Догоняю дивизию

Догоняю дивизию

Лечение наше подходило к концу. Оставалось каких-либо две-три недели. Выписывающихся из госпиталя офицеров направляли в резерв фронта. Нам хотелось возвратиться в свои части. Стали обдумывать, как это сделать. Обе дивизии – моя и капитана, судя по письмам, которые мы получали, находились под Брестом, на отдыхе. Найти их было легко. У танкиста родители жили в Шепетовском районе, недалеко от одной из железнодорожных станций по дороге на Брест. Он сагитировал нас заехать к нему домой.

Мы втроем пошли к доктору – молодой женщине – и поиросили выписать нас досрочно с направлением в свои части. Врач не соглашалась. Но мы уговорили ее, сказав, что по дороге есть госпитали, и мы найдем возможность делать перевязки. Летчика с нами не было. Он выписался за несколько дней до этого.

Госпиталь был переполнен, нас выписали в свои части. Как всякий выздоравливающий, я испытывал чувство признательности к человеку, столько раз подходившему к моей койке, осторожно осматривавшему мои раны в перевязочной… Хотелось сказать что-то теплое и приятное, чтобы обрадовать и этим выразить свои чувства. Перед отъездом подошел к врачу:

– Благодарю вас, доктор,- сказал я,- и не только от себя. Мои родители – будь они здесь – тоже сказали бы вам большое спасибо!

Врач посмотрела на меня и спросила:

– Вы один у них?

– Есть сестра, старший брат погиб, родители очень переживают за меня.

– Что же вы раньше-то молчали!-с искренним сожалением сказала врач. – Начальник госпиталя мог бы дать вам двухнедельный отпуск!

Я очень расстроился. А потом подумал: может быть, так и лучше, отцу с матерью провожать меня снова на фронт будет куда тяжелее, чем тогда, в сорок первом…

До села, где жил танкист, мы добрались без происшествий. Вышли на какой-то станции, подсели в крестьянскую повозку и километров десять ехали полевой дорогой.

Отца у танкиста не было. Встретила мать. Она прямо обезумела от радости. В селе оставались одни женщины, глубокие старики, несколько калек, вернувшихся с войны. Взрослые мужчины находились в армии. Молодые парни и часть девушек были вывезены в Германию. Не село – сплошная кровоточащая рана… Мать танкиста не знала, чем нас накормить-напоить! Я впервые здесь попробовал свежие огурцы с медом! Здорово!

На нашу "беду", у танкиста – полсела родственников, В первый день мы переходили из хаты в хату и в каждой "вспоминали" то погибших, то угнанных в Германию. Отказаться от самогона, от души налитого в обычный стакан до краев, было нельзя – обиделись бы. К вечеру мы едва доплелись до дома и улеглись прямо во дворе, под большой грушей, на подстилку, предусмотрительно подготовленную хозяйкой.

На второй вечер нас пригласили соседи. Долго сидели над угощением, вспоминали довоенную жизнь, пили опять стаканами самогон за погибших и оставшихся в живых; женщины рассказывали, как обманывали фашистских оккупантов при сдаче продуктов, как гитлеровцы панически убегали при наступлении наших войск.

Когда стали расходиться, хозяйка предложила одному из нас остаться ночевать у нее в доме. Голова моя раскалывалась от самогонки и долгих разговоров за столом. Хотелось одного: побыстрее лечь спать. Я согласился.

Сразу, как ушли гости, хозяйка постелила мне постель в отдельной комнате. Пройдя туда, снял одежду, потушил огонь и лег в кровать. Уже засыпая, услышал, как скрипнула дверь. В комнату вошла дочь хозяйки. Разделась и молча легла рядом со мной. Я от неожиданности замер. Из памяти всплыли рассказы танкиста о простоте отношений девчат и парней в их деревне: если парень понравился, говорил танкист, девушка может и в постель его пригласить, но это еще ничего не значит – поспят вместе, и только. Вспомнились случайные взгляды девушки в мою сторону за столом.

В моей пьяной голове зароились мысли, что опять возвращаюсь на фронт и неизвестно, что со мной будет, что еще не знал женщин… Слышанные мной рассказы о случайных встречах и легких "победах" тоже не прошли даром. Протянул руку и погладил девушку. Она не оттолкнула меня. Я стал смелее. Она молчала.

А мне уже стало ясно, что зря все это затеял. Потеря крови при ранении, досрочная выписка из госпиталя и, возможно, самогон сделали свое дело… Может, сказалось и то, что, несмотря на многое, слышанное мной, сам я представлял любовь совсем иною и поэтому не только физически, но и психологически не был подготовлен к этой случайной ночи.

Позднее, когда я уже был в дивизии, ко мне пришло письмо. Мой адрес она, очевидно, узнала у танкиста. Конверт был украшен цветком, нарисованным разноцветными карандашами. Девушка предлагала переписываться с ней. Всего письма не помню. Я оставил его без ответа…

Утром капитан и я решили проститься с танкистом, его матерью, односельчанами, подошедшими проводить нас, и пошли на станцию. Вот и Брест. Вечер. Постучали в первый попавшийся дом около вокзала. Впустила хозяйка. Узнав, что хотим переночевать, завела в небольшую комнату без мебели. Прежде чем попасть в нее, прошли через роскошно обставленную гостиную. Уходя, спросила, не подослать ли нам чего на пол. Мы отказались – есть шинели. Утром она постучала и поинтересовалась – не купим ли у нее яблок? Мы отказались. Стоило нам зайти в какой-либо дом в освобожденной от фашистов деревне, и нам всегда были рады. Если шло к ночи, старались уложить спать на лучшую постель. Мы обычно отнекивались: было привычнее спать на земле или на полу, да и одежда наша не отличалась чистотой. Нас угощали, чем могли, часто отдавая последнее. А тут… К буржуям, что ли, попали? Мы оделись и пошли в комендатуру.

Там я расстался со своим попутчиком. Наша дивизия стояла километрах в 20-ти от Бреста. Его – в другом месте. Получил сухой паек-сухари и селедку, сделал в санчасти комендатуры перевязку и потопал к месту отдыха дивизии. Идти пришлось через лес, поражавший исполинскими размерами деревьев. Иногда садился или ложился отдохнуть. Так, не торопясь, прошагал километров пятнадцать-двадцать и попал в небольшое местечко, вблизи от которого стояла дивизия. За городом снова начинался лес. Дойдя до него, понял: в комендатуре меня подвели. Да, дивизия стояла тут – это было видно по оставшимся шалашам, землянкам, следам машин и орудий. Но сейчас никого уже не было.

Я не стал возвращаться на ночь в Брест. Когда до города оставалось километров пять, свернул с дороги в лес, нашел место посуше, нагреб листьев вместо постели, разложил на них шинель и лег спать.

Утром в комендатуре сказали, что надо ехать в Белосток. Опять выдали сухой паек. На сей раз – сухари и свиное сало. Я сел на открытую платформу товарняка, отправляющегося в Белосток. Поезд буквально тащился. Вместо обычных рельсов на пути лежали их куски, положенные на половинки шпал. Немцы, отступая, пропахали путь специальным плугом, прицепленным к поезду. Он переломал шпалы пополам. Потом рельсы подорвали во многих местах толом. Телеграфные столбы тоже свалили толовыми зарядами.

Со мной на платформе ехали две польки: мать и дочь. Мы разговорились, хотя не очень хорошо понимали друг друга. Я первый спросил, куда они направляются. Мать сказала, что собрались в деревню к родственникам, там сытнее. Потом разговор перешел на ее сына. Его совсем недавно взяли в армию, он попал в зенитные войска, учился в военной школе в каком-то тыловом городе России, где готовили зенитчиков. Обе они говорили с таким волнением, вспоминая, как молод, слаб и неопытен их бедный мальчик, что я невольно спросил, сколько ему лет. "Двадцать четыре!" – был ответ. Значит, он был старше меня на год. У меня за плечами были годы войны, два ранения, а тут – есть о чем волноваться! Я успокоил женщин, что в зенитных войсках служить не очень опасно и что, пока их мальчик учится, война придет к концу. Разговаривать с ними меня больше не тянуло…

В Белостоке оказался поздно ночью, и то благодаря коменданту какой-то станции. Он посадил меня в какую-то набитую мебелью грузовую машину. Поезд остался стоять. В кузове вместе со мной ехал пожилой поляк, работник какого-то мебельного предприятия. Он пригласил меня к себе переночевать. Жил он в большом многоэтажном доме недалеко от вокзала. Ночью я проснулся от бомбежки. Прибежал поляк и сказал, что в подвале дома есть убежище, что надо укрываться там, и он идет туда. Мне очень не хотелось вылезать из мягкой теплой постели. Бомбили не так уж близко. Я поблагодарил его, сказал, что это не опасно, и продолжал спать.

Утром в комендатуре Белостока я узнал, что дивизия только вчера погрузилась в эшелоны и отправилась в Псков. Опять получил сухой паек салом и сухарями и пошел на вокзал. Но уехать в Псков не сумел, хотя проторчал на вокзале целый день. К поляку мне идти не хотелось. Он и так много сделал для меня. Неподалеку от вокзала постучал в какой-то дом, где светились окна. Мне открыла дверь молодая красивая полька с ребенком на руках. Она пригласила меня в дом, приготовила ужин, покормила, потом постелила постель и предложила лечь. В комнате было две постели и детская кроватка. Когда я лег, она вошла и стала укладывать ребенка. Последнее, что я слышал, – звук передвигаемой детской кроватки. Обернувшись, увидел, что женщина поставила ее вплотную к своей постели. "Боится меня, что ли", – подумал я. И, тут же догадавшись, что женщине это просто удобнее, заснул. В Псков приехал часов в двенадцать ночи, идти в комендатуру было бессмысленно. Побрел, сам не зная куда, и вдруг увидел светлое пятно на поле за разрушенным зданием вокзала. Подойдя ближе, разглядел вход в землянку.

У печурки сидела женщина со спящей девочкой на руках. Я попросил разрешения войти, чтобы спрятаться от дождя. Сел к печурке и стал ее подтапливать. Женщина, прислонившись к стене землянки и не выпуская из рук девочку, заснула. Так втроем и скоротали мы эту ночь, В комендатуре мне назвали место сосредоточения ди" визии – латышскую деревню, недалеко от озера Алуксне. Добираться туда можно было поездом, потом, если повезет,- попутной машиной. А надежнее – пешком. Плохо помню этот путь. Я заболел. Отлежался под кустом в стороне от дороги, потом несколько дней шел пешком и почти ничего не ел. На двадцатый день после выписки из госпиталя я наконец достиг цели своего "путешествия".

Названное мне место оказалось совсем не деревней. Просто несколько домов, каждый далеко друг от друга. Я зашел в ближний. В нем все было просто, мебели почти никакой. Хозяин – старый латыш – принес мне к вечеру соломы. Я лег и заснул. Проснулся от света карманного фонарика, направленного мне в лицо.

– Да это же Борис! – услышал я изумленный возглас Мартынова.

Так закончилась моя многодневная "погоня" за дивизией. Все-таки я не только нашел ее, но и явился раньше всех на новое место сосредоточения! Однако общий баланс был не в мою пользу. Когда заканчивалось мое лечение в госпитале и начиналось "путешествие", дивизия была на отдыхе. Ее вывели из боев через несколько недель после моего ранения. Бойцы и офицеры успели отдохнуть, а я только "приходил в себя".

Сутки провел в дивизионе, где служил Мартынов, немного отдохнул и поехал на велосипеде в штаб полка, чтобы доложить о своем возвращении. Следовало еще зайти в санчасть, сделать последнюю перевязку. Велосипед дали мне разведчики Мартынова. В детстве я очень любил кататься на велосипеде. Когда мы жили в Родниках, а я учился в пятом классе, отец купил мне и Леве старенький, прошедший огонь и воду, велосипед с отчаянно провертывающейся втулкой заднего колеса. Мы научились на нем ездить, десятки раз собирали и разбирали его, пытаясь привести в порядок мучившую нас втулку…

Я нажал на педали, съехал по небольшому уклону на ровную дорогу и… почувствовал, что падаю вместе с велосипедом на дорогу. Руки и йоги меня перестали слушаться, стали ватными, сердце не билось, а дергалось мелкими-мелкими толчками. Но постепенно все пришло в норму. Потихоньку поднялся, сначала шел шагом, потом сел на велосипед и не спеша поехал. Я уже писал, что, когда был на Северо-Западном фронте, в дни большой усталости у меня появлялась сильнейшая боль под левой лопаткой. К врачам не обращался, считая, что это ни к чему не приведет. Если приходилось куда-нибудь идти, шел с перерывами, присаживаясь на три-четыре минуты. Когда нас сняли с фронта, все прошло. Большая потеря крови при ранении и досрочная выписка из госпиталя сильно ослабили меня, и вот опять сердце начало подводить.

В штабе полка обратился к первому помощнику начальника штаба майору Феонову, знавшему меня еще со времени, когда мы стояли на отдыхе в 1942 году, перед тем как попали в 55-ю дивизию. Он обрадовался, увидев меня, и сказал, чтобы я временно принял обязанности начальника разведки полка. Капитан Иван Белый, занимавший раньше эту должность, был ранен.

– Третий раз – и все в левую руку! – сказал Феонов, выражая одновременно сочувствие и удивление. – Пришлют нового начальника разведки, отправлю тебя в твой дивизион, – добавил он.