"Мессер" и "мясорубка"

"Мессер" и "мясорубка"

Ранним утром командир батареи старший лейтенант Петров, лейтенант Смирнов, я, разведчики Богданов и Федотов вышли на опушку березового леса. Впереди в слабом тумане виднелся элеватор. От него тянуло дымом и запахом горелого хлеба. Вероятно, и он полыхал ночью огнем, словно поливая кровью горизонт. Между ним и нами – раздольный безжизненный луг, без единого кустика, с бугорками земли метрах в трехстах от элеватора: там залегла наша пехота. Осенний безлиственный лес плохо укрывал нас. Под раскидистой березой, прячась за ее широкий ствол, стали рыть окоп для наблюдательного пункта. Почва глинистая, твердая. Солдатскими лопатками копать тяжело и медленно, то и дело попадались корни дерева. Эх, если бы настоящую лопату в руки да поострее! С трудом соорудили неглубокий окоп, справа и слева от ствола березы сделали небольшой земляной бруствер и присели отдохнуть. Командир взвода управления и командир батареи ушли искать штаб стрелкового батальона, уточнить обстановку.

Все трое были в окопе, когда откуда-то справа вынырнул "мессершмитт" и на бреющем полете стал поливать пулями нашу опушку. Очевидно, немецкие наблюдатели на элеваторе нас заметили! Пули сбривали ветки деревьев и били по земле спереди и сзади наспех вырытого укрытия. Наши головы и плечи едва скрывались за бруствером. Самолет проносился то сбоку, то над нашими головами, делая круг за кругом и поливая нас огнем крупнокалиберных пулеметов. Казалось – немецкий летчик хотел получше рассмотреть наш окоп, чтобы бить прямо по цели. Когда "мессершмитт", со свистом прорезав воздух, пронесся совсем рядом, я, преодолевая страх, поднял голову и увидел летчика в кабине – он смотрел в нашу сторону! Гад проклятый! В следующее мгновение близкий разрыв сброшенной с самолета мины – в 41 году "мессеры" занимались и такой бомбежкой – прижал меня к моим товарищам. Казалось, что обстрел тянулся целую вечность, хотя он продолжался, наверное, не более нескольких минут. Сонливость как ветром сдуло! Ошалелые от переживаний, взялись за лопаты, быстро выкопали окоп в полный рост. Откуда только силы взялись! Установили стереотрубу, достали бинокли, зарядили одну из винтовок – встретить "мессера", если снова прилетит.

Березовая роща, на опушке которой находился наш наблюдательный пункт, тянулась влево примерно на полкилометра. Дальше – большая поляна, на которой стояло что-то вроде сгоревшей танкетки. За поляной опять виднелся густой темный лес. Через него, судя по карте, километрах в 6-7 от нас проходила железная дорога Москва-Ленинград. В стереотрубу и бинокли длинная неровная цепочка свежевырытых наших окопов просматривалась как на ладони. Ни проволочных заграждений, ни блиндажей с траншеями – только ямки на одного бойца. В верхней части элеватора темнели узкие щели – окна: двух-трех снайперов достаточно, чтобы держать под прицелом целый батальон! Не случайно окопы словно вымерли!

Мы долго всматривались в элеватор, пытаясь определить, когда звучали редкие выстрелы, где засели снайперы, но так ничего и не обнаружили. С НП соседней батареи подошел сержант-радист Зиненко, мой хороший товарищ, добряк и балагур. В руках его была небольшая суковатая палочка.

– На, вiзьми паличку, вона щаслива, я з нею всю передову пройшов, вiд нiмецького снайпера втiк i тебе знайшов, – шутливо-возбужденно выпалил он мне и с юмором, посмеиваясь над самим собой, рассказал, как прятался от охотившегося за ним снайпера, когда проходил поляной со сгоревшей танкеткой. Но больше всего он удивил "мясорубкой": оказывается, это новое секретное оружие было… нашим! Не немецким!

– Нiмцi жах, як її бояться, земля горить пiд її снарядами, живих на обстрiляному мiсцi не залишається! – с восторгом сказал Зиненко и добавил, что видел "мясорубку", когда шел к нам. Наш комвзвода вчера, видно, не разобрался, что говорили в штабе,- свое оружие принял за чужое! Захотелось увидеть самому. Любопытство меня просто распирало. Поручив разведчикам продолжать наблюдение, я пошел в направлении, указанном связистом. Пересекая злополучную поляну, делал короткие перебежки, то и дело падая на землю. Задержался у танкетки, чтобы посмотреть, что с ней случилось. От нее пахло гарью и бензином. Почему она сгорела? Механических повреждений на ней не было видно. Ни одна пуля надо мной так и не просвистела. Либо снайпер прозевал, либо я действовал по всем правилам военной науки! За поляной лес стал густеть. Он, как и наш, был совершенно безлюден. Только километра через три-четыре наткнулся на две землянки. Несколько красноармейцев сидели вблизи. Дальше шла небольшая вырубка, которую пересекала лесная дорога. Именно об этом месте говорил связист. Но поляна была пуста, виднелись только следы автомобиля. Я спросил бойцов, была ли тут "мясорубка".

– Была, да сплыла,- ответил один из них; как бы в подтверждение его слов я услышал где-то в стороне странные урчащие, с завыванием, следующие друг за другом звуки. За ними послышался отдаленный гул множества разрывов. Появление страшного для врага оружия подняло настроение. И здорово же его "окрестили"! (Позднее эти полюбившиеся солдатам ракетные установки получили общеизвестное название: "катюши").

Когда я вернулся на НП, почти вслед за мной пришли командир батареи и командир взвода. Комбат начал вести пристрелку по элеватору. Первый снаряд улетел за серую громаду, и мы только слышали, как он разорвался. Разрыв второго был хорошо виден: снаряд поднял облачко осколков и пыли на крыше здания. Каких-либо целей мы тогда еще не высмотрели и комбат прекратил стрельбу.

К вечеру в глубине леса, метрах в 200 от наблюдательного пункта, соорудили землянку-блиндажик. Командир батареи и командир взвода ушли ночевать в деревню. Донельзя уставшие разведчики буквально валились с ног. Сказав, что буду дежурить первым, пошел на НП. Красноармейцы забрались в землянку.

Время от времени на немецкой стороне взлетали ракеты, причудливо освещая контуры элеватора. За ним и далеко справа виднелись отблески пожаров, бушевавших вчера в Калинине. Далеко справа, ближе к Волге, слышалась приглушенная расстоянием пулеметная стрельба. Наша передовая молчала. Привалившись спиной к стенке окопа, я пытался устроиться поудобнее…

К концу дежурства тело мое занемело. Усталость, накопившаяся за последние дни, когда мы двигались к фронту, и за прошедшие почти бессонные сутки, гасила мое сознание. Глаза самовольно слипались. Я вылез из окопа, прислонился спиной к неровному сучковатому стволу березы. Так было надежнее…

И все же на какую-то долю секунды я потерял контроль над собой. Вдруг, словно наяву, показалось, что прямо перед окопом вылезает танк, сшибает меня, и его гусеница давит мою спину… От тяжести переживаний и сильной боли пришел в себя. Очевидно, задремав и сползая по стволу березы, наткнулся на сучок, и возникшая боль вызвала страшный сон. Открыв глаза, осмотревшись, снова вздрогнул – по полю, в направлении ко мне, не во сне, а уже наяву двигалось какое-то непонятное, искаженное ночной темью существо. Соскочив в окоп, вытащил из кобуры наган, насторожился. Ясно слышались шаги и тяжелое дыхание… Когда человек подошел совсем близко, стало видно, что это красноармеец. На плечах и груди бойца висело стволами вверх и вниз несколько винтовок. Я остановил его. На мой вопрос, он ответил, что несет собранные на переднем крае винтовки убитых и раненых бойцов из батальона Калининского народного ополчения. Днем немецкие снайперы не давали поднять голову. Принесли пищу только сейчас. Надо еще успеть вынести убитых и раненых… За два дня батальон поредел, но и гитлеровцам досталось, особенно в первый день, когда они лезли вперед, стремясь во что бы то ни стало продвинуться вперед.

Я пригласил его погреться в нашу землянку. Мы кое-как забрались в нее. Боец закурил. При свете спички открылось страшноватое на вид, опухшее и заросшее щетиной лицо. Я не стал больше расспрашивать красноармейца – его вид и наблюдения днем говорили лучше слов, как трудно солдатам в окопах…

…Утром следующего дня из штаба полка передали приказание: совершить артналет на городской сад в Калинине, где по разведданным скопились фашистские танки и различная вражеская техника. К нашей батарее присоединились остальные. Через несколько минут дивизион повторил налет. Заглушая звуки далеких залпов и разрывов, над нами послышалось гудение. К Калинину летели два наших тяжелых бомбардировщика. "Сейчас они добавят гитлеровцам!" – подумали мы, следя за их уверенным, неспешным полетом. Когда самолеты почти подлетели к городу, откуда-то сбоку вынырнул "мессершмитт". Послышались пулеметные очереди. Ближайший к истребителю бомбардировщик пошел круто вниз, за ним распускался дымный хвост. Второй продолжал лететь. Фашистский ас сделал разворот и зажег второй бомбардировщик. Несколько парашютов повисли в небе. Между ними, как хищная птица, кружил "мессершмитт". Его пулемет строчил безостановочно. Пораженные, мы смотрели на зверскую расправу: летчики были беззащитны! Это был наглядный урок в науке ненависти к врагу; с первых дней поправшему все законы войны! Сколько их еще будет, таких уроков!

Возможность танковой атаки врага, видимо, беспокоила командование. Мне было приказано оставить на НП одного наблюдателя и связиста, а с остальными разведчиками явиться в штаб дивизиона. Там оказались и разведчики других батарей. Нам дали каждому по две бутылки с горючей жидкостью и приказали пройти к передовой на шоссе Москва-Ленинград. Меня назначили старшим. Мы нашли место, где редкий лес пророс густым кустарником вплоть до полотна дороги. Вырыли в кустах глубокие узкие окопы. Нашли несколько небольших намокших и тяжелых сучковатых палок и потренировались бросать их вместо бутылок. Мысль о танках не давала покоя – мы с ними еще не встречались. Да и всех-то нас в этой засаде было не больше десяти человек… Просидели до вечера, как было приказано, вслушиваясь в пугающие шумы леса. Танки так и не появились. Может, наш артналет сделал свое дело?

…Так без больших боев прошли первые дни. Когда на переднем крае разгоралась перестрелка, комбат открывал огонь по элеватору. Два-три залпа – и перестрелка стихала.

На четвертый или пятый день утром ко мне на НП прибежал взбудораженный чем-то разведчик Богданов.

– Ну, живем! – весело сказал он.- У нас новый комбат, да какой!

Богданов приносил нам завтраки из дивизионной кухни. Так было и сегодня. Но на этот раз он возвратился не один, а с новым командиром батареи. Тот по дороге сказал, что под Минском попал в окружение и потом пробивался к своим частям. Покорил же он Богданова окончательно тем, что сразу же приказал ему "позаботиться" о разведчиках и достать для нас в деревне мяса, картошки и спирту.

Через несколько минут со стороны нашего блиндажа показался новый комбат и, подойдя, спрыгнул в наш окоп.

Не знаю, почему командование полка решилось на замену. Разницу между старшим лейтенантом Петровым и новым командиром мы почувствовали сразу…

– Расскажи обстановку, старший сержант! – приказал он мне, увидев треугольники на воротнике шинели.

Доложив комбату все, что знал о своем участке, я решил спросить его о боях под Минском. Комбат выслушал меня, помрачнел и рассказал, как отступал от самой границы. По его словам выходило, что большинство новых укрепрайонов сданы без боя, что в первые дни войны потеряно много нашей техники. А у немцев полно танков, самолетов и артиллерии…

Все это было больно и обидно слышать, я не утерпел и перебил комбата. Запомнились необычные слова вопроса. Да и как не помнить их – ведь это был общий крик нашей солдатской души:

– Товарищ старший лейтенант, ну а все же, когда в нашу сторону начнет клониться победа?

Комбат долго смотрел на меня и разведчиков, переводя взгляд с одного на другого и как будто что-то обдумывая, а потом показал на высокую белоствольную березу, стоявшую рядом с нашим окопом, и сказал:

– Как человеку без рук, без ног на это дерево влезть, так нам победить!

Такой ответ поразил настолько, что больше вопросов мы не задавали. Комбат, видимо, обиженный молчанием, тоже не стал разговаривать и ушел.

Только вчера Богданов из кухни принес слухи, что немцы чуть ли не у Ярославля и совсем недалеко от Иванова. Мы не верили. Не поверили и словам комбата: не так уж плохи наши дела!

В следующие два дня он на НП не появлялся: либо спал, либо о чем-то разговаривал с лейтенантом Смирновым в нашей землянке. На ночь оба уходили в ближайшую деревню. Из отрывков разговоров, которые я слышал, залезая погреться, понял, что новый командир батареи- старший лейтенант Боков, еще до войны повидал немало, освобождал западные районы Украины, был участником похода в Польшу. Рассказывал он, однако, не столько о походе, сколько о том, как кутил с проститутками панской Польши.

Утром, на второй день появления Бокова, мы засекли две немецкие минометные батареи. Цель была отличная, немцы почти не замаскировали огневые позиции, которые располагались на кустистом взгорье, справа за элеватором. Когда минометы стреляли, мы видели вспышки огня, вырывавшиеся из стволов. Это была первая обнаруженная мною цель! Я побежал в блиндажик доложить об этом новому командиру батареи. Мне уже представлялись разбитые минометы и падающие под нашим огнем немецкие солдаты. Но Боков зло бросил:

– Нет боеприпасов, сержант! – Приказал вернуться на НП и продолжать наблюдение.

Я поплелся сам не свой: слова комбата и обидели, и расстроили меня. Это не укладывалось в моей голове.

Справа от нас, где располагались наблюдательные пункты двух других батарей дивизиона, было относительно спокойно. Слева, где проходила железная дорога и где находился дивизион, в котором служил Парахонский[3], все дни слышалась пулеметная и винтовочная стрельба, вела огонь наша артиллерия и глухо "тюкали" немецкие минометы. Мы не знали, что там происходит, комбат пожимал плечами. Утром, на третий день своего появления, поговорив с начальником штаба дивизиона по телефону, он обратился к Смирнову:

– Приказано перенести наш НП к железной дороге. – И весело посмотрел на меня: – Теперь и нам снарядов подбросят! – Приказал лейтенанту: – Сходи туда с Богдановым, подбери место для НП!

В полдень ко мне на наблюдательный пункт пришел командир взвода управления соседней батареи нашего дивизиона лейтенант Городиский. Узнав, что делается на нашем участке, рассказал, как его разведчики обнаружили почти не замаскированную немецкую минометную батарею- судя по всему, одну из тех, что видел я. Он обстрелял ее и в бинокль видел, как снаряды разбили два миномета. Батарея с тех пор молчит. Его рассказ поднял мое настроение. Я хорошо знал лейтенанта. Он начал службу в полку в 1939 году. В боях с белофиннами, за отвагу, прямо на фронте, был произведен в сержанты. Месяц тому назад его назначили командиром взвода и присвоили звание младшего лейтенанта. Для меня он все еще был сержантом, товарищем по довоенной казарме. Я пригласил Городиского в наше укрытие, к разведчикам. Подойдя, мы увидели уже возвратившегося Смирнова. Он сидел перед блиндажиком и бритвой срезал свои окантованные золотой ленточкой лейтенантские нашивки на шинели. Увидев Городиского, вдруг заорал на него:

– Почему командирские нашивки не срезал? Их же за версту видно! Наблюдатель называется!

Городиский, видимо, обиделся – зло плюнул и ушел.

"Ему – командиру – виднее, что делать,- подумал я про Смирнова,- зачем только надо было на Городиского орать…"

К вечеру комбат позвал меня:

– Старший сержант, прикажи разведчикам собрать имущество и отправляйся с ними на новый НП. Следуйте через огневые позиции, там поужинаете. Я с лейтенантом Смирновым пойду через штаб стрелкового батальона…

Он нервничал, отчитал меня за нерасторопность. На кухне после ужина мы задержались – получали теплое белье. Неожиданно для нас появились Смирнов и Боков. Комбат снова отругал меня за то, что задерживаемся. К нам подошел красноармеец Федотов, ординарец комбата,- на кухне он готовил ему что-то на ужин,- и спросил:

– Товарищ старший лейтенант, мне с кем идти – с разведчиками или с вами?

– Со мной пойдешь,- отрывисто и резко бросил ему Боков.

Мы постарались побыстрее скрыться с глаз непонятно чем раздраженного комбата.

Вечерело. Богданов сбился с дороги, и мы шли через лес наобум, надеясь выйти к железной дороге. Дневной бой стих, не слышно было ни единого выстрела. В полной темноте подошли наконец к железнодорожной насыпи, не зная точно, где находимся – у своих или у врагов. Я вытащил наган, красноармейцы зарядили винтовки. Решили пройти немного вперед, вдоль насыпи, и шагов через пятьсот увидели железнодорожную будку, у которой утром побывал Богданов с командиром взвода. Смирнов сказал ему, что рыть окоп для НП надо на другой, высокой стороне насыпи. Мы перешли полотно и вскарабкались наверх. Здесь росли редкие деревья, чернели кустарники, и впереди местность вряд ли просматривалась. "Придется ждать рассвета, чтобы выбрать как следует новый НП",- подумал я и выругал в душе Смирнова, не выполнившего до конца приказ комбата. Под насыпью, у самого полотна, выкопали яму и накрыли ее шпалами, лежавшими неподалеку.

Работа согрела нас. Я оставил одного бойца дежурить, а с остальными залез в блиндаж. Уснули в намокшей от пота одежде, прямо на земле. Вылезая утром наверх, щелкали зубами и дрожали всем телом: последние дни резко падала температура, и эта ночь была особенно холодной.

С Богдановым пошли выбирать наблюдательный пункт. С высотки, поросшей густым кустарником, в слабом утреннем тумане были видны деревня и большое поле перед ней. Посередине тянулась цепочка совершенно не замаскированных недавно вырытых окопов. То в одном, то в другом мелькали головы красноармейцев – судя по всему, им приносили пищу. Один храбрец сидел наверху и преспокойно ел из котелка. Немецкая передовая, вероятно, проходила по огородам деревни. Обзор отсюда был отличный, и, оставив Богданова рыть окоп, я вернулся назад. У блиндажа увидел помкомвзвода Парахонского и двух его связистов. Мы очень обрадовались встрече – не виделись со времени выезда на фронт.

Парахонского было не узнать. Он осунулся, похудел, но глаза весело светились.

– Я, брат, в сорочке родился! – сказал он сразу же.- Два раза могло убить, а вот живой!

В первую фронтовую ночь они проскочили на машине передовую и поняли это только тогда, когда над головой засвистели пули. Каким-то чудом выбрались обратно, оставив машину и имущество. Вчера рядом с ним убило бойца.

Я стал расспрашивать, что происходит на их участке. Оказывается, они сразу попали "в переплет": что ни день – то немцы или наши идут в наступление. Деревня переходит из рук в руки. Командир батареи, старший лейтенант Сукомел, разбил два пулеметных гнезда, да и немецкой пехоте от него досталось! Повезло Парахонскому на командира!

Пока мы разговаривали, связисты установили телефонный аппарат. Они прервали наш разговор, сказав, что штаб требует Бокова. Он еще не появлялся, трубку пришлось взять мне.

Начальник штаба дивизиона спросил, что нами сделано и где находится командир батареи. Я доложил, что подготовлен НП и блиндаж, что Боков, наверное, скоро будет и что он пошел сюда, на НП, через штаб батальона вместе с лейтенантом Смирновым и красноармейцем Федотовым. Через час меня снова позвали к телефону. Узнав, что комбата еще нет, начальник штаба приказал отправить двух красноармейцев в стрелковый батальон и разыскать пропавших.

– Живыми или мертвыми,- добавил он.

В полдень красноармейцы вернулись, никого не обнаружив. В этот день "мессершмитты" сделали жестокий налет на оставшиеся на старом месте наблюдательные пункты других батарей дивизиона, обстреляли штаб полка, бомбили огневые позиции в Эмаусе. Действовали точно, словно по чьей-то подсказке.

Через два дня меня и Богданова вызвали в штаб полка и стали расспрашивать про Бокова. Мы рассказали обо всем, что произошло за те три дня, пока Боков командовал батареей. В конце наших объяснений капитан, разговаривающий с нами, укоризненно покачал головой:

– Эх, вы! А еще комсомольцы!

Он не сказал больше ничего, отпустил нас, но нам самим уже стало ясно, что рядом с нами был предатель, сумевший подбить на предательство нашего комвзвода и подбиравший ключи к нам.

Вспоминая сейчас и заново переживая этот случай, задаю себе вопрос: как могло случиться, что мы не увидели зловещего замысла в сказанных словах, срезанных петлицах? Разговор с новым комбатом встревожил нас, зародил чувство какой-то отчужденности от этого человека. Однако для кадровых сержантов и красноармейцев авторитет командиров и политработников был настолько высок, что ответ комбата был воспринят нами только как злая реакция на долгое изнурительное отступление, участником которого он оказался. Менее всего мы ожидали, прибыв на фронт,- вообще не мыслили – возможности предательства, тем более со стороны людей из одного и того же блиндажа и окопа! Вопрос – победим или нет – перед нами не стоял: безгранично верили словам Сталина, считая отступление делом временным.

Тогда, по молодости, не задумывались, откуда берутся такие выродки. Как опознать их в повседневной жизни? Обычное шкурничество и трусость, приспособленчество и безответственность, равнодушие ко всему происходящему (кроме собственных дел), всепрощение для тех, кто постоянно подводит своих товарищей и близких, любит жить за счет других, обманывая и делая подлости,- вот почва, на которой произрастает предательство в годы тяжелых испытаний!

Для меня и разведчиков случай с Боковым стал большой наукой: надо жить своим умом, отвечать не только за себя, но и за окружающих, понимать, что за черными мыслями и словами могут последовать черные дела. Истины простые, а по-настоящему поняли их, когда набили шишки…