и кресло, а также добился, чтобы жена каждый день обедала с ним, либо готовя сама, либо заказывая обед в соседнем кафе {29}. Лаура писала Энгельсу, что аппетит у узников «удручающе хорош. Каждое утро в 10.30 я прихожу в тюрьму с готовым завтраком и корзинкой продуктов для будущего обеда и ужина». Контрабандой она проносила коньяк, а также «разрешенные» пожертвования от товарищей по партии — вино, сигары, трубки и табак {30}.

Энгельс расценил эти новости как благоприятные, решив, что Лауру можно более эффективно использовать в Лондоне. Однако Лаура отвечала, шутя, что боится, как бы в ее отсутствие «великие» люди не стали совсем «маленькими» {31}. Вполне возможно, что ее забота о двух заключенных была лишь поводом и прикрытием для истинной причины нежелания приехать в Лондон.

Она была глубоко раздосадована тем, что Энгельс назвал Тусси соиздателем литературных произведений Маркса, а затем ее буквально привело в ярость то обстоятельство, что именно Тусси вела переговоры об английском переводе «Капитала» с другом Энгельса, присяжным поверенным Сэмом Муром {32}. Лаура подозревала, что Тусси хочет получить исключительные права на литературное наследие отца — при очевидном согласии Энгельса.

Для Лауры это не было вопросом денег — это было вопросом справедливости. Свою жизнь — и жизни своих детей — она принесла в жертву работе отца и не считала правильным, что ее исключают из круга интеллектуальных наследников. Она написала Энгельсу яростное письмо, в котором сказала, что в Швейцарии отец именно ее просил написать историю Интернационала и заняться английским переводом «Капитала». Они с отцом планировали вместе работать над этим проектом после нового года, на острове Уайт, однако известные события помешали этому.

«Когда после смерти Женни я выразила желание приехать, мне сказали, что мой визит потревожит отца. Письмо Тусси с просьбой приехать я получила лишь через день после его смерти».

Что же касается вопроса наследства и решения сделать лишь одну из дочерей литературным душеприказчиком, ярость Лауры буквально брызжет со страниц письма:

«Будь папа здоров, он сделал бы душеприказчиком свою старшую и любимую дочь… но он слишком ратовал за равенство между дочерьми… не говоря уж о своей младшей!» {33}

Ответ Энгельса Лауру не успокоил. Он утверждал, что именно Тусси рассказала ему об указаниях Маркса касательно завершения его работ, и что Лафарг присутствовал при этом. Он приводил также выдержки из английского закона о наследниках, по которому Тусси была выбрана душеприказчиком. Он возражал, говоря, что не хочет стать причиной нового раздора между сестрами, и предлагал поговорить не с ним — а друг с другом. Сам же он занимался делами Ленхен {34}. Таким образом, Энгельс унаследовал не только грандиозное научное и литературное наследие своего друга, но и все семейные распри. Разбитый и опустошенный во всех смыслах, этот человек, четыре десятилетия не знавший, что такое простая хворь, свалился от хронического нервного истощения и целый месяц оставался в постели.

На протяжении всей своей жизни Маркс постоянно не поспевал. Манифест Коммунистической партии был опубликован слишком поздно, чтобы повлиять на революцию 1848 года. «Гражданская война во Франции» должна была выйти во время правления Коммуны — но появилась после ее разгрома. Самым же крупным опозданием можно считать его обещание закончить «Капитал» за пять недель в 1851 году и нанести триумфальный удар по капитализму — оно опоздало на 16 лет!

С другой стороны, работы Маркса всегда были преждевременны. Публикация французского перевода «Капитала» и обзора Бакса в 1881 году стали началом всплеска интереса к его идеям; под их влиянием в конце 1884 целых три социалистических организации утвердились в Англии, и по крайней мере две из них базировались на идеях Маркса.

Тусси находилась в эпицентре этого нового движения. Она и многие молодые ее соратники собирались на Патерностер-роуд, позади собора Св. Павла, в тесном офисе, ставшем домом для «Modern Thought» — журнала «Новое Мышление», в котором была напечатана статья Бакса о Марксе. В январе 1884 г. журнал был преобразован в социалистическое издание «Тудэй». Тусси писала для него и редактировала статьи, так же, как и для еще одного социалистического журнала «Прогресс», главным редактором которого был Эвелинг {35}. Гайндман в том же месяце начал издавать социалистическую газету «Джустис» {36}.

Появление этих изданий было связано с ростом недовольства в Англии, а также с драматической серией взрывов в Лондоне, начавшейся с атаки на Парламент через три дня после смерти Маркса (эти два события никоим образом связаны не были). Еще два взрыва прогремели позже, оба в лондонской подземки. 1884 год также начался с взрывов: в январе взрывное устройство было обнаружено в туннеле возле Юстонстейшен, в феврале другое устройство сработало на станции Виктория. Во взрывах обвинили ирландских радикалов, однако они были и симптомом растущего напряжения по всей столице — и всей стране, в связи с экономическим кризисом {37}. Парламент увеличил количество избирателей до 5 миллионов человек — голосовали двое из каждых троих — однако это почти ничего не меняло в жизни низших классов. Их жизнь существенно не улучшилась — вне зависимости от того, сколько человек могло бросить в урну бюллетени, и люди стали искать поддержки вне правительства страны. Многие вступили в профсоюзы, которые давно были озабочены капиталистической ориентацией правительства и могли направить пролетариат по пути к социализму {38}.

Интересно, что даже по прошествии 30 лет с того момента, как Маркс впервые предпринял атаку на капитализм, его идеи были все еще очень трудны для понимания — даже в кругу интеллектуалов, с которыми общалась Тусси. Уильям Моррис, 50-летний архитектор, художник, поэт, писатель и сторонник социальных реформ, пытался изложить «Капитал» по-французски, однако накрепко увяз в экономике {39}. Помимо этого он не понимал теорию прибавочной стоимости — но говорил, что и без этого способен распознать гнилую систему: «Термины не так важны; когда ограбление рабочего совершается с помощью прибавочной стоимости, или рабского труда, или крепостного права, или открытого разбоя — вся система чудовищна и невыносима…. В политэкономии для меня достаточно знать, есть класс тунеядцев богат, а класс работающих — беден, и что богатые богаты оттого, что грабят бедных. Я это знаю — потому что вижу это воочию» {40}.

Моррис присоединился к группе Гайндмана и вскоре стал работать с Тусси. Через «Капитал» пришел к социализму и Джордж Бернард Шоу. Он говорил: «Карл Маркс сделал из меня человека» {41}. (В журнале «Тудэй» работа Шоу заключалась в заполнении пустых полос отрывками из собственных произведений, которые никто не хотел издавать.) {42}

Оценивая компанию Тусси и новых британских социалистов в целом, Энгельс назвал их «пестрым обществом», но добавил: «Это — только начало» {43}.

В доме на Мейтланд-парк работа с бумагами Маркса продолжалась, однако двое оставшихся жильцов дома были готовы к переезду. В сентябре 1883 г. Тусси сняла квартиру в Блумсберри, возле Британского музея, а Ленхен переехала к Энгельсу. Он был страшно рад, что она примет бразды правления его домом. Со дня смерти Лиззи хозяйкой была Пампс — однако она выросла, вышла замуж, родила двоих детей и переехала. Женщин — кроме приходящих служанок — в доме Энгельса не было, а лучшей помощницы не только по дому, но и в делах Маркса было не найти, ведь она знала покойного так же хорошо, как и сам Энгельс.

Тусси получила независимость — как давно и хотела. Твердо решив не полагаться на помощь Энгельса, она бралась за любую работу — литературную, учительскую, исследовательскую — за все, что могло принести хоть пару пенсов. А осенью 1883 г., через 16 лет после опубликования, они с Лаурой получили первые роялти от издания «Капитала». Энгельс сам провел все банковские операции — и 12 фунтов были разделены поровну между Тусси, Лаурой и детьми Лонге {44}. Сумма была мизерной, но получатели приняли ее с радостью — это было символическое во всех смыслах вознаграждение. Дети Маркса, по словам Лафарга, были «в трудном положении». Сам Лафарг не имел иных источников доходов, кроме написания статей для социалистических газет и агитационной работы — но ни то, ни другое не принесло ему ни единого су.

Впрочем, аудитория его росла, пополняясь радикалами левого толка. Недовольство рабочих во Франции было в несколько раз сильнее, чем в Англии, поскольку там страдало еще и сельское хозяйство. Развитие торговли и транспорта позволило ввозить на французский рынок пшеницу из России и Америки, отчего цены на местную сельскохозяйственную продукцию снизились на четверть {45}. Свободная торговля также провоцировала потери на производстве: немецкие игрушки, немецкая и бельгийская мебель хлынули на французский рынок. Даже товары традиционного парижского производства, искусственные цветы, отныне импортировались из Германии и Англии {46}.

Одновременно по Франции ударил общий производственный кризис, стоивший многим рабочим их мест — и в марте 1883 года, в месяц смерти Маркса, толпы безработных вышли на улицы Парижа. Последовала серия жестких и довольно агрессивных забастовок. Возмущение рабочих вызвала не только низкая заработная плата и сверхурочные часы работы — но и нечеловеческие условия жизни работающих на шахтах и заводах: деревянные бараки без воды, отопления, канализации. Такое жилище подходило животным — но не рабочим и их семьям. Поколения вынуждены были жить вместе, потому что надежды на нечто лучшее у них не было. Нормальная еда была роскошью, медицинская помощь — фантастикой.

Хозяева предприятий очень боялись, что социалистическая пропаганда проникнет в эти лагеря, и потому позволили рабочим меньшее, как они считали, из двух зол: создание профсоюзов. По их мнению, профсоюзы могли несколько размыть привлекательность социализма в глазах рабочих. Однако заниматься профсоюзы имели право исключительно экономическими вопросами — заработной платой и продолжительностью рабочего дня — а не социальными вопросами, типа условий проживания {47}.

Лафарг и Гед пробыли в Сан-Пелажи с мая по октябрь, а между тем напряженность в отношениях французских рабочих и работодателей нарастала. Лафарг же пел про свое пребывание за решеткой, как жаворонок. Он пил кипрское вино, милостиво соглашался есть очищенного омара (потому что это было более по-пролетарски) и требовал от товарищей по партии прислать ему настольные игры. Однако ему было скучно, и он рассказывал Энгельсу: «Стены производят странный эффект на мои нервы!» {48}

Лаура сообщила, что Поль плохо себя чувствует — хотя и подозревала, что виной тому была в основном слишком жирная утка и обилие жареной дичи {49}. Пока Поль был в тюрьме, ее собственная жизнь была куда менее «забавной». Они к тому времени переехали в многоквартирный дом близ Монпарнаса, на бульваре Порт-Рояль, который был переполнен апологетами свободной любви… хотя Лаура подозревала, что обычными проститутками. Квартира Лафаргов была отделена от соседской всего лишь тонкой перегородкой — ни о какой неприкосновенности частной жизни или комфорте говорить не приходилось. Кроме того, у нее не было денег. Лаура начала покупать лотерейные билеты, надеясь на большой выигрыш; за деньгами на ежедневные расходы она обратилась к Энгельсу {50}. От него деньги она принимала — потому что они с Полем работали на партию, и потому, что у нее не было другого выхода.

Поссорившись и разойдясь со своей единственной, оставшейся в живых сестрой Лаура была лишена общения и занятия, которое могло бы придать ее жизни хоть какой-то смысл: работы с сочинениями отца. У нее не было даже такого утешения, как у ее матери — участия в политических делах собственного мужа; Лаура мало интересовалась доморощенным политиканством Лафарга, который после освобождения из тюрьмы начал разъезжать по всей Франции в поисках подходящей аудитории для своих выступлений. И, разумеется, страшнее всего ее терзали воспоминания об умерших детях. Осенью, в полном одиночестве справляя свой день рождения, она писала Энгельсу:

«Несколько дней назад мне исполнилось 38! Разве не ужасно? Я никогда не думала, что проживу так долго, да мне никто столько и не отпускал. Стыдно признаться, но это письмо запятнано бессмысленными и глупыми слезами — это по твоей вине!» {51}

16 лет назад она вышла замуж за Лафарга — испытывая страх, но наверняка и удовольствие от приключения, в которое ввязывалась. Теперь, сидя среди парижских подонков в убогой съемной квартире, Лаура должна была осознать, насколько неудачным было это решение.

Поминки решили устроить в марте 1884 года на кладбище Хайгейт, в годовщину смерти Маркса. Кроме того, это была тринадцатая годовщина разгрома Коммуны. В прошлом году на похоронах присутствовало чуть больше десятка человек, однако этой весной более 6 тысяч человек, почти все в чем-то красном, собрались на Тоттенхем-Корт-роуд в Сохо, чтобы колонной пройти до места его упокоения. Вся эта многотысячная толпа состояла в основном из англичан, хотя приехали и делегаты из Франции и Германии. Удивительная гримаса истории: при жизни Маркс никогда не мог похвастаться большим количеством сторонников-англичан.

Пройдя по главным улицам Лондона и поднявшись на несколько миль по крутой дороге, ведущей к окраине кладбища, собравшиеся выяснили, что путь дальше им прегражден полицией. Тусси рассказывала Лауре, что около 500 полицейских охраняли массивные ворота Хайгейта. Она сама подошла к офицеру и попросила у него разрешения, чтобы вместе с несколькими женщинами пройти и возложить цветы на могилу своего отца — однако получила отказ. Толпа вела себя мирно; люди развернулись и отошли к ближайшему парку, где за ними также пристально наблюдали полицейские, однако в ход митинга не вмешивались {52}.

Эта блестящая демонстрация того, как сильно повлиял Макс на социалистическое движение, стала еще и первым выходом на большую политическую сцену Эвелинга, который обратился к собравшимся так, словно был наследником Маркса. Еще в прошлом году этот человек был неясной тенью в лондонской политической тусовке, однако за столь короткое время ухитрился пройти в первые ряды «партии Маркса». Энгельс даже позволил Эвелингу помочь Сэму Муру перевести «Капитал» на английский язык, невзирая на тот факт, что он ничего не смыслил в экономике, и его работа была, по словам самого же Энгельса, «совершенно бессмысленна» {53}. Энгельс пошел на это из уважения к Тусси — это была первая из подобных уступок, которые будут иметь серьезные личные и политические последствия. Позднее сформируется мнение, что подобное безусловное принятие Энгельсом Эвелинга подтолкнет распространение идей Маркса в Англии именно в тот момент, когда в этом назреет острая необходимость.

Через несколько недель после поминок на Хайгейте дом на Мейтланд-парк наконец опустел; все, хранившееся в нем — книги, мебель, бумаги — было распределено Ленхен и Энгельсом между друзьями и товарищами по всему миру: от Москвы до Нью-Йорка.

Энгельс забрал наиболее ценное — то, что должно было помочь ему закончить работу Маркса. Кроме того, он взял часть мебели, включая то кресло, в котором скончался Маркс — его он поставил в своем кабинете {54}. Дом Энгельса превратился в официальную семейную резиденцию Марксов, а сам он де-факто стал главой семейного клана. Именно поэтому Тусси у него просила «благословения» на «брак» с Эвелингом {55}. Законным образом сочетаться с ним браком она, разумеется, не могла, поскольку жена у него уже имелась, поэтому она решилась нарушить все социальные правила, просто переехав жить к нему.

Легко понять, что отец Тусси никогда подобного решения не одобрил бы. Однако Энгельс, всю жизнь проживший с двумя женщинами, лишь номинально бывшими его женами, не видел в этом никакой проблемы.

Почему Эвелинг все еще держался за свой брак? Разводы в Англии были разрешены с 1857 года, и хотя это плохо отражалось на положении женщины, разом становившейся изгоем в обществе, на мужчин подобные предрассудки не распространялись. Эвелинг предоставил несколько вариантов объяснений.

Он женился на Изабель Франк, совершенно обычной девушке, после смерти ее отца, довольно богатого человека {56}. (Брат Эвелинга утверждал, что он женился на Белл из-за денег — и бросил ее, как только они закончились.) Сам Эвелинг утверждал, что они с Белл расстались по обоюдному желанию, а иногда рассказывал, что она сама сбежала от него с неким проповедником. По другой версии, Белл поймала его в ловушку. Эвелинг утверждал, что Белл была богатая, избалованная девица, шантажировавшая его слухами о связях Эвелинга с его студентками. Она не хотела жить с ним, — так утверждал Эвелинг, однако и развод дать не соглашалась. Во всех этих сценариях Эвелинг выглядел либо благородно-великодушным, либо пострадавшим, и этим заслужил преданность Тусси.

На самом деле причина его нежелания разводиться была проста: большая часть наследства Белл, 25 тысяч фунтов, оставалась нетронутой, и по британским законам, до тех пор, пока Белл оставалась миссис Эдвард Эвелинг — неважно, вместе они жили или раздельно — Эдвард мог получить часть этих денег или даже всю сумму в случае ее смерти {57}. Впрочем, эту часть истории Тусси, разумеется, никто не рассказал.

В припадке честности Тусси написала несколько писем, объясняя свое решение переехать к Эвелингу — и ища ему поддержки. Так, Лауре она писала:

«Ты должна знать, что я очень люблю Эдварда Эвелинга, а он, по его словам, любит меня. Именно поэтому мы собираемся жить вместе. Ты знаешь его ситуацию, и я не сказала бы, что это решение далось нам легко. Однако, я думаю, все к лучшему. Я была бы очень рада узнать, что ты… не осуждаешь меня. Он очень хороший человек, и ты не должна думать о нас плохо. Если бы ты вполне знала его позицию, ты бы и не думала» {58}.

Тусси уведомила обо всем директрису школы, в которой преподавала, хотя и знала, что это может стоить ей работы (так оно и случилось) {59}. Тусси была столь щепетильна в этом вопросе, что не принимала даже приглашений в гости, не объяснив подробно, с каким именно мужчиной она приедет. На одно подобное приглашение она ответила со всей честностью:

«Я должна полностью прояснить свою позицию. Я живу с Эдвардом Эвелингом, и мы считаем друг друга мужем и женой… Он, как вы знаете, официально женат. Я не вставала между ним и его женой. За много лет до нашей встречи он уже жил один. Должна сказать также, что моя сестра и старинные друзья моего отца полностью одобряют мое решение. Не стоит объяснять, с каким трудом оно мне далось — и какие трудности может повлечь в дальнейшем. Однако в этом вопросе я уверена в своей правоте и не обираюсь отказываться от своих слов… Я чувствую, что права».

Свое письмо она подписала «Элеонор Эвелинг» {60}.

Энгельса и Ленхен терзания Тусси только удивляли. Энгельс писал Лауре, что Тусси и Эвелинг несколько месяцев делали вид, будто между ними ничего нет: «Эти несчастные невинные души полагают, что у нас нет глаз» {61}.

На самом деле Энгельс испытал облегчение, когда они решились открыть свой роман, поскольку подобный секрет давал козыри их противникам. Энгельс не был уверен, что Тусси полностью избежит критики, а потому старался защитить ее с самого начала, написав Карлу Каутскому о рисках подобных союзов.

«Времени на сплетни будет достаточно — когда реакционная пресса напишет об этом… Мой Лондон — это почти Париж в миниатюре» {62}.

Каутский встречался с Эвелингом на дне рождения Энгельса в ноябре 1883 года и нашел его «омерзительным» {63}. Похоже, только Энгельс и Ленхен одобряли этот союз — и возможно, они были слепы к недостаткам Эвелинга, поскольку радовались, что Тусси влюблена.

В июле Энгельс подарил Тусси и Эвелингу 50 фунтов на медовый месяц в Дербишире {64}. (Сумма немалая и щедрая для такого путешествия, но Эвелинг принял ее без всякого смущения.)

Лучшей подругой Тусси в то время была Олив Шрайнер, ярая феминистка и начинающая писательница, пишущая под псевдонимом «Ральф Айрон». Олив выглядела столь же неухоженно и неопрятно, как и Тусси: темные локоны в вечном беспорядке падали на шею и лоб. Она была маленькая, плотного сложения, с прекрасными темными глазами. С Тусси они виделись почти ежедневно, поскольку квартира Олив была совсем рядом с той, что снимали Эвелинг и Тусси этим летом — на Грейт-Рассел-стрит, в непосредственной близости от Британского музея.

Тусси считала Олив членом семьи, и когда они с Эвелингом собрались в Дербишир, предложила подруге снять коттедж рядом с ними. Близким другом Олив, в свою очередь, был Генри Хэвлок Эллис — полная противоположность Олив. Высокий блондин, зачесывавший белокурые волосы назад, типичный молодой английский джентльмен. Он был эксцентричен до глубины души. Бороду он аккуратно подстригал только с одной стороны — с другой она была неопрятна и лохмата. Специализировался он в психологии, особенно интересовался вопросами пола. Вскоре после того как Тусси назвалась миссис Эвелинг, Олив написала Эллису: «Я была так рада видеть ее лицо. Я люблю ее. Но она выглядит такой несчастной. Генри, что за прекрасная и великая вещь — любовь!» {65}

Приехав в Дербишир, Олив, вероятно, поняла, почему Тусси выглядит такой мрачной. Она снова пишет Эллису:

«Доктор Эвелинг начинает внушать мне ужас… Сказать, что он мне не нравится — не сказать ничего. Я его боюсь, я испытываю ужас, когда он рядом… но он настолько эгоистичен, что ему плевать на страх» {66}.

Эллис захотел увидеть все своими глазами. Тусси он знал давно, еще до знакомства ее с Олив. Об их первой встрече в Ислингтон-Холл он писал: «Я все еще вижу ее, это сияющее личико и точеную фигурку — сидящей на моем столе, хотя не могу припомнить ни слова из того, о чем мы говорили» {67}.

В Дербишире Эллис нашел Тусси «энергичной и сияющей», в расцвете ее «полной физической, психической и эмоциональной зрелости». В отличие от Олив он и Эвелинга нашел «достаточно любезным» {68}. Только после своего отъезда он узнал, что Эвелинг, которого он описывал как «живущего свободно и пьющего без меры», съехал из отеля, не заплатив. Точно таким же образом он обманул хозяина другой гостиницы. В связи с этим Эллис начал более внимательно прислушиваться к слухам об Эвелинге, циркулировавшим в кружке Гайндмана и Социал-демократической федерации — организации, созданной на основе Демократической федерации этим летом — ее членами были Тусси и Эвелинг {69}. Эллис сообщил Олив, что товарищи обвиняли Эвелинга в привычке брать деньги в долг и не возвращать их, а также о том, что в федерации было принято решение исключить Эвелинга из организации {70}.

Тусси была в курсе этих слухов, но игнорировала их, считая, что они исходят от врагов Эвелинга. По части подобных войн она могла считаться ветераном: ее отец всю жизнь провел, сражаясь с ложью и наветами своих противников. Однако разговоры не умолкали, и вскоре социалисты открыто заговорили о невозможности работать с Эвелингом. Тусси представился шанс защитить человека, которого, по ее мнению, так долго несправедливо обвиняли.

Годы спустя, после самого трагичного эпизода в жизни Тусси, Либкнехт скажет: «Чем хуже репутация, тем ярче заслуги; и не будет преувеличением сказать, что отвратительная репутация доктора Эвелинга помогла ему снискать симпатию Элеонор» {71}.

К декабрю напряжение в Социал-демократической партии возросло настолько, что группа раскололась. Не из-за Эвелинга — хотя Гайндман обвинил в расколе его и Тусси, — а по тактическим вопросам. Федерацию многие из ее членов считали слишком автократичной, националистической и обвиняли в желании вступить в альянс со всеми существующими политическими партиями. Кроме того, Гайндман установил точный срок грядущей революции — 1889 год, что было всегда совершенно неприемлемо для Маркса, который считал, что катаклизм должен созреть сам собой {72}. Некоторые из членов СДФ присоединились к интеллектуалам из фабианского общества, чьим девизом были слова римского полководца Фабия Максима Кунктатора (Медлителя), победившего Ганнибала: «Поспешай медленно» {73}.

Другие, включая Тусси, Эвелинга, Белфорта Бакса и Уильяма Морриса, остались, чтобы организовать Социалистическую лигу. Декларация принципов этой группы определяла цель не в виде политической авантюры, но в качестве учения и проповедования идей социализма. «В Англии в настоящее время нужно только учить и организовывать» {74}.

Энгельс писал Лауре, что Бакс, Эвелинг и Моррис, по всей видимости, менее всего были способны на создание политической организации, однако им доверяли — и они это сделали {75}. В любом случае у него самого не было ни времени, ни терпения, чтобы следить за всеми социалистическим фракциями в Англии, Франции и Германии. Он был в этом отношении прагматиком куда большим, чем его друг Маркс. Маркс был готов отложить свою теоретическую работу, чтобы заниматься партийной дисциплиной, — но Энгельс считал, что лучший способ управлять социалистическим движением — это публикация как можно большего числа их с Марксом работ в кратчайшие сроки.

«Человек действия» полностью сосредоточился на словах.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.