42. Лондон, 1881

42. Лондон, 1881

Итак, я крепко держусь за любую соломинку. Я хотела бы прожить подольше, добрый, милый доктор. Удивительно, но чем ближе история подходит к концу, тем больше мы цепляемся за эту земную юдоль слез.

Женни Маркс {1}

К ноябрю 1880 г. Женнихен и Лонге решили, что она с мальчиками переедет в Париж в начале следующего года. Однако с этого момента тон писем Женнихен изменяется — вместо выражения тоски по мужу, в нем все чаще звучит раздражение по личным и политическим поводам. Она пишет Лонге, что шокирована тем уважительным по отношению к буржуазии тоном, в котором выдержаны его статьи в газете «Жустис». После прочтения его последней статьи она пишет: «Я чувствую себя разочарованной и опустошенной, как никогда в жизни» {2}. Женнихен боится, что человек, которого она знала и любила в Лондоне, изменился, попав в круг своих парижских друзей, и прямо заявляет Лонге:

«Говорить с тобой — все равно, что разговаривать с ветром, у меня нет абсолютно никакого влияния на тебя. Даже будь мы вместе — ты делал бы все точно так же, как теперь… даже будь я в Париже — теперь я это понимаю… Ты спрашиваешь, как я справляюсь без тебя. Чувствую, что и в Париже мне не придется на тебя рассчитывать, во всяком случае не больше, чем здесь; и наш дом не будет нашим общим домом в таких обстоятельствах. Я отношусь к этому философски и наслаждаюсь своим нынешним спокойным и мирным существованием» {3}.

Женнихен переполнял страх перед переездом, она боялась властной матери Лонге, которая уже выбрала для них дом в Аржантее, пригороде Парижа в 20 минутах езды на поезде, хотя Женнихен хотела жить поближе, чтобы Лонге не расставался с семьей надолго {4}. Она досадовала, что мать Лонге прекратила присылать им деньги, как только Лонге вернулся во Францию, хотя именно сейчас Женнихен в них очень нуждалась. Она раздраженно пишет:

«С меня достаточно и того печального обстоятельства, что я должна оставить мою бедную больную мать и переехать жить в семью, где ко мне относятся таким образом».

Женнихен упрекает Лонге в слепоте и нежелании подумать о том, каких хлопот стоит ей переезд:

«Ты смотришь на все с какой-то фантастической точки зрения и называешь это оптимизмом. Скажи, если бы я предположила, что скоро пойдет снег — ты так же оптимистично заявил бы, что зимы не будет?» {5}

Возможно, эти вспышки раздражения были несколько чрезмерны, но Женнихен была морально и физически истощена. Она беспокоилась о родителях, ее мать слабела с каждым днем, а Маркс кашлял кровью. Беспокоило ее и собственное здоровье. В свои 36 она опять была беременна, в четвертый раз за 5 лет {6}.

Лонге планировал приехать в Лондон на Рождество. С того момента, как в августе он уехал, семья ждала этого праздника, однако в начале декабря он сообщил Женнихен, что не приедет. Он хотел участвовать в муниципальных выборах, но посоветовавшись с Лиссагарэ, пришел к выводу, что ему это не удастся, если он уедет из Парижа {7}. Женнихен рассердило то, что он выбрал Лиссагарэ, а не ее, чтобы посоветоваться по такому важному вопросу. Она выждала несколько дней, чтобы успокоиться и поговорить с отцом, прежде чем ответить мужу.

На самом деле первым ответил Маркс. Не пытаясь повлиять на решение зятя, Маркс сказал Лонге, что выбор настолько же прост, насколько и труден: его дети или политика. Однако Женнихен не собиралась ни к чему принуждать мужа. Она действовала так же, как действовала бы ее мать, написав ему:

«Совершенно очевидно, что если ты собираешься начать борьбу на выборах, то не сможешь покинуть поле битвы в решающий момент, — сейчас настало время действовать, и лучше уж мы отложим на время наши проблемы, чем ты проиграешь по таким детским причинам. Я никогда бы не простила себе, если бы из личного каприза разрушила твои политические перспективы… Надеюсь, что всегда буду иметь силы и возможность безропотно склонится перед неизбежным, чтобы извлечь из него лишь самое лучшее, и никогда не встану между тобой и твоими общественными обязанностями» {8}.

Лонге остался в Париже и проиграл выборы.

В феврале 1881 года дом на Мейтланд-парк сотрясали бури. Женнихен с детьми переехала к Марксу и Женни, отправив вещи Лонге в Париж. Теперь, когда пришло время отправляться в дорогу им самим, ничего, казалось, не было готово к отъезду. Женни целыми неделями яростно шила новую одежду для внучат, работая так, словно была абсолютно здорова, — полный гардероб, от нижнего белья до пальтишек. Женнихен писала Лонге, что ее мать испытывала настолько всепоглощающую любовь к внукам, что ее дух возобладал над болезнью (врачи уже точно определили у Женни рак) {9}. Однако, видя ее такой активной и бодрой, окружающие все с большим страхом думали, что станется с ней после того, как мальчики покинут Лондон. Маркс говорил, что расставание будет болезненным. Он писал Николаю Даниельсону:

«Для нее и для меня наши внуки, три маленьких мальчика, были неиссякаемым источником радости, жизни» {10}.

Женни волновалась и за само путешествие, которое предстояло ее дочери: поездка Женнихен в Париж напомнила ей ее собственную, совершенную в далеком 1849 году. Тогда ей тоже было за тридцать, она была на седьмом месяце беременности и путешествовала морем, чтобы встретиться со своим мужем. То путешествие было ужасно трудным, хотя ей помогала Ленхен. Обсудив все эти обстоятельства, Маркс и Женни попытались убедить дочь оставить Гарри в Лондоне. Они считали, что мальчик будет лишней обузой — он был не очень сообразительным и болезненным, требовал столько же внимания, сколько и младенец {11}. Однако с этим планом не согласился Лонге, и в середине марта Женнихен выехала в Париж со всей своей командой {12}. Родители беспокоились, но она была спокойна. К этому времени Женнихен сумела покориться своей судьбе и теперь даже с некоторым оптимизмом надеялась, что они с детьми будут счастливы во Франции, а муж уже готов вернуться к мирной семейной жизни {13}.

Разумеется, Лонге был рад видеть свою семью. За несколько недель до их приезда он уверил Женнихен, что у мальчиков будут друзья в доме доктора Гюстава Дурлена — того самого, кто помог Лонге бежать из Франции после поражения Коммуны и жил неподалеку от их нового дома. Успокаивал Лонге жену и тем, что ей не придется терпеть вмешательство его матери в их жизнь {14}. Однако по приезде в Аржантей Женнихен увидела, что дом не просто заперт и заколочен — он даже не обставлен, потому что ремонт в нем до сих пор не закончен.

В течение первой же недели все ее тревоги относительно деятельности Лонге в Париже подтвердились. Однажды он отправился на службу — и опоздал на вечерний поезд, не вернувшись в Аржантей до следующего утра {15}. Так бывало не один раз, в результате Женнихен оставалась одна в незнакомой деревне, в разоренном холодном доме с тремя детьми.

Через две недели Женнихен писала, что ей кажется, будто она провела во Франции уже целый век, и дни ее различаются только количеством неприятностей. Она рассказывала Лауре, что стала «убогой, бесконечно нервной — больной душевно и физически». Как минимум один из сыновей не давал ей спать по ночам, как минимум один всегда был болен.

«Свободное, независимое и активное, пусть и несколько монотонное существование в Лондоне избаловало меня, я больше непригодна для боев со служанками, младенцами и всем остальным в том же роде. Сейчас все в моей жизни настолько невыносимо, что я чувствую: несколько лет, да что там — несколько месяцев такой жизни в этой странной стране, среди чужих людей сделают из меня неизлечимую идиотку. Привет от Шарля передать не могу — его нет дома» {16}.

Если Женнихен чувствовала себя одиноко, Мейтланд-парк был еще более одинок. Иногда Маркс, заслышав детские голоса на улице, торопился к окну, думая, что это его внуки, — забыв о том, что это невозможно и что они сейчас далеко, с другой стороны Ла-Манша. Он писал Женнихен, что дом невыносимо скучен после их отъезда. Единственное оживление вносил новый врач Женни, который, учитывая ее безнадежное состояние, был ничем не лучше прежнего, но зато умел развеселить ее и внушить веру в возможность перемен {17}.

Приходил к Марксу и 26-летний Карл Каутский, очень нравившийся Энгельсу за выдающиеся способности в «питейном деле». Маркс, однако, считал его «посредственностью, к тому же узко мыслящей» — по его мнению, Каутский мало что понимал и был обывателем; «для большинства — порядочный по-своему человек». Маркс «свалил» его на Энгельса, насколько смог {18}.

В то время Каутский был начинающим журналистом-социалистом и экономистом, однако со временем он станет ведущим немецким теоретиком марксизма и издаст четвертый том «Капитала» {19}. С аккуратно подстриженной бородкой, в круглых очках Каутский производил впечатление педанта. Он больше напоминал бухгалтера, чем агитатора-социалиста; когда он впервые вошел в кабинет Маркса — вспоминал он сам, — сердце его стучало от страха. Однако вместо того, чтобы гонять его по теории социализма, Маркс начал расспрашивать его о матери.

Каутский был очарован теплотой отношения Маркса, но в его доме всегда чувствовал себя скованно, — на всем здесь лежал отпечаток тяжелой болезни. Он вспоминает, что засмеялись здесь всего однажды — и та, от кого этого менее всего можно было ожидать: Женни {20}. Женнихен вспоминала, что, несмотря на свою болезнь, ее мать считала своим долгом радушно приветствовать молодых членов партии; она использовала весь свой запас прочности, чтобы демонстрировать прежние «пылкую гражданственность, умение сочувствовать страданиям человека… то, что и прежде всегда отличало ее от остальных» {21}.

Пытаясь хоть отчасти восстановить ту жизнь, что, казалось, покинула дом Маркса с отъездом детей, друзья Тусси из Догберри-клуб практически перенесли свой любительский театр в гостиную дома на Мейтланд-парк, чем очень порадовали Женни. Ее интересовали не столько любительские чтения, сколько романы, пышным цветом расцветавшие в группе, и возможно, именно поэтому ее взгляд нередко останавливался на молодом английском адвокате Эрнесте Редфорде — и на Тусси. Разумеется, если Тусси когда-нибудь решит разорвать отношения с Лиссагарэ {22}. Однако никакие гости не могли успокоить тоскующие сердца бабушки и дедушки. Маркс писал своей старшей дочери:

«Странно, что так трудно оказывается жить в одиночестве; и когда оно настигает, ты стараешься любым способом избавиться от него».

В этом длинном письме, полном жалоб и разочарования, есть всего один светлый для Маркса момент — убийство в марте русского царя Александра II. Суд над убийцами, среди которых была и бывшая сообщница Гартмана Софья Перовская, закончился смертным приговором для всех шестерых. Перовская была среди тех, кого послали на виселицу. Маркс назвал обвиняемых «ребятами высшей пробы, без малейшей мелодраматической позы, простыми и действительно героическими» {23}.

В конце апреля Женнихен родила еще одного сына. Маркс поздравил ее с днем рождения маленького Марселя, сказав: «Мое женское царство увеличило очередным новичком лучшую половину человечества; потому что лично я считаю, что в поворотный период истории должны рождаться мальчики. Их рождению предшествовал самый революционный период, через какой когда-либо проходило человечество. Так жаль, что сейчас можно быть уже только «старым» — и лишь предвидеть будущее, но уже не увидеть его» {24}.

Энгельс немедленно принялся обдумывать план по отправке Маркса и Женни во Францию — повидаться с их новым внуком {25}. (Маркс называл его «великий неизвестный» {26}.) Доктор полагал, что Женни хватит сил совершить такое путешествие, но ее состояние постоянно менялось. Иногда она оставалась в постели, иногда чувствовала себя настолько хорошо, что одевалась и ехала в театр. Однако к июню ее состояние ухудшилось настолько, что она уже с трудом могла сама одеться.

Доктор предложил, чтобы они с Марксом отправились на побережье — чтобы заодно выяснить, как она переносит дорогу. Лаура проводила их до Истборна, ухаживая за обоими родителями; собственные недуги Маркса усугубились тревогами за жену {27}. Однако пребывание у моря на удивление хорошо сказалось на обоих, и доктор, впечатленный успехами Женни, одобрил поездку во Францию {28}. Маркс вдобавок получил полный карт-бланш от французского правительства: Клемансо уверил Лонге, что его тестю незачем опасаться полиции {29}.

Женнихен была вне себя от радости, предвкушая встречу с родителями и Ленхен. Она с трепетом ждала телеграммы, что поездка почему-либо сорвалась, однако новости были добрые: они приезжают! Женнихен писала в ответ на это известие:

«Я не знаю, как доживу до вторника… Мои руки так дрожат, что я едва могу удержать перо» {30}.

В конце июля Маркс, Женни и Ленхен тронулись в путь. Мать-Природа, в кои-то веки, способствовала, а не противилась этому: Маркс рассказывал, что море было совсем спокойным, а погода — прекрасной. Однако поездка на поезде от Кале до Парижа оказалась изнурительно тяжелой: у Женни начались судороги и диарея, а маршрут до Парижа был слишком бестолков. Лонге встретил их на одной станции, но в Аржантей им нужно было ехать с другой — а это вновь переезды и долгое ожидание. Вся компания добралась до Женнихен только в 10 вечера {31}.

Щедрый, как и всегда, Энгельс уверил их, что «Женни не должна и не будет нуждаться ни в чем», — его бумажник был полностью в их распоряжении {32}. Маркс хотел, чтобы Женни оставалась в Аржантее как можно дольше. Боли в желудке усилились по сравнению с Лондоном, однако стихли через несколько дней пребывания во Франции — вероятнее всего, основной причиной была радость от встречи с детьми. Хотя Маркс умом понимал, что состояние его жены не улучшилось, он очень хотел в это верить — и это было самым важным {33}.

Прошло 32 года с тех пор, как Женни и Маркс были вынуждены покинуть Париж, и город сильно изменился по сравнению с тем, каким его знала и любила Женни. Барон Осман уничтожил тот Париж, построив на его месте нечто величественное и грандиозное. В начале августа Женни сказала Марксу, что хочет получше рассмотреть, что же он сделал.

Казалось, она все больше худела с каждым днем; на коже появились кровоточащие язвочки. Маркс хотел немедленно возвращаться в Лондон, но Женни перехитрила его, отослав все их белье в прачечную и сообщив, что заказ будет готов лишь в конце недели. Видя, как силен дух в этом страшно ослабевшем теле, Маркс сдался.

Французский доктор выписал ей опиум, чтобы заглушить боль, и Маркс повез свою Женни на большую экскурсию по великому городу, в котором она когда-то была так счастлива. Они ехали в открытом экипаже по широким бульварам, которых не было в 1849 г., проезжая мимо того, что Маркс называл вечной ярмаркой во всем ее блеске. По сравнению с хмурым серым Лондоном Париж был ярок, словно карнавал. Женни плыла над ним, одурманенная опиатами, и была так счастлива, что захотела выпить кофе. Они сделали это, — сидя за столиком уличного кафе, еще раз став частью шумных парижских улиц {34}. Возможно, на мгновение они даже почувствовали себя молодыми… Он — черноволосый и буйный философ, начинающий революционер… Она — королева Трира, бросающая вызов целому миру…

Теперь они были всего лишь двумя стариками, неотличимыми от тысяч других: он — тучный и седой, она — истощенная и хрупкая…

Что осталось неизменным? Любовь и страсть этих двоих. Все эти годы, однажды взявшись за руки, они не сводили друг с друга глаз. Вскоре — и они оба это знали — им предстояло навек проститься.

Но сейчас, вот именно сейчас — смерти не было. И жизнь была вечностью.

Женни стало плохо на станции, по дороге домой. Поездка была слишком тяжела для нее, но радость от нее пересиливала боль, и Женни попросила Маркса еще раз свозить ее в Париж. Этому не суждено было случиться. В середине августа Маркс получил письмо от подруги Тусси, Долли Мейтланд, о том, что их младшая дочь тяжело больна и отказывается от помощи врачей {35}. 17 августа Маркс уехал из Франции один, бросившись на помощь Тусси {36}.

Пока вся семья переживала за здоровье Женни и Маркса, а также по поводу переезда семейства Лонге во Францию, Тусси цвела в кругу своих новых знакомых в Лондоне. Ферниволл нашел ей хорошую научно-исследовательскую работу над тем, что впоследствии станет Оксфордским словарем {37}, кроме того, она начинала свою карьеру в качестве правозащитницы. Недавно основанная Земельная лига оказывала давление на британский Парламент с целью изменить законы, касающиеся Ирландии: они защищали крупных землевладельцев и фактически провоцировали разорение мелких арендаторов. Конечной целью Лиги была независимость Ирландии, однако некоторые споры возникли вокруг промежуточного периода, — «Гомруль» — при котором ирландцы управляли бы своей страной сами, формально оставаясь частью Британской империи. Депутат от Ирландии Чарльз Стюарт Парнелл, возглавивший эту борьбу, нашел в Соединенных Штатах 200 тысяч фунтов на свою кампанию {38}. Пока Женнихен жила в Англии, она пересылала в газету Парнелла статьи своего мужа, посвященные ирландской проблеме. Младшая дочь Маркса не хотела ограничиваться лишь словами. Тусси вышла на улицу и присоединилась к толпе, окружившей полицейский участок в знак поддержки заключенного фения и основателя Земельной лиги. Однако собравшихся обманули, — заключенного уже успели тайно перевезти — и Тусси, не отличавшаяся ни высоким ростом, ни крепким телосложением, обрушилась на здоровенного ирландца-полицейского (на радость всей толпе), обвиняя его в том, что он выполняет грязную работу для англичан {39}.

Весной 1881 года Генри Гайндман создал организацию, которую назвал Демократической Федерацией — по его замыслу она должна была служить прикрытием для рабочей организации. Несмотря на неприязнь Маркса к Гайндману, Тусси вступила в организацию {40}. Если она собиралась стать активистом, выступающим от имени угнетенных в Англии и Ирландии, ей требовалось начинать формировать собственные политические объединения. Это было вполне в ее характере. Старшие дочери Маркса довольствовались работой «за кулисами», в тени своего отца, но Тусси всегда хотела быть в авангарде и предпочитала бросать вызовы самостоятельно.

Молодые люди, собиравшиеся вокруг нее в читальном зале Британского музея, были частью нового политического актива Англии и сильно отличались от своих предшественников-социалистов, поскольку умели сочетать интерес к социальным аспектам с интересом к искусству, литературе и музыке (одним из ее друзей был молодой ирландец Джордж Бернард Шоу, читавший «Капитал» на французском языке и уже почти ставший «новообращенным» марксистом) {41}. Лучшего сочетания для Тусси и быть не могло: ей не приходилось выбирать между театром и политикой — она занималась и тем, и другим.

В марте она организовала представление на Сент-Панкрасс, посвященное годовщине Коммуны. Зал на две трети был заполнен известными радикалами, среди них — ее отец, Энгельс, Лев Гартман и Август Бебель. Тусси прочитала со сцены «Крысолова из Гаммельна». Эде Бернштейн вспоминал, что ее голос был необычайно музыкален, а манеры отличались живостью и естественностью:

«Поскольку мой английский был все еще очень слаб, я не всегда мог понять все слова. Я лишь отметил, что чтение Элеонор было полно жизни, голос ее отличался богатством модуляций, и она заработала бурные аплодисменты» {42}.

В июле, когда родители Тусси проверяли свое здоровье в Истбурне перед поездкой в Аржантей, Энгельс вновь присутствовал на очередном представлении, на этот раз — двух одноактных пьес театра «Клуб Дилетантов». Он сообщил Марксу, что Тусси продемонстрировала «прекрасное самообладание и смотрелась на сцене очаровательно». По его мнению, играла она прекрасно {43}, хотя понятно, что Маркс и Энгельс рассматривали это увлечение Тусси как хобби. Однако Тусси думала иначе. За месяц до этого она призналась Женнихен, что подумывает о профессиональной сценической карьере, и обратилась к той же учительнице, что и сама Женнихен несколько лет назад.

Тусси знала, что Маркс будет против, отчасти — из финансовых соображений (он и так залез в долги из-за болезни Женни и отъезда Женнихен), однако сказала сестре, что отец уделял ее образованию гораздо меньше времени, чем мог бы, и что теперь она постарается сделать все возможное, чтобы сократить расходы {44}.

«Я надеюсь, что у меня получится — это было бы прекрасно. Что ж, в любом случае я попытаюсь — провалюсь, так провалюсь. Видишь ли, дорогая, у меня слишком много утюгов стоит на огне, но я чувствую, что и так потратила много времени впустую, и пришла пора сделать хоть что-то стоящее» {45}.

К несчастью для Тусси, ее желания были в то лето последним, на что обращали внимание ее родные. Она осталась в Лондоне совсем одна. Родители и Ленхен были во Франции, даже Энгельс уехал в Йоркшир. А она по-прежнему не разговаривала с Лаурой из-за Лиссагарэ. Тусси погрузилась в глубокую депрессию, а та, в свою очередь, привела к анорексии. К тому времени, как Долли Мейтланд написала Марксу, вызвав его в середине августа в Лондон, Тусси уже несколько недель почти не спала и почти ничего не ела. Руки у нее дрожали, начался нервный тик. Она находилась в «состоянии крайнего нервного истощения», как рассказывал ее отец Энгельсу. Доктор не нашел никаких заболеваний, не считая некоторого «функционального расстройства желудка» и «опасной стадии переутомления» {46}.

Женни и Ленхен вернулись в Лондон через два дня и нашли Маркса и Тусси в гостиной; Тусси сидела на диване, со всех сторон обложенная подушками. Женни написала Женнихен:

«Ее безумный образ жизни привел к такому лихорадочному и болезненному состоянию, что она могла передвигаться едва ли не хуже, чем я».

Относительно отъезда из Аржантея она пишет старшей дочери:

«Память о тебе, твоей любви и доброте навсегда останется величайшим сокровищем моего сердца, и я буду жадно смаковать ее словно скряга» {47}.

К октябрю Тусси поправилась, но для Женни наступил ее смертный час. Теперь она редко вставала с постели — только для того, чтобы пересесть в кресло, стоящее рядом. После нескольких месяцев постоянной тревоги за жену, дочерей и внуков обострились и болезни Маркса. Его проблемы в тот период были связаны с дыханием — сначала бронхит, затем плеврит. Без сомнения, его легкие были ослаблены долгими годами курения, особенно в молодости, когда он курил самые дешевые сигары, потому что не мог позволить себе других. Однако все соглашались с тем, что физическое состояние Маркса ухудшилось от отчаяния и тревоги, владевших им в ту осень. Друг его юности, товарищ, «незабвенный и любимый друг», его жена умирала, а он лежал в маленькой соседней комнате, потому что врач запретил ему вставать даже для того, чтобы увидеться с ней {48}. Женнихен хотела приехать и привезти мальчиков, чтобы подбодрить мать, но Лаура сообщила, что Женни уже слишком слаба, чтобы видеться с ними. Кроме того, — писала Лаура, — они всегда в ее мыслях, и она ждет каждого письма от Женнихен {49}.

Собрав остатки сил, Женни написала письмо Женнихен в октябре. Отправить его было поручено Тусси, но по неизвестным причинам оно так никогда и не попало во Францию. Лаура писала:

«Я более всего огорчена тем, что ее последнее письмо так и не дошло до тебя. Она была бы безутешна, знай она об этом. Ей стоило таких усилий написать его, она столько в него вложила и так ждала ответа, что потеря этого письма — непоправимая утрата».

Лаура намекнула, что Тусси могла не отправить письмо из эгоизма и болезненной ревности избалованного ребенка, которого привела в негодование такая любовь матери к ее старшей сестре {50}. Подобную инсинуацию можно отнести к результатам вражды между Лаурой и Тусси, и в письме к Женнихен Тусси описывает, как болезненно было бы для матери узнать, что письмо утрачено, поэтому она просит Женнихен сделать вид, что она его получила {51}.

В конце октября доктор разрешил Марксу повидаться с женой. Годы спустя Тусси писала:

«Никогда не забуду то утро, когда он почувствовал в себе достаточно сил, чтобы войти в комнату дорогой мамы. Вместе они снова были молоды — цветущая девушка и обаятельный юноша… Но не бессильный старик и умирающая старуха!» {52}

Маркс скажет после, что ждал 7 лет, чтобы жениться на Женни, — но они показались ему семью днями, потому что он очень любил ее. Тусси писала, что всю свою жизнь он не любил, — он был влюблен в нее {53}.

В том же месяце социал-демократы в Германии выиграли еще три места в Рейхстаге. Если Бисмарк своими законами преследовал цель задушить рабочее движение, то его планы провалились, движение просто ушло в подполье и стало еще сильнее {54}. Даже одурманенная морфием Женни Маркс понимала значение происходящего и вместе с Марксом и Энгельсом радовалась результатам выборов {55}.

Старые бойцы собирались у ее постели и тихо удивлялись тому, как далеко завела их жизнь. Прошло полвека — но короли утратили свое божественное происхождение, а рабочие — эти порабощенные массы людей, терпеливо принимавшие свою судьбу и не знавшие своей силы — ныне входили в правительства.

Однако, несмотря на эти выдающиеся успехи, Женни не считала, что ее муж занял свое место в пантеоне великих мыслителей, во что она верила в юности. Она не считала, что его шедевр, «Капитал», изменил мир, как обещал Маркс. Она пожертвовала своей жизнью и жизнью своих детей ради идеалов, вдохновлявших ее мужа, — но теперь ей не суждено было дожить до того времени, когда эти идеалы станут реальностью.

В конце ноября по всему Вест-Энду появились рекламные плакаты ежемесячного обзора «Лидеры современной мысли», в котором появилась первая независимая статья на английском языке, восхваляющая главный труд жизни Маркса. 30 ноября он сидел у постели Женни и взволнованно зачитывал ей статью молодого человека по имени Белфорд Бакс {56}, который писал, что «Капитал» воплощает в себе разработку доктрины экономики, своим революционным характером и значением сопоставимой с системой Коперника в астрономии или законом всемирного тяготения в механике» {57}.

Даже Энгельс не мог бы написать лучше. Женни была в восторге. Пусть обыватели отказывались это признавать, но она-то всегда знала, что ее муж — гений. Маркс вспоминает ее глаза — «огромные, полные любви и сияющие больше, чем прежде» {58}.

Женни умерла два дня спустя, 2 декабря 1881 года. Ей было 67 лет.

Женни Маркс похоронена на кладбище Хайгейт, в неосвященной земле, рядом со своим внуком Каро. Маркса на похоронах не было. Никто из семьи не хотел, чтобы он, в его состоянии, выходил на холод. Женни даже своей сиделке сказала перед смертью: «Мы непубличные люди!»

Энгельс стоял на его месте во время церемонии и читал панегирик:

«То, что эта жизнь, свидетельствующая о столь ясном и критическом уме, о столь верном политическом такте, о такой страстной энергии, о такой великой самоотверженности, сделала для революционного движения, не выставлялось напоказ перед публикой, не оглашалось на столбцах печати. То, что она сделала, известно только тем, кто жил вместе с ней. Но одно я знаю: мы не раз еще будем сожалеть об отсутствии ее смелых и благоразумных советов; смелых без бахвальства, благоразумных без ущерба для чести. Мне незачем говорить о ее личных качествах. Ее друзья знают их и никогда их не забудут. Если существовала когда-либо женщина, которая видела свое счастье в том, чтобы делать счастливыми других, — то это была она» {60}.[80]

Со всего света посыпались соболезнования — по мере того, как друзья и члены партии узнавали о смерти Женни Маркс. Сибилла Гесс, не видевшая Женни со времен Брюсселя, писала:

«С ее смертью Природа уничтожила собственный шедевр, ибо никогда я не встречала столь одаренной и очаровательной женщины» {61}.

Однако, как когда-то сам Маркс говорил своей дочери, слова утешения и ободрения мало помогают, когда на человека обрушивается такая потеря. Между собой его друзья были очень обеспокоены — что же будет с ним после смерти его жены.

Энгельс ответил на этот вопрос наиболее точно.

«Мавр тоже умер» {62}.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.