43. Лондон, 1882

43. Лондон, 1882

ЛИР: Кому-нибудь знаком я? Я — не Лир.

Так ходит Лир? Так говорит? Что ж, слеп я?

Размяк рассудок, и соображенье

Заснуло? Как, не сплю? Не то, не то…

Кто может рассказать мне, кем я стал?

ШУТ: Тенью от Лира.

Уильям Шекспир {1} [81]

Конечно, Маркс не умер в прямом смысле слова — но он превратился в призрак самого себя, в печальную фигуру, бродившую по большому дому, опустевшему без женщины, которая была с ним рядом 38 лет. Иногда он надевал теплое черное пальто и фетровую шляпу и уходил из дома — гулять в парке или на Пустоши {2}. Это были прогулки без цели; карты, на которую он привык полагаться, больше не было.

Теперь он так плохо видел, что возвращаясь, с трудом находил свой дом и отличал его от соседних домов — то, что он попал не туда, становилось ясно, только когда ключ не подходил к замку {3}. Дочери, Энгельс и Ленхен вместе решили, что его надо увезти из Лондона. Мейтланд-парк теперь был домом скорби — как когда-то Дин-стрит, после смерти Муша. Здесь Маркс никогда не поправился бы. Впрочем, не слишком заботясь об этом, Маркс находил даже некоторое удобство в своем состоянии. По рекомендации врача он наносил на тело йодную сетку, это вызвало сильное воспаление кожи. Женнихен он пишет: «Указанная операция… оказывает на меня превосходное воздействие. Существует единственный антидот для душевных страданий — это физическая боль. Положите на одну чашу весов конец света — и острая зубная боль его перевесит» {4}. Гнев тоже помогал ему справиться с тоской. Возможно, Маркс и старался скрыть свою неприязнь к Лонге за то, что тот увез свою жену и детей во Францию, но эта неприязнь обернулась настоящей яростью, когда он прочитал некролог жены, опубликованный в газете Лонге.

В нем Лонге упоминает о том, что пожениться Марксу и Женни долгое время мешали старые предрассудки, ибо Маркс был евреем. Маркс обвинил Лонге в подтасовке фактов, утверждая, что подобных предубеждений никогда не существовало (скорее, в подтасовке следует винить самого Маркса, потому что подобные предубеждения существовали наверняка). Его раздражало и множество других деталей, поскольку их наверняка подхватила бы вся европейская пресса. Он практически обвинил своего зятя в том, что тот порочит память Женни, написав Женнихен: «Лонге чрезвычайно обяжет меня, если впредь не будет упоминать моего имени в своих сочинениях» {5}.

Николаю Даниельсону Маркс сообщил, что собирается заняться вторым томом, так как хочет посвятить его Женни {6}. Однако в это же время Мейснер сообщил, что планирует опубликовать третье издание первого тома «Капитала», а это, по обыкновению, требовало обновления предисловия и внесения Марксом других исправлений {7}. Новость сразила Маркса. Он не имел никакого реального интереса к первому тому. Удивительно и нехарактерно для него: он принял решение внести как можно меньше изменений, а все остальное предоставить Мейснеру {8}. Это ярче всего продемонстрировало семье и друзьям, как сильно он потрясен потерей Женни. В былые годы он ни за что не позволил бы публиковать свое детище без долгих консультаций и переписки. Теперь казалось, что его это вообще больше не волнует.

Врач настаивал, чтобы тот поехал на юг, например в Алжир, чтобы поправить здоровье, но Маркс был абсолютно не готов к приключениям и вместо Алжира поселился на острове Уайт, который они с Женни называли раем, когда жили здесь 7 лет назад {9}. В викторианских семьях было принято, чтобы дочь — как правило, младшая — оставалась в семье, чтобы ухаживать за пожилыми родителями {10}. Маркс, Ленхен и Энгельс полагали вполне естественным, чтобы Тусси посвятила себя своему отцу. Однако это требование самопожертвования поступило как раз в тот момент, когда Тусси только-только обрела самостоятельность в поступках. И хотя она очень любила своего отца, меньше всего на свете ей хотелось играть роль сиделки. Тусси полагала, что отец решил заставить еще одну женщину из своей семьи посвятить свою жизнь ему, — и отказалась. Она рассказывала Женнихен, что чувствовала себя эгоисткой, потому что любила отца больше всех на свете, но все же «мы, каждый из нас, как бы там ни было, должны прожить свою собственную жизнь… сложно, но как я ни пыталась, я не могла подавить мое желание попробовать сделать что-то. Шанс обрести независимость очень соблазнителен» {11}. Ее бунт дорого стоил.

Женнихен, чья попытка жить независимо была печально короткой, пыталась убедить отца, что Ленхен позаботится о нем лучше, чем Тусси {12}. Однако Маркс настаивал, чтобы Тусси сопровождала его, и 29 декабря они вместе выехали из Лондона, чтобы невесело встретить Новый год. Погода отражала их настроение: ураганный ветер обрушился на остров и выл всю ночь; ночи были холодными, небо — свинцовым, дождь лил, как из ведра. Кашель Маркса усилился. В письме Лауре он говорит, что Тусси почти ничего не ест, страдает от нервного тика и бессонницы.

Она почти все время проводила за чтением, или писала, «совершенно очевидно, что она находится здесь со мной только из чувства долга и считает себя мученицей, идущей на самопожертвование» {13}.

Маркс понятия не имел, почему так страдает его дочь. Тусси же писала Женнихен, что близка к полному нервному срыву: за прошедшие две недели она едва ли спала 6 часов. Те же страхи она описывает в письме своей подруге Клементине Блек, которая рассказала обо всем Долли Мейтланд и Эрнесту Рэдфорду. Встревоженный состоянием Тусси Догберри-клуб отрядил делегацию к Ленхен, но она не могла уехать из Лондона, и потому на остров Уайт отправилась Долли Мейтланд. Собственно, только ее приезд и открыл Марксу глаза на то, что его дочь больна, и он немедленно разозлился на Тусси за то, что она рассказала все друзьям, а не ему. Тусси парировала, что опасалась его упреков насчет того, что она болеет в ущерб семье, либо того, что он начнет заботиться о ее здоровье, и ни то, ни другое ни к чему хорошему не приведет.

«Чего не понимают ни папа, ни доктора — так это того, что страдания мне причиняет постоянная тревога. Папа говорит, что я должна «отдохнуть» и «набраться сил», прежде, чем начинать что-то делать, и не видит, что «отдых» — это последнее, в чем я нуждаюсь, а «набраться сил» я могу, лишь обретя четкий план своих действий — а не сидя на месте и ожидая неизвестно чего… Меня сводит с ума то, что я сижу здесь, пока мимо, возможно, проходит мой последний шанс что-то сделать».

Тусси все еще надеется чего-то добиться собственными усилиями — и все чаще чувствует, как «тикают часы». В этом месяце ей исполнилось 27:

«Я уже не настолько молода, чтобы позволить себе попусту тратить время на ожидание — и если я не попытаюсь что-то сделать в ближайшее время, вскоре и пытаться будет незачем» {14}.

Она описывает себя так: она «не настолько развита, чтобы жить исключительно интеллектуальной жизнью», но и «не настолько глупа, чтоб сидеть и ничего не делать» {15}.

Тусси хотела, чтобы Женнихен спасла ее, — и Женнихен это сделала. Теперь она была матерью семейства, жила вдалеке, четверо сыновей требовали непрестанного внимания, но тем не менее она нашла в себе силы и желание терпеливо выслушивать своих ссорящихся родных в Англии, советовать и направлять их. Первым делом она написала Лауре, изложив позицию Тусси. Лаура и Тусси после долгого перерыва встретились у постели умирающей матери, стараясь делать вид, что помирились {16}. Напряженность между ними никуда тем не менее не делась, и Женнихен, сидя в Аржантее, пыталась выступить в роли посредника между сестрами, постараться примирить их — ведь они жили в 10 минутах ходьбы друг от друга. Она написала Лауре, что боится за Тусси, что та тяжело больна — и частично винила в этом ее долгую и до сих пор не разорванную помолвку с Лиссагарэ:

«Как бы там ни было, скорее согрешили против нее, нежели согрешила она, и ее стоит пожалеть. Хотя я думаю, что здоровье ее станет препятствием, но все же убеждена, что лучшим способом взбодрить и укрепить ее было бы — дать ей возможность попытать свои способности на сцене. Только работа, тяжелая работа сможет вернуть покой ее душе и тот комфорт, который она утратила из-за неудачной привязанности» {17}.

Затем Женнихен написала отцу. Это письмо не сохранилось, но Маркс почти сразу же написал Энгельсу, и в этом письме явственно читаются отголоски письма дочери. Он пишет, что хочет освободить Тусси от обязанностей своей компаньонки и сиделки.

«У нее есть горячее желание начать собственную карьеру — или то, как она себе ее представляет — в роли свободного независимого художника, и надо признать, она совершенно права, говоря, что не может больше терять времени. Ни за что на свете я не хотел бы, чтобы девочка думала, будто я требую принести жертву на алтарь семьи и стать сиделкой для старика» {18}.

Тусси поняла, что на изменение настроения Маркса повлияла ее старшая сестра, и горячо поблагодарила ее за помощь. Она также сообщила, что в ознаменование начала новой жизни разрывает свою 9-летнюю помолвку с Лиссагарэ:

«Долгое время я собиралась с силами, чтобы разорвать эту помолвку. Я не могла заставить себя сделать это — он был добр, нежен и терпелив со мной — но теперь я это сделала. Наконец-то ко мне вернулось мое мужество».

Она намекнула, что для подобного решения были и другие причины, которые она не может объяснить в письме, — на языке семьи Маркс это скорее всего означало, что она встретила кого-то еще.

«Но теперь все кончено. Я буду много и тяжело работать, чтобы добиться чего-то в жизни… Завтра мой день рождения — если я выполню хотя бы половину своих решений и планов, будет просто отлично» {19}.

Кризис Тусси стал первым тестом для Женнихен в роли наследницы своей матери — в том, что касалось деликатных семейных вопросов, — и она справилась с ним на «отлично». В конце января она писала своей младшей сестре:

«Я сочувствую всем многолетним мучениям, выпавшим на твою долю из-за этой помолвки, и поздравляю тебя с тем, какую силу духа ты проявила… Я так хорошо тебя понимаю, потому что и я сделана из того же теста — бездействие для меня смерти подобно. Ты улыбнешься, если я расскажу, как часто мечтаю о трудной ежедневной работе в школе, о суете железнодорожных вокзалов, об улицах, полных жизни, и обо всем интересном, что уносит меня прочь от убийственной скуки ведения домашнего хозяйства и монотонной ежедневной рутины моих обязанностей» {20}.

Она написала, что рада освобождению Тусси и открывшейся перед ней «перспективе единственного образа жизни, каким только и может жить свободная женщина — артистического». Наконец, она советует сестре не стесняться и обращаться к старым актерам за советом. «Имя всегда чего-нибудь стоит, а ты — Маркс» {21}.

Доктора решили, что зиму Маркс не может провести в Лондоне, однако варианты переезда на юг были ограничены. В Италию он ехать не мог, опасаясь ареста. Он не мог переплыть Гибралтар на пароходе без паспорта. Его личный врач настаивал на Алжире, но попасть туда Маркс мог, только проделав долгое путешествие через всю Францию. Тем не менее, Маркс выбрал именно этот маршрут, решив, что сможет передохнуть по пути и повидаться с Женнихен. Тусси проводит его до Аржантея и затем вернется в Лондон {22}.

В Аржантее, несмотря на радость встречи с внуками, Маркс чувствовал себя неважно, а потому довольно быстро продолжил свой путь на юг Франции. Невероятно — но черные тучи, носившиеся над островом Уайт, словно последовали за ним, сначала в Лондон, а потом и в Марсель. Он приехал туда в 2 часа ночи и вынужден был ждать — одинокий старик в длинном пальто — на холодной, продуваемой всеми ветрами железнодорожной станции {23}. Он писал Энгельсу:

«В какой-то момент я начал замерзать — и единственным спасением оказался алкоголь, к которому я и прибегал снова и снова». Он переночевал таким образом в Марселе и отплыл в Алжир — там его встречал приятель Шарля Лонге, депортированный в Алжир при Наполеоне III и за эти годы построивший неплохую карьеру, став судьей апелляционного суда.

Соотечественники встретили Маркса тепло, но дьявольская черная туча не оставляла его в покое. На пароходе он не спал две ночи подряд — из-за шума машины и воя ветра, — а в Алжир прибыл как раз к началу холодного и дождливого периода. Из-за этого он «промерз до костей». Маркс описывает эту дилемму Энгельсу: «Бессонница, аппетита нет, мучительный кашель, тревога и нередкие приступы черной меланхолии, как у великого Дон Кихота». Маркс уже подумывал вернуться в Европу, но у него не было сил на обратный путь. Ему хотелось проехать и вглубь материка, в Бискру — но и этот переезд занял бы 7–8 дней. Наконец сквозь тучи пробилось солнце, и Маркс подыскал себе отель на окраине Алжира, стоявший на берегу Средиземного моря. Здесь он и решил остаться.

«В 8 часов утра нет ничего более пленительного, чем панорама, открывающаяся перед тобой; воздух, растительность — удивительная смесь Европы и Африки».

Но это была лишь краткая передышка — начался 9-дневный шторм. Маркс сменил свое теплое лондонское пальто на более легкое и отправился гулять, сгибаясь чуть ли не пополам из-за безжалостного ветра {24}.

Местный врач осмотрел его и был крайне встревожен его состоянием. Он прописал ему полный покой, запретил гулять и разговаривать, выписал мазь для тела, которую нужно было наносить ежедневно, пока не пройдут волдыри, и велел по возможности лежать. Некоторые волдыри он вскрыл хирургически, и вскоре Маркс пошел на поправку.

Лежа, ему ничего не оставалось, как погрузиться в воспоминания. Он пишет Энгельсу:

«Кстати, ты же знаешь, вряд ли найдется кто-то, менее меня склонный к пафосу; однако было бы ложью не признаться, что большая часть моих воспоминаний связана с моей женой, с лучшей частью моей жизни!» {25}

Пока лечили его тело, один из величайших умов в мире начал замечать признаки ослабления умственной деятельности — и никто не был встревожен этим более, чем он сам. Почти вскользь он замечает в письме к Энгельсу: «Mon cher, как и другие члены семьи, ты наверняка будешь поражен моими ошибками в орфографии, грамматике и синтаксисе — моя рассеянность все еще слишком сильна — видимо, пока не закончится буря» {26}.

К середине апреля ветер так и не стих, но на смену дождю пришло солнце, а с ним и пыль. Маркс предпринял радикальный шаг — коротко подстригся и сбрил бороду, однако, предполагая, что в таком виде мир скоро забудет о его свирепом нраве, сфотографировался перед тем, как «возложить свою гриву на алтарь алжирского цирюльника» {27}.

Это последнее изображение Маркса — и на нем куда более мягкая версия некогда непримиримо жесткого человека… Накануне своего 64-летия Маркс словно возвращался в детство…

Жара и пыль способствовали усилению кашля, и Маркс начал опасаться, что окажется запертым в Алжире, если начнется очередной шторм. Африки с него было достаточно, и 2 мая он вернулся в Европу, высадившись в порту Монте-Карло. Дождя здесь не было уже несколько месяцев — но в день приезда Маркса начался ливень. Тем не менее он был абсолютно счастлив — в казино имелся читальный зал, а в нем — большой выбор газет на немецком, французском и английском {28}.

Отрываясь от чтения, Маркс развлекался, наблюдая за посетителями казино. Однако вскоре его любопытство сменилось отвращением, когда он увидел, что они платят экспертам, чтобы вычислить «закономерность» выигрыша в рулетку. Эти толпы алчных безумцев сидели, сгорбившись, с карандашом в руке, и пытались просчитать систему — которую каждый день испытывали… и проигрывали. «Это как подсматривать за сумасшедшими» {29}.

Здесь он встретил врача из Эльзаса, который решил, что «доктор» в имени Маркса означает медицинскую степень — поэтому говорил с ним, как с коллегой, и диагностировал, что у Маркса снова начался плеврит, а бронхит стал хроническим {30}.

Понимая, что оставаться в Монте-Карло нет никаких медицинских причин (и в любом случае, приличной погоды, там, куда он приезжал, можно было не ожидать), Маркс уехал в Аржантей. Он умолял Женнихен никому не говорить о его приезде, он хотел тишины. «Под тишиной я разумею семейную жизнь, шум детей, и этот «микроскопический мир» мне гораздо интереснее «макроскопического» {31}. Маркс мечтал об идиллическом мире, которого не существовало, по крайней мере — в Аржантее.

Перед тем как Тусси уехала в Лондон, Лиссагарэ попросил ее о встрече в Париже. Женнихен проводила сестру до вокзала Сен-Лазар и позднее сообщила Марксу, что эти двое вели себя, как старые друзья, без тени враждебности или драмы. Женнихен это очень обрадовало, так как «обычно дружеские или любовные отношения с Лиссагарэ сгорали синим пламенем». Она писала, что и сама была на этот раз гораздо более дружелюбна с ним, «поскольку не могла не испытывать к нему благодарности за то, что он оставил свой план стать мужем моей сестры. Мужья-французы ничего не стоят и в лучшие времена, а уж в худшие… о них и говорить не стоит» {32}.

За этим замечанием Женнихен скрывался ее собственный домашний ад.

Лонге слишком редко бывал дома, и она выписала из Англии девушку для помощи с мальчиками. Однако Эмили — так звали юную няню — очень быстро потеряла всякую совесть и с каждым днем вела себя все более враждебно и безрассудно. Она начала слоняться вблизи депо, пытаясь соблазнить железнодорожников, а когда Женнихен попыталась прекратить это, начала распускать мерзкие слухи о семье Лонге, чтобы быть уверенной: ее не уволят, потому что больше к ним никто работать не пойдет. Женнихен сказала Тусси, что Эмили «окончательно выжила из ума», а теперь сводит с ума и саму Женнихен {33}.

Лишенная всякой поддержки, Женнихен день и ночь хлопотала по дому и пыталась воспитывать четверых мальчиков — и при этом, по ее словам, Лонге не делал ничего, только кричал на нее, да ворчал почти все время, что проводил дома. Женнихен переехала во Францию во имя карьеры мужа, которой они оба могли бы гордиться. Вначале газета Клемансо постоянно публиковала статьи Лонге, но уже с 1882 года они стали появляться все реже, и Женнихен говорила, что совершенно очевидно: Клемансо больше не нуждается в Лонге, а возможно, понял, что на самом деле из себя представляет Шарль как журналист {34}. Деньги в газете платили нерегулярно, они постоянно сидели в долгах, и мать Лонге обвиняла в этом Женнихен: она говорила, что ее невестка ленива, а должна бы идти работать. Поскольку Лонге никак не выказывал намерения вытащить семью из финансового кризиса, Женнихен писала Тусси, что единственным выходом для нее было бы найти учеников из местных детей, или брать на обучение приезжающих из Лондона {35}. (Среди постоянных кредиторов Женнихен были Ленхен и Фредди, и это, по ее словам, преследовало ее, словно тайное преступление.) {36} В письме без даты к Лонге, написанное, когда он отдыхал после болезни на побережье, она описывает свои тревоги и заботы.

«Ты знаешь, чтобы избавить тебя от боли и страданий, я отдам кровь своего сердца, но позора я не прощу даже тебе… Твоя беспорядочная жизнь, которая приносит тебе так много страданий, даже не может тебе обеспечить достойного положения в газете! Даже этого утешения для меня не существует! Я снова призываю тебя взглянуть в лицо действительности и хорошо подумать, стоит ли тебе заниматься журналистикой… Будь ты сейчас рядом, я бы вряд ли осмелилась говорить с тобой таким образом, ты жесток, особенно когда находишься в затруднении» {37}.

Чувствуя, что она тонет в отчаянии и безнадежности, Женнихен писала Лауре, что мечтает об освобождении от всех бед, «неважно, какой ценой». Запертая в Аржантее, в продуваемом сквозняками старом трехэтажном доме, окончательно отдалившись от мужа, она мечтала о жизни в Лондоне, о метро, о Фаррингдон-стрит, выходящей на грязный и оживленный Стренд с его яркими афишами спектаклей и музыкальных представлений {38}.

«Я не могу передать, как я устала от жизни! — пишет она Тусси. — И если бы не бедные мои дети, я бы знала, как положить конец моему жалкому существованию» {39}.

Как будто этого было недостаточно, Женнихен пишет, что к ее «невыразимой досаде», она снова беременна. Кроме того, она начала опасаться, что серьезно больна.

«У меня странные боли с некоторого времени, как будто внутри какой-то абсцесс или опухоль — и я до сих пор не решаюсь обратиться к врачу».

Для нее было мучительно тяжело таскать детей на руках, или то и дело подниматься и спускаться по лестнице — так, что однажды она просто упала после подобного напряжения.

«Кстати, папа ничего об этом не знает, и лучше ему не говорить. Это его только расстроит» {40}.

Действительно, когда Маркс приехал в Аржантей в июне, он не имел ни малейшего представления об истинном положении дел в доме Женнихен. Он рано ложился спать, поздно вставал и почти весь день проводил, гуляя по окрестным лесам и виноградникам с мальчиками {41}. Лафарг писал, что он был на седьмом небе от счастья, постоянно сопровождаемый своей маленькой армией {42}. Однако вскоре и Маркс начал подозревать неладное.

Мальчики практически одичали, прожив эти годы во Франции, отчасти потому, что Женнихен не могла справиться с ними в одиночку. Лонге часто оставался в Париже на ночь, а когда возвращался утром, сразу отправлялся спать {43}. Малыш Марсель получил прозвище Пар или Парнелл — в честь ирландского депутата — потому что постоянно кричал {44}. Эдгара прозвали Вульф, поскольку в полтора года застали поедающим сырую печенку, которую он принял за шоколад {45}. А Джонни был их главарем, смышленым мальчишкой, который, по словам Маркса, стал непослушным от скуки {46}. Гарри так и не показывал признаков полноценного развития.

В июле в Аржантей приехали Тусси и Ленхен — кавалерия спешила на помощь, отчасти Марксу, отчасти Женнихен.

Тусси буквально расцвела в интеллектуальном смысле. В этом месяце она выступала для Общества любителей Роберта Браунинга в Университетском колледже, и все прошло настолько успешно, что одна из светских львиц собиралась представить Тусси лично Браунингу, чтобы она почитала ему его же собственные стихи. Кроме того, она была приглашена на вечер к леди Уайлд. Тусси рассказывала Женнихен: «Она — мать этого пухлого и противного молодого человека, Оскара Уайлда, который стал «доктором богословия задницы» в Америке» {47}.

Несмотря на все неприятности, Женнихен доставляло удовольствие слушать рассказы младшей сестры о ее бурной и интересной жизни.

«Я поздравляю тебя от всей души и радуюсь, думая, что хотя бы одна из нас не проведет свою жизнь над ночными горшками» {48}.

Теперь свободная женщина, Тусси окрепла и физически. Не было никаких признаков недомогания, нервы ее совершенно успокоились. Счастливая, словно дитя, она приехала в Аржантей, полная энергии и желания помочь своей сестре.

Теперь даже Марксу было понятно, что Женнихен снова беременна, и он начал волноваться за нее и вникать в ее проблемы. Он узнал, что арендатор преследует ее за долги, а у самой Женнихен неладно со здоровьем. Маркс хотел, чтобы Тусси забрала с собой в Лондон Джонни, чтобы хоть как-то облегчить жизнь старшей дочери, но Лонге не желал, чтобы его сын пропускал лето на побережье в Нормандии. Маркс писал Энгельсу: «Лонге наплевать, что это передышка для Женнихен — и хорошо для ребенка. Мсье Лонге сам ничего не делает для ребенка, его «любовь» заключается в том, чтобы не выпускать его из виду в те редкие минуты, когда он сам находится в пределах видимости — поскольку в Аржантее он преимущественно спит, а потом, в 5 вечера снова уезжает в Париж» {49}.

Несмотря на возражения Лонге, Маркс победил. В августе Ленхен и Тусси увезли Джонни в Лондон {50}. Вскоре после этого уехал и Маркс — они вместе с Лаурой отправились в Швейцарию, ненадолго, чтобы полечиться. Лаура и Лафарг в этом году переехали в Париж, после того как Поль получил работу в страховой компании. Занимался он и политикой — его позиция представляла собой смесь тезисов и положений, которые он и его друг Жюль Гед считали «марксистскими». Тем не менее сам Маркс не хотел иметь с ними ничего общего, уверяя Лафарга: «Единственное, что можно утверждать с уверенностью — я не марксист» {51}.

Едва Лафарг вернулся во Францию, у него тут же появились враги, как политические, так и личные — вероятно, из-за его высокомерия. Часть его критических статей была написана столь неуважительным к оппоненту тоном, что пошли слухи, будто статьи за Поля писала Лаура. Лафарг отшучивался от обвинений — и продолжал вести себя так же заносчиво {52}. По его собственному мнению, он был учеником Маркса (тот в шутку называл его «большим оракулом» {53}), и одного этого было достаточно, чтобы он оказался в рядах первого эшелона социалистов. Проблема была лишь в том, что хотя Маркс и был публично связан с Коммуной, его идеи были почти неизвестны во Франции. Марксизм сам по себе не существовал — только в речах Лафарга.

Неудивительно, что бизнес Лафарга и его политическая жизнь были несовместимы. В том самом месяце, когда Маркс с Лаурой отправились в Швейцарию, он потерял работу {54}. Формальным поводом стало то, что компания объединилась с другой, но на самом деле работодатель был недоволен Лафаргом. В отсутствие работы и денег Лафарг — по семейной традиции — обратился за помощью к Энгельсу. Во все его письма к Генералу как бы случайно вплетены просьбы одолжить немного наличности, поскольку он «в чертовски трудных обстоятельствах» {55}.

5 сентября Лонге уехал из Аржантея в Нормандию с Вульфом и Гарри, оставив Женнихен с маленьким Паром. Она чувствовала облегчение. Один ребенок — и в доме воцарилась блаженная тишина. Более того, не было Лонге — не было и ссор {56}. Спокойствие длилось 11 дней. 16 сентября она родила девочку (ее принимал защитник Коммуны, доктор Дюрлен). Малышку назвали Женни {57}, и она была совершеннейшая Маркс: смуглая кожа и черные волосики.

Маркс и Лаура все еще находились в Швейцарии, когда до них дошла эта новость. Они сразу же вернулись в Париж, где нашли квартиру Лафарга в таком ужасающем беспорядке, что Лаура позднее писала Энгельсу: «Слова бессильны описать ту грязь и беспорядок, в котором я нашла мою квартиру… Утром мы уезжаем в Аржантей. Где Поль — бог его знает» {58}. Лафарг, которого Маркс теперь в шутку называл Сент-Пол — Святой Павел {59} — уехал вместе с Гедом выступать, а в результате полиция выписала ордер на их арест по обвинению в подстрекательстве к убийству, грабеже и поджигательстве {60}. Маркс и Лаура об этом не знали и потому возвращения Поля ждать не стали. Приехав в Аржантей, они нашли Женнихен по-прежнему в полном одиночестве. В очередной раз ставший отцом Лонге не вернулся домой до октября.

С Маркса было достаточно его зятьев. Лонге он ненавидел, Лафарга считал бесстыжим политиком. Особенно его раздражала манера Поля цитировать самого себя, при этом выдавая чужие мысли и идеи за свои собственные. Маркс буквально выплевывает свое презрение в письме к Энгельсу: «Лонге — прудонист, Лафарг — один из последних бакунистов! Черт бы их взял!» {61}

Первую годовщину смерти Женни Маркс встретил на острове Уайт, все еще пытаясь подлечиться. На Энгельса он оставил не только свою семью, но и всю свою переписку. В результате Энгельс как бы взял на себя «революционный бизнес». Но, даже свалив с себя это бремя, Маркс не обрел покоя — только ветер, только дождь, только тоска…

В середине декабря местный доктор запретил ему выходить из дома, и от семьи приходило совсем мало новостей {62}. Он был рад узнать, что, даже удалившись от дел, все равно остается идейным вдохновителем движения. Известный русский экономист в своей книге недавно упомянул «социалистов марксистской школы» {63}. Маркс на это сказал Лауре: «Нигде больше мой успех так не приятен мне; я чувствую удовлетворение от мысли, что разрушаю систему, которая, наравне с Англией, является символом и оплотом старого общества» {64}.

Тем временем Лаура писала Энгельсу, что очень беспокоится о здоровье Женнихен {65}. Судя по описаниям, у нее было воспаление мочевого пузыря, и хотя Женнихен храбрилась, Лаура подозревала, что она скрывает истинное положение вещей для спокойствия родных {66}. Что касается личной жизни Женнихен, то Лаура писала: «Мы с Женни только и делаем, что выступаем против «прекрасной Франции», когда встречаемся». {67} Чуть раньше в том же месяце Лаура ждала, что Поль принесет на ужин салат, поскольку весь день готовила и предвкушала отличный ужин. Салат она получила — его принес некий молодой человек, сообщивший, что Поль арестован. Лаура написала Энгельсу: «Это ужасное место, ужасные условия существования, и никто не знает, чего ждать дальше» {68}.

К середине ноября Женнихен все еще не вставала с постели. Она решила сама нянчить ребенка, но признавалась, что это «превращает мою жизнь в ад» {69}. Лонге теперь целыми днями был дома, пытаясь помогать, — но в результате только мешался. Он установил по всему дому печи, а в конце декабря нанял трех слуг. Все, о чем теперь могла думать Женнихен — безумная стоимость всего этого, и в ее состоянии это был совершенно непозволительный стресс; угасающая Женнихен просто не могла с ним справиться {70}.

Марксу о Женнихен писали неизменно бодро, зная, как лишнее беспокойство может отразиться на его здоровье. Энгельс, Тусси, Лаура и Лафарг уверяли его в письмах, что она просто нуждается в отдыхе и хорошем уходе, чтобы полностью восстановиться. Но Маркс не был настолько простодушен и умел читать между строк. В начале января у него внезапно начались приступы дикого кашля, а затем и удушья, что он приписал тревоге за Женнихен {71}, говоря Энгельсу: «Удивительно, в последнее время любой вид нервного возбуждения в буквальном смысле хватает меня за горло» {72}. Наконец семья узнала, что Женнихен на грани кризиса. Лафарг и Лаура приехали в Аржантей — и были ошеломлены ее состоянием.

Женнихен с трудом могла двигаться, почти не разговаривала и, казалось, впала в оцепенение. У нее не прекращалось кровотечение, и доктора не могли понять причины {73}. Первым порывом Маркса было ехать во Францию, однако он боялся лишь заставить ее еще больше переживать {74}. В любом случае с ней рядом была Лаура, и Маркс успокаивал себя словами Лафарга, который был «уверен, что произошел перелом в благоприятную сторону». Хотя Маркс давным-давно перестал верить в медицинское образование Лафарга, он написал Энгельсу, что эти слова его обнадеживают, возможно потому, что он просто не хотел думать о плохом. Он отправил письмо Энгельсу 10 января 1883 года.

11 января Женнихен умерла.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.