Глава третья ПЕРВЫЕ КОНЦЕРТЫ И УЧЁБА
Глава третья
ПЕРВЫЕ КОНЦЕРТЫ И УЧЁБА
«И я пела им — прямо в раскрытую душу…»
Лида повзрослела. Из приюта её определили в работницы — на мебельную фабрику полировальщицей. Жила у дяди Якова. Часто они с даниловским певцом устраивали состязания — кто кого перепоёт. Дядя Яша брал импровизацией, неожиданно меняя тональность и порой даже слова песни. Племянница — силой и чистотой природного голоса, проникновенностью. Иногда на этих семейных турнирах присутствовали зрители и слушатели. Потому что их пение было не только концертом, но и спектаклем. Уже тогда она поняла, что песню нужно не просто петь, а играть. Вот почему в народе в старые времена говорили: сыграть песню…
По другим сведениям, нашу героиню на этот раз приютили Елена Ивановна и Федот Иванович Мироновы.
Фабричную работу Лида выполняла добросовестно. Правда, опять же благодаря своему таланту у неё появились некоторые поблажки.
Привыкшая с малых лет к труду и к тому, что кусок хлеба нужно заработать, старательно шлифовала деревянные детали для шкафов, комодов и диванов. На судьбу не роптала. Получалось у неё ловко, быстро. В коллективе таких же девушек-работниц, своих сверстниц и подружек, была весела, общительна. Часто в цеху, чтобы скоротать время и хоть как-то скрасить однообразную и нудную работу, девушки пели. Помещение цеха было просторным, голос звучал хорошо, и Лида давала ему полную свободу и волю…
Ничто её не пугало — ни тяжёлый воздух в цеху, насыщенный парами химических составов для полировки дерева, ни тяжёлая однообразная работа изо дня в день. Она как будто тогда уже знала свою судьбу и приняла её целиком — с её счастьем и страданиями. Ради главного — песни.
Уже там, в фабричном цехе, постепенно начал формироваться и её репертуар: «Шумел, горел пожар московский…», «Очаровательные глазки», «Златые горы», «На Муромской дорожке…», «Светит месяц…». Городской жестокий романс, входящий тогда в моду.
— Пой, Лидушка, пой, милая ты наша певунья! А работу твою мы за тебя сами сделаем, — упрашивали её девушки, и их подруга прекращала работу и начинала выступать: входила в образ, по ходу песни меняла интонацию, одновременно и рассказывая, и изображая историю обманутой любви. И всё — в лицах!
Он клялся и божился
Одну меня любить,
На дальней на сторонушке
Меня не позабыть…
Она вкладывала в своё пение всё прожитое, одновременно озаряя песню мечтой и надеждой.
Не может того сбыться,
Чтоб мил забыл меня…
Всё у неё выходило так проникновенно, а великолепные природные данные и те уроки пения, которые она усвоила в церковном хоре, делали песню настолько близкой и душевной, что девушки аплодировали, бросались обнимать свою подружку, а потом дружно принимались доделывать и свою, и её работу.
Именно в то время, когда она работала на мебельной фабрике, состоялся первый сольный концерт певицы. Саратов всё ещё знал её как Сироту из церковного хора городского кафедрального собора, как голос, от которого вздрагивает душа. Не о таком ли пении Александр Блок в августе 1905 года написал свой знаменитый шедевр?
Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою.
Так пел её голос, летящий в купол,
И луч сиял на белом плече,
И каждый из мрака смотрел и слушал,
Как белое платье пело в луче.
И всем казалось, что радость будет,
Что в тихой заводи все корабли,
Что на чужбине усталые люди
Светлую жизнь себе обрели.
И голос был сладок, и луч был тонок,
И только высоко, у Царских Врат,
Причастный Тайнам, плакал ребёнок
О том, что никто не придёт назад.
Некоторые движения человеческой души, её волнения и потрясения, может выразить только поэзия. Или — песня.
В зале Саратовской оперы не протолкнуться. Слушатели — солдаты местного гарнизона и частей, дислоцированных в губернии. Из Саратова на фронт уходил эшелон. И вот перед отправкой — концерт Сироты. Этот первый концерт состоялся по инициативе её фабричных подруг, они буквально за руку привели в оперный театр свою певунью, зная, что лучше её солдатам никто из саратовских не споёт.
Ведущий объявил:
— Поёт Лидия Русланова! Русская народная песня…
«Пою, а чуть не плачу! — рассказывала потом Русланова о том первом своём концерте перед солдатами. — Посмотрю в глаза какому-нибудь молодцу, как он слушает: сам здесь, а душа — там, дома, в родной хате, возле родной матери… А я после этого и думаю: какая тебе судьба будет, молодец, лежать тебе в болотах с закрытыми очами…»
Лидии тогда было-то всего 16 лет. И в каждом молодом солдате она видела старшего брата, ещё даже и не жениха. А в каждом пожилом — отца. А солдаты, затаив дыхание, слушали Сироту, ещё не запомнив её имени и фамилии, и видели в ней младшую сестрёнку и дочь.
Спела она всё, что знала и что пела на фабрике своим подружкам. А публика ликует, рукоплещет, не отпускает. Поклонилась залу земным поклоном, который впоследствии тоже назовут «руслановским», и собралась было за кулисы…
— Браво, сестричка! — закричали ей из зала.
— Куда ж ты уходишь?!
— Пой ещё!
Вернулась она, залилась краской, растерянно и простодушно говорит:
— Да я вам уже всё спела. Больше ничего не знаю! Что ж мне теперь делать?
— А ты пой сызнова! — закричали ей солдаты.
— Сызнова начинай!
— Пой, милая, пой!
«Так всё сначала и пришлось повторить, — вспоминала Русланова. — А лет в семнадцать я была уже опытной певицей, ничего не боялась — ни сцены, ни публики. У меня находили хорошие вокальные данные, обязательно велели учиться… Поступила в консерваторию. Земно кланяюсь профессору М. Медведеву[5], который учил меня, отдавал мне все свободные минуты. Но долго в консерватории я не пробыла. Поняла, что академической певицей мне не быть. Моя вся сила была в непосредственности, в естественном чувстве, в единстве с тем миром, где родилась песня. Я это в себе берегла. Когда пела, старалась прямо в зал перенести то, чем полна была с детства, — наше, деревенское. Такой я и была нужна. В городах так или иначе многие были связаны с деревней, и я пела им — прямо в раскрытую душу».
Над этим монологом стоит задуматься. Свидетельств о том, как Русланова провела два года в консерватории, не сохранилось. Сама она оставила в своих воспоминаниях-интервью лишь то, что процитировано выше. Можно предположить, что среди академических певцов и певиц ей было неуютно и нелегко. И уход из Саратовской Алексеевской консерватории для неё стал своего рода освобождением. Вот откуда это сокровенное: «Моя вся сила была в непосредственности, в естественном чувстве, в единстве с тем миром, где родилась песня…» «Наше деревенское» было чужим в чопорной академической среде. Друзей или подруг она себе тоже здесь не нашла. Должно быть, основная масса студентов, которая задавала тон в консерватории, была из другого теста…
Некоторые биографы Руслановой говорят о том, что профессор Медведев, приняв её в академическую группу с надеждой выпестовать из этого самородка оперную звезду, вскоре понял, что «самородок огранке не поддаётся — то ли сопрано, то ли меццо-сопрано, то ли колоратурное — не поймёшь…».
Однажды мэтры оперной сцены и зубры педагогики прослушивали студентов. После пения Лидии Руслановой коллеги с раздражением заявили профессору Медведеву:
— Да она же у вас до сих пор не умеет правильно петь! Она ведь не диафрагмой поёт!
— Не диафрагмой, — согласился профессор Медведев. — Лучше! Она поёт душой!
Учитель будущей великой русской певицы хотел сгладить ситуацию, объяснить коллегам уникальность голоса своей ученицы, который попросту не умещается в рамки академического пения. Но, увы, из консерватории Руслановой пришлось уйти. Да и сокурсники посматривали на фабричную свысока, иронично замечая порой, что от неё пахнет политурой, цехом. На французские духи на фабрике конечно же не заработаешь. Но будут у неё ещё и французские духи. И духи, и всенародная слава, и хорошие сборы.
Иные критики, рассуждая о Руслановой, говорят порой: вот, мол, самородок самородком, а ведь нигде не училась, образования так и не получила. Известная история: вначале выдавили из аудитории, а потом стали пальцем показывать и пенять — мол, недоучка…
Но образование-то получить она успела. Всё, что нужно, получила. У профессора Михаила Ефимовича Медведева и получила. Медведев сам был прекрасным певцом, и всё, что мог, своей ученице, по её же признанию, дал. А то, что формально полного курса консерватории не окончила и диплома не получила, так что из того? Он ей и не нужен был. Не диплом поёт — певец. Кто помнит о тех, кто учился вместе с Руслановой и получил диплом об окончании полного курса Саратовской Алексеевской консерватории? Ей и звание народной артистки потом не дадут. Ну и что? Чиновничество, которое в те годы заведовало культурой в СССР, просто-напросто продемонстрировало своё невежество, а по сути дела отсутствие культуры как таковой.
Русланова училась много. Всю жизнь. И всякую науку постигала быстро, сокращённым курсом. А начала свою учёбу в пять-шесть лет. С перемётной сумой в саратовских дворах петь на морозе — это что, не учёба? А в церковном хоре, когда её, Сироту, слушал весь Саратов? А концерты в пыли и смоге мебельной фабрики?.. Жизнь протащила её через такие университеты, после которых любая академия может показаться пресной и отвлечённой наукой.
Однако ж — два курса консерватории у профессора Медведева. Потом — уроки у оперной певицы, солистки Большого театра Евгении Ивановны Збруевой. Как рассказывала сама Русланова, пришла она к Збруевой, поклонилась низко: «Научите…» Брала уроки и у других певцов и педагогов. Училась всю жизнь.
Саратовский период жизни и песенного творчества нашей героини заканчивался. Но лишь формально. Потому что родина, родной край, мелодия местного говорка, неповторимые речевые и языковые интонации волгарей, свет родных лиц земляков будут светить ей всегда, до последнего часа. И земляки тоже будут платить ей своей искренней и трогательной любовью.
Некогда блиставшая на сцене танцовщица Антонина Ревельс[6] в своих воспоминаниях рассказывает об одном любопытном эпизоде: «Как-то… мы приехали в Саратов. Когда выпало свободное время, Лидия Андреевна пригласила несколько человек из тех, с кем дружила, прогуляться по городу.
— Дети мои, — сказала она, — пойдёмте посмотрим на приют, где я воспитывалась.
Мы ходили по городу, и она старалась припомнить места, где когда-то бывала… Долго ходили, она всё приглядывалась, а по дороге рассказывала нам о том, как жила в приюте. Никто ее не навещал, и только бабка одна, которая ходила к своим внукам, одаривала её иногда гостинцем. Зимой она приносила ей кисель… в платке. Он был замёрзший, а пока она его развязывала, снова расплывался.
— И всё-таки я успевала его съесть, — ещё и теперь радовалась Русланова, — и как же он был вкусен!
Когда мы поняли, что самостоятельно ничего не найдём, решили спросить у кого-нибудь из прохожих.
— А где здесь был когда-то приют? — обратилась Русланова к женщине средних лет.
Женщина начала объяснять, но мы никак не могли уяснить, как туда пройти.
— Как же всё-таки дойти туда, я не поняла? — ещё раз спросила Русланова.
— Какая же ты бестолковая, — подосадовала женщина.
— В моём возрасте это бывает, голубушка, — виновато-шутливо оправдывалась Русланова. — Когда-нибудь и с вами то же будет.
Женщина объяснила ещё раз, и мы пошли в указанном ею направлении. Но было обидно, что женщина так неприветливо говорила с Лидией Андреевной. Я догнала её и сказала, что не следовало бы так грубо говорить, ведь это же Русланова.
— Что вы! — всплеснула руками женщина. — Как же я её не узнала! — И бросилась было почему-то мне целовать руки. А потом подбежала к Руслановой, встала перед ней на колени, поцеловала её пальто и всё приговаривала: — Ты наша гордость! Ты наша гордость!
И довела нас до нужного дома».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.