Он сказал: «Севастополь!..»
Он сказал: «Севастополь!..»
Шли месяцы. Мы уже были на Крымской земле. И вот…
Когда мы ждем чего-то слишком долго, счастья не сознаешь в полной мере. Скорее испытываешь удивление, смешанное с очень сложным противоречивым чувством, в котором есть и какой-то элемент недоверчивости.
Шла весна. И какая весна! У каждого из нас было на душе то, что вылилось тогда у нашего старшего сержанта Николая Морозова в строки, которые напечатал в те огненные дни сорок четвертого «Черноморский летчик»:
Еще Чатыр-Даг облаками
Окутан седыми, как дым,
И вырастает пред нами
Все ближе и явственней Крым,
Десант, как волна
штормовая.
Пришедший по зову к нему,
На берег крутой набегает
И катится дальше в дыму.
И жизни своей не жалея,
Идут краснофлотцы вперед
За Крым, что лазури светлее,
Что в песне народной живет.
Где нежное детство
искрилось
В блистаньи душистых
цветов,
Где доброю славой
покрылись
Знамена лихих моряков, —
Там снова призывным набатом
Ударили пушки в упор.
Вперед, в штурмовую атаку,
За солнечный крымский
простор!
Пилот! Ты в сраженьях
жестоко
На море, в проливе, в пути
Бей вражьи суда,
чтоб далеко
От мести врагу не уйти.
Бей так, чтоб «ура»
фронтовое
Гремело по сопкам родным.
Крылатым штурмующим
строем
Вперед! За жемчужину —
Крым!
Так мы чувствовали и так мы жили тогда. Но все же то, что я услышал в то весеннее утро, не укладывалось, несмотря на все ожидания и предположения, в рамки обычного.
— Михаил Васильевич! — голос комдива то звучал отчетливо, то пропадал в телефонной трубке. — Я к тебе по несколько необычному делу…
— Слушаю…
— Понимаешь, севастопольцев у нас осталось очень мало…
— Каких севастопольцев? — сразу не понял я.
— Тех, кто дрался за Севастополь, хорошо знает город, бухты, подходы к крепости и все прочее…
Мне показалось, что я ослышался. Не может того быть! Он сказал: «Севастополь». Радостная догадка мелькнула в мозгу, но я, испугавшись, постарался тут же не поверить ей.
— Да, многие погибли. Часть ранена. Время-то какое пошло, товарищ комдив!
— Тяжелое время, ничего не скажешь… Ну, не буду тебя томить… Хочу просить тебя — слетай сам в Севастополь. Посмотри там, что к чему. Не тебя учить. Надвигаются большие события…
— Спасибо! — вырвалось у меня совсем не по-уставному. — Спасибо!
— Вот я и думал, что ты обрадуешься…
Да, я никогда в жизни не забуду этой минуты. «Надвигаются большие события!..» Значит, скоро на повестку дня встанет мой город. Мой — потому, что я частица его. Мой — потому, что лучшие мои друзья спят в его земле. Мой — потому, что в бесконечных снах и ночах мне грезились голубые бухты твои, широкий разлет твой, Севастополь.
Сколько раз мысленно прогуливался я по Большой Морской. Вот в начале улицы на одном из зданий установлена мемориальная доска в память революционной демонстрации рабочих Севастополя и французских матросов, расстрелянных 20 апреля 1919 года по приказу интервентов. Большая Морская связывает две площади: Ушакова и Революции.
Особенно красив проспект Нахимова. Он тянется между односторонней застройкой и Приморским бульваром по берегу главного рейда.
Выше, на левой стороне Большой Морской улицы, — мемориальная доска, указывающая, что во дворе, в штольне, в период обороны Севастополя 1941–1942 гг. находился городской комитет обороны.
С площади Ушакова можно пройти на улицу Ленина. Нет, я, кажется, всерьез размечтался… Неужели все это я увижу? Скоро. Через каких-нибудь два часа!
Вытаскиваю из планшета газету. Все эти месяцы я таскаю ее с собой. Она — о самом главном для меня:
«Вечно будет жить в памяти народной бессмертная слава Севастополя, его героической обороны. В течение 250 дней защитники морской крепости отбивали бесчисленные атаки немецких войск. Враг оставил на подступах к городу до 300 тысяч своих солдат убитыми и ранеными.
Немцы три раза штурмовали Севастополь — в октябре и в декабре 1941 и летом 1942 года.
Черноморский флот был главной силой обороны. За время боев у Севастополя корабли Черноморского флота 402 раза открывали огонь по наступавшим немецким войскам. Артиллерийский огонь кораблей сочетался с бомбовыми ударами морской авиации.
Поколения моряков будут черпать в истории обороны Севастополя высокие примеры самоотверженности, отваги и беззаветной преданности Родине и долгу. Бессмертный подвиг пяти черноморцев, бросившихся под немецкие танки со связками гранат; героизм семи комсомольцев, защищавших знаменитый дзот № 11; легендарное мужество артиллеристов батареи Пьянзина — эти и многие другие образцы непоколебимей стойкости и воли к победе служат источником воинского воспитания…».
Это написано в те горькие дни разлуки с тобой, Севастополь.
Здесь нельзя снова не сказать о том, о чем уже приходилось писать.
У каждого человека есть в душе особенно святые для него воспоминания. Это даже не воспоминания, ибо воспоминания связаны с прошлым. А как назовешь лучшее в твоей судьбе? Лучшее совсем не потому, что жилось тебе легко и радостно. Так уже скроена жизнь, что безоблачные дни сглаживаются в памяти. Остается накрепко лишь опаленное теми испытаниями, когда ты почувствовал, чего ты стоишь, когда заглянул в глаза смерти и не свернул с курса, померялся с ней силами и победил.
Когда ты ближе всего оказываешься сопричастен с великой общей народной судьбой. А это всегда окрыляет человека и дает ему те силы, которые в обычных обстоятельствах он, быть может, и не нашел бы в себе, а здесь, словно собрав силу и мужество многих и многих, открывает в себе неведомые ему ранее тайники, становится неизмеримо выше обыденного, словно сам себя измерил другой меркой.
Из таких мгновений и дней складывается лучшее в человеке. И это лучшее не уходит со временем: оно откристаллизовывается в характере, меняя и возвышая его: человек, взявший большой перевал, не растеряется на малом и, если даже силы у него поубавит возраст, он постарается не показать этого, остаться верным той, давным давно взятой высоте.
Не только для меня — для сотен и сотен людей, с которыми мы тогда шли рядом, таким святым и сокровенным навсегда остался Севастополь. Страшен в своих ранах, боли и ненависти был он тогда — наша легенда, наше сердце, любовь наша — Севастополь.
Мы покидали его!
Да, теперь можно об этом сказать: нас душила ярость. Слова утешения о том, что мы выполнили свой долг, что Севастополь перемалывал лучшие фашистские дивизии, что он выполнил свою задачу, признаюсь, плохо доходили до нас.
Мы видели корчащуюся в огне Графскую пристань, развалины его когда-то словно сотканных из легенд и героики проспектов, иссеченную осколками бронзу памятников, развороченные, вздыбленные, несдавшиеся бастионы.
Он был весь, как свое, задыхающееся от боли сердце. Я не мог спокойно слушать переворачивающую душу песню, где говорится о том, как «последний матрос Севастополь покинул…». Мне мерещились могилы друзей на Херсонесе и люди в окровавленных тельняшках, поднимающиеся в последнюю, легендарную свою атаку.
Для отдыхающих Черноморье сегодня — край голубого марева и солнца, нежной аквамариновой воды.
Для меня навсегда — это ревущее небо и стонущая земля. Десятки прибрежных полосок, каждая из которых обильно полита кровью.
Иногда такую кромку берега называли Малой землей. Иногда — Этильгеном или Херсонесом, Севастополем или Новороссийском. А по существу, это были большие и малые Севастополи. Ибо имя это вместило в себе все: и мужество, и стойкость, и невиданное в истории самоотречение.
…Когда мой самолет вышел со стороны моря к Приморскому бульвару и я увидел Памятник кораблям, затопленным в первую оборону Севастополя, подумалось, что все это сон, который сейчас, через минуту, кончится.
Но вот ударила одна зенитная батарея, вторая. Со стороны солнца пикировали два «мессера». Сон, действительно, кончился. Только в ином смысле. Нужно было принимать бой.
Так открылась еще одна страница нашей фронтовой книги. И никто не мог прочитать на ней тогда, что ждет его хотя бы в ближайшие два часа. Но она, эта страница, все равно была непохожа на все предыдущие: иной высший смысл приобретало все, чем мы жили. Советский солдат шагнул к Севастополю. Но об этом — другой рассказ.
Новороссийск — Москва 1969–1970 гг.