Глава 7 Коктебель
Глава 7
Коктебель
1
Она впервые видит восточный Крым.
Ничего общего с Ялтой, Алупкой, Гурзуфом! Почти нет зелени. Рыжие мощные складки земли будто враз застыли на месте посреди бега к морю. Даже прекрасные полотна Богаевского и акварели Волошина редко передают этот дух захватывающего воздушного простора над величественной сморщенностью земного покрова…
И вот — Коктебель.
Острое двузубье Сюрю-Кая, зеленая округлость Святой горы, маленькая татарская деревушка у их подножья. Полукружье залива замыкают с запада голые громады Карадага, а с востока — мягкие очертания зеленовато-рыжих холмистых складок. В центре полукружия, у самого синего моря — дом. В те годы он стоял одиноко посреди пустынного берега — деревянный, двухэтажный, облепленный террасами.
Неузнаваемый Волошин бежит навстречу Марине.
Он в сандалиях на босу ногу, в длинной полотняной рубашке-хитоне, с полынным веночком на курчавой голове. А вот и мать Волошина — Елена Оттобальдовна: отброшенные назад стриженые седые волосы, орлиный профиль, белый длинный кафтан и синие по щиколотку шаровары… Уже через день ощущение странности этих нарядов исчезло, так органичны они были здесь, на древней киммерийской земле, в обрамлении этого неба, этого моря и скал. Чувство было скорее другое — его опишет Цветаева много лет спустя: «Не знаю почему — и знаю почему — сухость земли, стая не то диких, не то домашних собак, лиловое море прямо перед домом, сильный запах жареного барана, — этот Макс, эта мать — чувство, что входишь в Одиссею». То есть в любимый с детства мир мифов и героев.
Этот Коктебель 1911 года — с мая по июль, всего-то два месяца! — станет для Марины Цветаевой праздником, лицом к которому она будет стоять всю свою оставшуюся жизнь, вглядываясь в подробности и так и не наглядевшись вдоволь, сколько бы ни припоминала. Она расскажет об этом в своей прозе; новые детали добавит сестра Анастасия в мемуарах. Но сколько бы их ни было, целого нам не слепить: волшебство счастья не раскладывается на составные.
Коктебель. Вид на Карадаг
Фото Г. Астафьевой
Дом Волошиных. Коктебель
Начало 1900-х гг.
К началу мая дом Волошина уже был полон дачниками-друзьями. За самую скромную плату мать Волошина сдавала комнатки в доме и пристройках; делом сына было созвать сюда не случайных, а милых сердцу людей. Впервые такая компания собралась здесь за два года перед тем, летом 1909 года: тогда здесь жили Николай Гумилев, Елизавета Дмитриева, молодой Алексей Толстой с художницей Софьей Дымшиц… Нынче гостили художники Кандауров и Богаевский и трое Эфронов — две сестры и брат, дети давней знакомой Волошина Елизаветы Петровны Дурново-Эфрон.
Удивительная атмосфера царила в волошинском доме. Кажется, всеобщим чувством здесь была радость, беспричинная радость, от которой блестели глаза, легко вспыхивал смех, а мир и море казались синее и прекраснее. Что было причиной? Само ли крымское лето или ни на кого не похожий хозяин дома, которого здесь все звали просто Макс, — трудно было определить, но Марина увидела себя словно на другой планете. Какой контраст с бытом и укладом их дома в Трехпрудном переулке! С его спартанским аскетизмом, подчиненностью ежедневного ритма суровому, хотя и любимому труженичеству, с одиночеством всех — порознь — в своих комнатах, за письменными столами или роялем. Она ощутила этот контраст уже во второй раз — первый был, когда она ездила к Юркевичам в Орловку.
В Коктебеле тоже много трудились — сидели за столами или мольбертами, писали стихи, прозу и картины, читали, но праздник, радость, дружелюбная совместность были неизменным светильником всякого уединения. Юмор здесь ценился чуть ли не превыше всего; незнакомого человека могли сразу принять в компанию, едва он проявлял талант к сочинению веселых гимнов или иронических элегий.
Внешние события двух месяцев, проведенных Мариной в Коктебеле, состояли из прогулок в горы: в одиночку и вдвоем с Максом, и еще вдвоем с Сережей Эфроном, и вшестером, и вдесятером. А еще были ближние и дальние пешие путешествия вдоль берега — в дальние бухты. И поездки по морю: турки-контрабандисты на веслах и несравненный гид — Макс, завораживающий своими рассказами о Киммерии и Одиссее, об амазонках и таинственном гроте в недалекой бухте. Грот получался уже совсем не грот, а вход в Аид… И были поездки посуху — на можаре в Старый Крым — слушать пение Олимпиады Сербиновой, старой приятельницы Волошина. Посещали и Феодосию, где у Волошина со времен детства множество друзей. И все участвовали в неистощимых волошинских выдумках и розыгрышах… Разумеется, и купались, и часами лежали на берегу, перебирая восхитительные округлые прибрежные камешки; этой «каменной болезнью» тут заболевали все без исключения…
Каждый год 16 мая весело отмечался день рождения Волошина. Незадолго до торжественного дня к дому прибивали фанерный ящик, и все опускали туда свои стихи и рисунки — в том числе и сам Максимилиан Александрович. А в самый день устраивались театрализованные представления, розыгрыши, игры. Коронным номером Волошина был вдохновенно исполняемый им танец «полет бабочки». Поздним вечером, а то и ночь напролет читали стихи на одной из террас или на крыше волошинского дома. Тогда наступали часы полного счастья. Крупные, низкие, яркие южные звезды висели прямо над их головами…
Но, может быть, не осталось бы в памяти Марины это лето самым светлым пятном в жизни, если бы оно исчерпывалось калейдоскопом внешних впечатлений. Не в том было дело.
Не только в том.
В юной Марине стремительно разрастался процесс благодетельного высвобождения от былой и уже привычной замкнутости. Она распрямлялась от тоски, граничившей с неврастенией, от гнетущих размышлений, доставлявших вполне реальные страдания.
Бабочка выпрастывалась из кокона — к живой жизни.
И когда младшая сестра спустя три недели тоже приехала в Коктебель, она не могла прийти в себя от изумления: «Это — Марина?..» Загорелая, счастливая, легкая, будто вся пронизанная светом, в шароварах, со светлыми, пушистыми, чуть вьющимися волосами, Марина смеялась. Куда подевались ее колючесть, настороженность, отстраненность, постоянная готовность к обороне ото всего мира!
Еще недавно «я» и «мир» противостояли в ней друг другу — в Коктебеле в какой-то неуследимый момент они слились. Будто кто-то повернул фокусное кольцо бинокля, и только что казавшиеся враждебными очертания мира вдруг прояснились — и оказались прекрасными. Еще в Гурзуфе было то же море перед ее глазами, те же небо и горы, и солнце над головой, но не было места самой себе в мироздании! Теперь она будто ощутила себя камешком, вставшим на свое единственное место в прекрасной мозаике мира. Мир разом обрел цвет, запах, глубину, высоту — воплотился.
2
Тут не было одного-единственного Пигмалиона. Он был в трех ипостасях: Коктебеля, Волошина — и высокого юноши, прекрасного, как принц, с глазами цвета моря. Его имя было — Сергей Эфрон.
Любовь вспыхнула по классическому канону — с первого взгляда. Это уже потом их встреча плотно обросла мифами — в цветаевских стихах, прозе и письмах.
Вариант из «Истории одного посвящения»:
«1911 г. Я после кори стриженая. Лежу на берегу, рою, рядом роет Волошин Макс.
— Макс, я выйду замуж только за того, кто из всего побережья угадает, какой мой любимый камень.
— Марина! (вкрадчивый голос Макса) — влюбленные, как тебе, может быть, уже известно, — глупеют. И когда тот, кого ты полюбишь, принесет тебе (сладчайшим голосом)… булыжник, ты совершенно искренне поверишь, что это твой любимый камень!
— Макс! Я от всего умнею! Даже от любви!
А с камешком — сбылось, ибо С. Я. Эфрон, за которого я, дождавшись его восемнадцатилетия, через полгода вышла замуж, чуть ли не в первый день знакомства отрыл и вручил мне — величайшая редкость! — генуэзскую сердоликовую бусу, которая и по сей день со мной».
Еще штрих к началу — в письме Марины Сергею, написанном уже в 1921 году: «Вы сидели рядом с Лилей в белой рубашке. Я, взглянув, обмерла: “Ну можно ли быть таким прекрасным?”» И в том же письме (написанном уже спустя десять лет после встречи!) она добавляла: «Сереженька, умру ли я завтра или до 70 лет проживу — все равно — я знаю, как знала уже тогда в первую минуту: — Навек…»
«Он весь был — навстречу, — пишет о Сергее Эфроне в своих «Воспоминаниях» Анастасия, — раскрытые руки, весь, к каждому благожелательство, дружба, сияющие добротой и вниманием глаза, вхождение в душу…»
Сережа — сын народоволки, народоволка же происходила из богатой и знатной семьи отставного гвардейца николаевских времен Дурново. И мальчик вырос в старинном барском особняке Москвы, в одном из тихих переулков Арбата. Он еще и теперь помнил залу с колоннами и хорами, стеклянную галерею, зимний сад, диванную, портретную и мезонин, соединенный с низом крутой деревянной лесенкой — такой же, как в гораздо более скромном трехпрудном доме Марины. Пять лет Сергей учился в престижной частной гимназии Поливанова, но потом трагические события, разразившиеся в семье, привели к продаже дома, и Сергей переехал в Петербург к своей старшей замужней сестре Анне. Еще в гимназии он начал страдать от бесконечной череды прилипавших к нему болезней; в 1910-м обнаружился еще туберкулез. И начались его скитания по санаториям.
Театрализованные игры в Коктебеле. Слева — Волошин
Сергей был ровно на год младше Марины; он даже не закончил гимназию…
На террасе волошинского дома
Слева направо: Вера Эфрон, Марина Цветаева, Лиля Эфрон, М. Гехтман, неизв. лицо, Сергей Эфрон, Магда Нахман, Е. О. Волошина. 1911 г.
На террасе волошинского дома
Слева С. Эфрон и М. Цветаева, в глубине — Волошин
В мастерской Волошина. 1911 г.
В этом году (и еще в 1913-м) в Коктебеле увлекались фотографированием. К счастью, многие фотографии уцелели. Их скверное качество все же не лишает нас возможности взглянуть на тогдашних обитателей волошинского дома. Вот на одном из снимков мы видим как бы сцену из жизни древней Киммерии: некто, похожий чуть ли не на Зевса (это, конечно, Волошин), воздев руку, вещает нечто непререкаемое, и ему благоговейно внимают юные гурии в шароварах и туниках, с венками на головах; а вот вся компания сидит на террасе за длинным деревянным столом вокруг самовара, большой уютной семьей. Волошина здесь нет, — возможно, именно он и фотографирует, — и место хозяйки у самовара занимает мать Максимилиана Александровича Елена Оттобальдовна («Пра», как все зовут ее с этого года, что означает сокращенное «праматерь»). На другой фотографии — сестры Эфрон, Вера и Лиля, Сергей, Пра и Марина. Они сидят в кабинете Волошина, среди его книг. А вот и отдельно Марина — с раскрытой на коленях книгой, в том же кабинете. Округлое девичье лицо, какая-то милая незащищенность взгляда, короткие волосы, которые на снимках постоянно получаются темными, хотя были светло-русыми. Еще один снимок: опять терраса, наполненная постояльцами дома; в центре стоит Марина, а на переднем плане, опершись о притолоку, стоит Сергей Эфрон — похоже, что тут запечатлено чтение стихов Мариной. А вот и снова — Сережа и Марина. Первый выглядит здесь старше своих лет, Марину же сильно уродует пенсне. Других их совместных фотографий того времени нет, но на групповых они всегда рядом. Вот Сережа в шезлонге, под голову подложена подушка, он устало откинулся на нее (нездоров!), а рядом верным стражем в «матросской» блузке — Марина. Тут же сестры Эфрон, Владимир Соколов (в будущем актер Камерного театра).
Елена Оттобальдовна Волошина (Пра), Марина и Ася в волошинском доме. 1911 г.
С Максимилианом Александровичем отношения в Коктебеле утратили остатки «светскости», которая все-таки сковывала Марину в Москве. Макс стал дорогим другом, которому можно было доверить все. Но и доверять было не надо, потому что он все сам угадывал с полуслова — и без слов. От него исходило постоянное тепло не просто сердечного внимания, но восхищения — и как раз тем самым, чем она сама в себе больше всего дорожила.
Марина откровенно нежится в лучах волошинского неистощимого дружелюбия и жизнерадостности — и исподволь наблюдает за старшим другом; именно здесь она открывает его для себя по-настоящему. Его душевную уникальность, бесконечную мягкость, доброту, неисчерпаемость знаний — и потрясающую способность превращать будни в праздники.
Марина и Сергей
С. Эфрон (в кресле слева), М. Цветаева, В. Соколов
На втором плане К. Субботина (?), В. Эфрон, Л. Фейнберг
«Чем я тебе отплачу? — озабоченно писала она Максимилиану Александровичу, едва покинув Коктебель. — Это лето было лучшим из всех моих взрослых лет, и им я обязана тебе».
Кто мог знать, что лучшим это лето оказалось из всех лет, прожитых Цветаевой; она не раз потом говорила об этом. И отплатила щедро — написав через двадцать с лишним лет блестящую литературную эпитафию умершему другу: очерк «Живое о живом».
Сережа с трудом переносил коктебельскую жару. Оттого-то в начале июля они и уехали с Мариной — в уфимские степи, лечить болезнь кумысом и сливками. Едут по рекомендации знающих людей. Приют находят в Усень-Ивановском заводе Белебеевского уезда, в маленькой деревушке; там они снимают то ли домик, то ли комнатки в доме.
М. А. Волошин. 1911 г.
Письма, идущие отсюда в Коктебель, наполнены — иначе не скажешь — радостным щебетанием. С трудом Марина останавливает себя, чтобы сообщить хоть какие-то конкретности их быта. Быт упрощен до предела. Известно только, что Марина спит на какой-то раскладушке, угрожающей прорваться и уронить ее на пол при малейшем повороте. И — знаменательно, что о книгах и чтении сообщается в последнюю очередь: не это заполняет сейчас жизнь молодой пары. Хотя именно здесь оба замышляют несколько важных вещей: уход из гимназий — и творческие свершения. Не в этой ли деревушке Сергей начнет писать свою первую книгу «Детство», где даст неповторимый портрет своей избранницы в главе «Волшебница»? А Марина — не тут ли начинает составлять второй поэтический сборник «Волшебный фонарь»?
Может быть, именно в эти дни созревает и решение соединить свои жизни навсегда? И отправиться затем в свадебное путешествие?
Ждут нас пыльные дороги,
Шалаши на час…
Милый, милый, мы — как боги!
Целый мир для нас!
В уфимской деревне написаны эти строки или уже позднее, не столь важно. Главное другое: резко изменившийся тонус, захлеб счастья, порыв души навстречу жизни, к миру, который чуть не в одночасье утратил свою былую враждебность.
Они пробыли здесь до сентября.