ОПАЛЕННЫЕ БУХТЫ
ОПАЛЕННЫЕ БУХТЫ
О минутах, пожалуй, самых горьких
Вот и все…
Мы оставили Севастополь. Мы, истребители, улетаем на самолете Ли-2, транспортной тихоходной машине.
Рядом со мной — Яша Макеев. В лице лейтенанта есть что-то восточное, монгольское. Только курносый нос выдает в нем природного русака. Смелый до дерзости Яша был верным товарищем в севастопольском небе. Последний вылет мы сделали вместе, штурмовали уже занятый немцами Константиновский равелин.
Смотрю на пилотов. Да, немного осталось нас, поднявшихся с мыса Херсонес! Многих оставили там, в рыжей от крови, изрытой металлом земле.
Там же оставили «яки». Искалеченные, избитые в воздушных боях самолеты. Они отвоевали свое. Даже казалось странным, что эти, в огромных пробоинах крылья и фюзеляжи, в рваных ранах рули совсем недавно поддерживал воздух, поющий за плексигласом кабины.
Улетая, мы не теряли веры в победу, не пали духом. Знали, что пока хоть один советский человек будет дышать, страна будет бороться. Но слишком много значил для нас Севастополь, и, когда силуэт Херсонесского мыса подернулся дымкой и я, обернувшись, не увидел уже ничего, кроме багрового пламени над оставленным городом, сердце сжалось от боли. Севастополь был частицей нашей души.
Прости, Севастополь!
Простите нас, побратимы, что остались в земле Севастополя!
Не завидуйте нам, оставившим город. Нам, на чью долю выпали эти часы и минуты кошмара…
Всё… Ни Херсонеса, ни зарева больше не видно…
Машина идет над водой. И море, обычно спокойное в этот месяц, катит сегодня гривастые волны, грозно клокочет, будто разделяет и боль нашу, и ненависть.
Смотрю на Яшу Макеева: хмурый, задумчивый. Наверное, все мы сейчас выглядим одинаково.
Мысленно ругаю себя: ничего себе, хорош командир, распустил нервы. Кричу товарищу в ухо:
— Яшка-а! Выше нос! Мы еще вернемся! Мы еще покажем этим гадам!
Яша повернулся ко мне. Пытается улыбнуться. Но вместо улыбки выходит гримаса.
Подходим к аэродрому. Не делая круга, летчик с ходу идет на посадку. Садится. Открывается дверь, и мы спускаемся вниз, на землю.
Вокруг тишина. Звонкая, непривычная. Кажется удивительно странным, что небо не рассекают трассы пуль и снарядов, что не слышно рева моторов «юнкерсов» и грохота бомб, что не дыбится от взрывов земля.
Замечаю, на кусте сидят какие-то птицы. Недоуменно прислушиваюсь: поют. Поют! Подхожу ближе — птицы вспархивают, улетают. На Херсонесе птиц не было. Это я точно знал.
Летчики садятся прямо на землю. Молчат. Без слов ясно: мыслями они там, в Севастополе.
Подходят механики, техники местного аэродрома.
— Друг, нет ли свежей газеты, — нарушает молчание Яша, обращаясь к подошедшему технику, рослому, вихрастому парню.
— Держи!
Читаем: «Только за последние 25 дней боев гитлеровцы потеряли на подступах к Севастополю до 150 тысяч солдат и офицеров, 250 танков, 250 орудий. 300 самолетов…».
Самолеты — это по нашей части.
«Правда». Последние дни мы не видели ее.
Бегут перед глазами строчки: «Подвиги севастопольцев, их беззаветное мужество, самоотверженность, ярость в борьбе с врагом будут жить в веках. Их увенчает бессмертная слава…»
Наверное, думаю я, все это так. Но о Севастополе уже говорится в прошедшем времени…
Глаза ищут сводку Совинформбюро.
«На Севастопольском участке фронта наши войска вели ожесточенные рукопашные бои с противником на окраине города…»
Вели… Сейчас, наверное, боев уже нет. Разве что разрозненные группы пытаются пробиться к партизанам.
Так военная судьба забросила нас на Кавказ.
Шло 5 июля 1942 года.