Владимир Пшеничников ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ Повесть
Владимир Пшеничников
ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ
Повесть
В этот день Николаю сделали операцию. Врачи в межрайонной больнице определили у него прободение язвы и продержали на операционном столе почти пять часов. Еще дня три Николай провел в отдельной палате на разных подпитках, а потом его откатили в четырехместную.
Все произошло в общем-то быстро, так что он не успел подумать, хорошо или плохо все случившееся, а потом уж, понятно, стал думать, что хорошо. Теперь, коль отмучился, начинай жить сначала. Раз-другой его, правда, передернуло от мысли, что все могло кончиться иначе, но в новой палате он был не один, и страх отступил.
Палата просторная, с высоким потолком, плавно переходящим в стены. Под стать культурной палате и обхождению оказались и новые соседи.
У противоположной стены стояла койка сельского парня по имени Петя, а за изголовьем, ближе к окну, располагались койки Лаптева и Каверзнева, городских моложавых мужчин.
Насторожили Николая порядки в отношении родных и близких посетителей. Его Катерина на четвертый день приезжала к нему, но, не зная правил, угодила как раз в непропускной, неразрешенный час, а когда еще приедет, старушке из «приема передач» не сказала.
Первое время донимали другие неловкости, неминучие для тяжелобольного, и происходили они оттого, что ухаживала за Николаем молодая, молчаливая и резковатая в движениях девушка. Но вскоре, наверное, заметив сильное, до запирательства, смущение соседа, обихаживать Николая взялся «ходячий» Петя.
Постепенно Николай оживал. Хирург Левшов, оперировавший его, сразу сказал, что полежать придется не меньше месяца, да Николай и сам видел, что не меньше, и соответственно настраивался. Окрепнув, он стал разговаривать с Петей о разных делах, старательно при этом обходя семейные темы. Но сосед, видно, был проницательный и частенько говорил безо всякой причины:
— Ничего, раз не едут и не звонят, значит, все чередом у них идет — весна же, елки зеленые, столько делов!
Вскоре Николай уже сидел, свешивая с койки мосластые, давно не знавшие загара ноги. Выворачивая ступни как бы для лучшего их обозрения, он исподтишка поглядывал в сторону городских, дивясь их тумбочкам, на которых располагались сразу парикмахерская, продмаг и библиотека. Видно, умели болеть эти ребята.
В тот день они как раз по очереди прочитали какую-то статью в журнале и, не откладывая, принялись спорить. Речь у них зашла о семье, но не об одной какой-то, а так, вообще. Николаю это было малопонятно, он только старался определить, кто из спорщиков основательнее. Выходило — очкастый Лаптев. Хмурясь, он все склонял: «духовность, бездуховность», и Каверзнев, вторя ему, только слова вворачивал подлиннее: «интимно-физиологические», «психогигиенические»… Так и богдановские мужики умели: один просто матом кроет, а другой еще «распро…» и «перетуды…» прибавляет.
— Умничают целыми днями, а чем сами болеют, не поймешь, — поделился с Николаем своими впечатлениями Петя, когда спорщики куда-то перебазировались.
Прошел еще день-другой, и Николай встал на ноги. Правда, здоровее он себя не почувствовал, стояние, а потом и хождение по стеночке разоблачало его слабосильность, но это же и дух как-то укрепляло.
На обратном пути из процедурного они с Петей садились в кресла под пальмами и отдыхали, глядя через широкое окно на оперившийся больничный сад. В конце апреля долго продержалась непогода, случались дожди и в начале мая, а это само собой и их разговор о поздней посевной, о видах на урожай определяло.
— Свояк приезжал, — сказал как-то Петя. — Ничего, говорит, с посевной не получается. Погода, сам видишь, какая, а в совхозе бардак как нарочно, каких еще не было. Директор не на сев, а на культивацию нажимает. Такая, говорит, поздняя посевная раз в десять лет бывает, давайте с овсюгом бороться, зеленый пожар тушить. По третьему разу утюжат!
— Ну и что, — пожал плечами Николай, — правильно…
— А когда же пшеница будет расти, ты что!
— Ну и овсюг тоже — беда, — неохотно сказал Николай. — У нас, например, из-за него всходов не бывает видно… Петь, а сам ты кем работаешь?
— Радистом. На радиоузле. Мы там со свояком. А что?
— Да так, давно хотел спросить просто…
— Думаешь, не разбираюсь? Да я же вырос в селе! На комбайне лет десять работал.
Николай смутился.
— Да я ничего, — пробормотал. — Тут все от погоды зависит. Может, пойдут еще дожди, потом, в июне… Идут же обычно…
Затем Николай склонил разговор в другую сторону, и неловкость забылась. Тогда он рассказал про свою работу, спросил, дадут или не дадут ему после операции колесный трактор?
— Инвалидность тебе дадут, — вдруг осадил его, точно в отместку за что-то, Петя. — Третью группу — точно. А про трактор забудь и думать.
Это смутило Николая. Ну, трактор — ладно, а что вообще будет с ним после больницы? То нельзя, это нельзя… Главное, пока язва сидела, можно было, а вырезали — сразу нельзя.
— Ну, сразу-то — не сразу, — рассудил, подобрев как-то Петя. — Что нельзя, то нельзя и до операции было… Ну, да ты молодой еще, чего там — тридцать пять. Наломаешься, когда зарубцуется.
С того дня и началась маета. Николай силился заглянуть на неделю, на месяц вперед, и ничего не мог там разглядеть. Никогда не было у него такой особой нужды — жизнь планировать.
— Да перестань ты себя дергать, — посочувствовал ему Петя. — Будет ВТЭК, там все за тебя решат и, что надо делать, подскажут.
— Какой втык? — переспросил Николай.
— Экспертная комиссия, — подсказал Лаптев, который, уткнувшись в книжку, между прочим, все и всегда слышал.
— Ну и ладно, пусть решают, — сказал Николай потверже, сообразив, что стал уже чем-то надоедать соседям по палате.
Погода налаживалась, и он особенно нетерпеливо стал поджидать Катерину с новостями из Богдановки. К Пете уже в третий раз жена приезжала, в определенные часы спускаются в вестибюль городские, полчаса и больше просиживая там с женами или родственниками… Но однажды, уже перед самым «тихим часом», кликнули и Николая.
С третьего этажа он спустился как только мог быстро и, запыхавшись, наткнулся в вестибюле на расставившего руки Пашку Микешина.
— Ну, живой? — радостно зашумел гость.
— Живой! — подтвердил Николай, держась за грудь.
А посидеть, поговорить подробнее им не удалось. Неумолимая бабуся из «приема передач» выперла посетителей на крыльцо и заложила дверь прочным засовом. Николай попробовал уговорить ее, но ничего не получилось, и он поплелся в палату. От Пашкиных «все нормально — все путем» в голове осталась какая-то обескураживающая пустота, а на руках — летний хлопчатобумажный костюм и десять рублей денег, присланные Катериной. «Витька переболел корью», — велела она передать на словах, и это должно было все объяснить.
Время, показалось Николаю, совсем остановилось. Никого из них не выписывали, распорядка не меняли, и надоело в конце концов все: и лежание, и процедуры, и специальная еда, и вечерняя толчея в комнате с телевизором, и разговоры соседей, переключившихся на международные темы.
— Что они по стольку держат? — возмутился Николай пришибленно.
— Это же не участковая больница, — усмехался начинавший терять свою тихость Петя, — межрайонная! Чем-то надо звание оправдывать? Вот и держат… Как будто от одного этого люди здоровей становятся. Мы-то ходим еще, а в морг опять машина пришла. Э-э…
Такие вот стали у них разговоры. Захотелось на волю и городским, но те об этом по-своему говорили, высчитывали, дебет с кредитом сводили.
По утрам в окно заглядывало солнце и повисало там часов до пяти-шести. В палате становилось нечем дышать уже в одиннадцать часов утра.
— Полмесяца прошло, как отсеялись, — заметил Петя, — а ведь ни одного дождичка не пробрызнуло. На востоке льет… А наш директор: по всем прогнозам в первом году пятилетки быть нам, товарищи, с хлебом! Напрогнозировал…
— А может, и был прогноз, — неохотно отозвался на это Николай, — никто же точно не может знать.
Разговаривать с Петей о погоде и урожае ему давным-давно надоело.
В больнице в эти дни все делались разморенными, пришибленными, словно солнце размягчало и мозги, и суставы, гнало по жилам вялую, сонную кровь. За стенами тоже вроде жизнь остановилась, по, как оказалось, нет, двигалась, мчалась даже и напомнила об этом неожиданным, скандальным случаем, колыхнувшим не одну только их палату.
К Каверзневу, вместо хорошенькой жены и пораньше ее обычного часа, пришла вдруг незнакомая женщина с круглым и бело-розовым, несмотря на такое солнце, лицом. Николай видел, как они уединились в уголке вестибюля, посидели минут десять, и Каверзнев начал как-то неестественно, нетерпеливо, не глядя на осаживающие жесты бело-розовой гостьи, ерзать на стуле. Потом он вскочил, пошел было прочь, но вернулся и раза два дернул собеседницу за руку, отблагодарил, видно, за что-то. А в палате закатил вдруг истерику.
— Дрянь! Подлюка! Скотина! — кричал перед окном.
Оказалось, его жена успевала в эти дни не только вовремя навещать законного мужа, но и какого-то «партнера» на стороне себе подыскала. Николай, да и остальные, не знали, куда глаза девать, до того распустил себя обманутый муж.
— Может, просто сплетни все, — попробовал успокоить его Петя.
А Лаптев подошел к Николаю.
— Необходимо перехватить его супругу у входа, нельзя им встречаться, — просипел сквозь зубы.
Николай взглянул на часы, на Каверзнева, затаившегося под простыней, и вышел из палаты. До обычного часа оставалось минут двадцать, но он решил подождать у парадного, на сквознячке. Заложив руки за спину, он накруживал восьмерки вокруг колонн и старался как-то свыкнуться с происходящим.
«Ничто их не останавливает», — подумал он между прочим, и это наконец проняло его, словно попробовал он чужую беду на себя примерить, а она оказалась впору.
Взволновавшись, Николай сошел с крыльца, прошаркал тапочками до клумбы, яркой и пышной от ежедневного полива, а когда повернул назад, то увидел у самого входа Каверзневу-жену.
— Эй! — крикнул он, но та уже скользнула в приоткрытую дверь.
— Пришла, дрянь! — услышал Николай, подоспев к входу, и тут и увидел их.
Изменщица как-то ужалась сразу, выставила перед собой, загораживаясь, нарядную сумку-пакет, а муж и правда надвигался на нее с побелевшим лицом и сжатыми кулачищами.
— Не дури! — вырвалось у Николая.
И Каверзнев, как по сигналу, а верней всего, боясь, что остановят его, выбросил вперед руки, ухватил жену за летнее платье на груди, вякнул что-то и дернул, словно тракторный пускач заводил, отпрянув всем телом назад.
В один миг Николай увидел оголенные женские груди, услышал дурной крик, хруст я звон упавшего пакета, — а Каверзнев уже лежал на полу; над ним, сжимая кулаки, склонился сердобольный Петя; стояли вокруг ошарашенные посетители и больные, за которыми мелькнула очкастая физиономия Лаптева. В следующий миг Каверзневой-жены в вестибюле не было.
— Вставай! Вставай, что ли, — повторял Петя, и Каверзнев, застонав, шевельнул руками.
— С-скоти-ина, — процедил, не открывая глаз.
— Сам ты, видать, дерьмо хорошее, — спокойно сказал Петя, и все вокруг ожили.
На следующий день Каверзнева перевели в железнодорожную больницу, Лаптева и Петю выписали. И Николай, в ожидании подселения, остался один. Нянечка, менявшая постели, и дежурная медсестра настойчиво выпытывали у него подробности, а он и отшутиться не мог.
— Хорошо, — выслушав его, сказал на обходе хирург, — в среду еще раз посмотрим и, может быть, переведем на амбулаторное наблюдение. Ну-ка, подними пижаму…
В среду, пока заверялись бумаги для райбольницы и совхозного начальства, Николай переоделся в свой летний, а по правде сказать — единственный костюм, увязал куртку и прочую грязную одежду в аккуратный тючок и снова явился под двери кабинета.
Отдавая листки, хирург взялся читать наставления, по Николай слушал его и улыбался.
— Я вам сала свиного привезу, — вставил радостно, — копченого!
— Ты это, Акимов, перестань и дослушай до конца, — свел брови хирург. — Ты еще слаб, как ребенок, и надо было машину за тобой выслать. А в автобусе непременно скажи, что ты после тяжелой операции. И не забудь в недельный срок в райбольнице появиться. А вообще жена тебя скорее на ноги поставит…
Хирург наконец улыбнулся, и Николай схватил его за руку.
Пройдя потом больничным коридором, разморенным садом, он очутился в городе. От волнения забылось и неловкое расставание с соседями по палате, и томительные дни вылеживания как бы уплотнились до одного, долгого.
«Все нормально, все путем!» — подбодрил он себя дополнительно и пошел по горячему тротуару к магазинам, на базар, желая с толком потратить Катеринину десятку.
* * *
Этот город Николай знал давно. Деревянный одноэтажный центр здесь совсем не застраивался, этого рода перемены происходили в микрорайонах на окраине, а новизну старым улицам придавали лишь новые щиты-плакаты, газетные киоски да непомерно разросшиеся тополя. Движения было немного. Может быть, тут вообще теперь не ездили, но Николаю казалось, что это зной разогнал водителей и пешеходов по ручьям и речкам.
От ходьбы по жаре он быстро взмок, штанины стали липнуть к ногам, но это причиняло пока всего лишь неловкость, неудобство, а на настроение не влияло.
Настроение испортилось на базаре. Большой торговли тут не было, а цены — я те дам! Как ни примеривал Николай три-четыре рубля, а все какие-то жалкие кучки ранних овощей складывались, не говоря уж про перезимовавшие яблоки.
Купив все-таки килограмм крючковатых огурцов, которые скучная тетя ссыпала ему в подставленную авоську, Николай пошел к рядам прибазарных магазинчиков. В промтоварном он с ходу «оторвал» темно-зеленые вельветовые туфли на Катеринину примерно ногу, в канцелярском, куда зашел случайно, — пистолетик и круглый значок «Ну, погоди!» для Витьки. Кроме рубля на билет оставалось еще копеек сорок свободных денег, и он заглянул в хозмаг. Тут все было на виду, но лежало в таком беспорядке, что минут двадцать Николай только разбирался, что тут к чему. Он уже знал, что ничего не купит, но приятно было примериться к какому-нибудь слесарному набору рублей за тридцать, к электродрели, продававшейся по сниженной цене из-за какой-то поломки… Только вспомнив, что ему ехать надо, оторвался от прилавка.
Оглядев на улице свой «багаж», Николай смутился. «Погорелец чертов», — ругнулся он и дальше уже чувствовал себя несвободно. Хотя бы сумка какая-нибудь была, а то в одной руке узел с грязной одеждой и в другой — все на виду… Вот как хорошо мы живем! «И эта догадалась — лишнюю десятку пожалела», — обиделся Николай на жену, но, прошагав квартал, остепенился. Вряд ли теперь дома лишние десятки. Последнюю зарплату он принес почти два месяца назад, сотни тогда не вышло, а надолго ли ее хватило? Деньги лежали еще на сберкнижке, но залезть в нее Катерину и под пистолетом не заставишь. Теперь надо было поскорее выправляться и жизнь выправлять. Какой ни была прежняя, но в ней хоть ясности побольше было и уверенности…
Дойдя до остановки, Николай, задрав голову, изучил табличку.
— Какой номер на вокзал идет? — спросил он какую-то девчонку.
— Второй, — пропела та.
«Двойки» долго не было, и он начал волноваться. Часы показывали три, а в Богдановку рейсовый автобус уходил, кажется, в половине четвертого.
Он уже решил удариться пешком, когда появился наконец нужный автобус.
В давке, в духоте он пробыл минут десять и на привокзальной остановке сошел с вымученной, хотя и не обиженной улыбкой.
«Все путем», — подбодрил он себя, но полупустая площадь озадачила: где же автобусы?
— А тут теперь автовокзал пустили, — объяснил ему усатый дядя.
— Где тут-то?
— В городе. Сейчас вот сажайся в «однойку», а на выезде, где заправка, слезешь…
Николай посмотрел на здание железнодорожного вокзала.
— А расписание? — крикнул он вслед усатому.
— Расписание новое, тоже там!
Часы показывали уже половину четвертого.
Ему повезло, и на автостанцию он прибыл минут через сорок. Автобуса три там еще стояли, но ближних, пригородных маршрутов, а богдановский, оказалось, ушел в половине четвертого.
«Вот так, — пригвоздил себя к скамейке Николай. — Приехали…»
Теперь надо было ловить попутную, но на другом уже, от элеватора, выезде.
«Отдышусь», — решил Николай. Лучше было бы залезть сейчас по горло в воду или хоть на ветерок выйти он подплывал по?том, щипало глаза, и пластырь на животе, казалось, отклеился и едва держится.
Николай стащил с себя промокший на спине и под мышками пиджак. Вздохнулось полегче, и он огляделся. Кого, интересно, осенило ставить тут автостанцию? Магазины, базар, железнодорожный вокзал, даже шерстобитка и всякие учреждения были километрах в двух, откуда доходил сюда только один автобусный маршрут. «Да мало ли безголовых», — открестился было Николаи, но тут перед навесом остановился еще один городской автобус, и он увидел табличку: седьмой.
«Этого откуда принесло?» — удивился Николай, а, повернув голову, понял: микрорайон. Там и населения, должно, не меньше, чем в деревянном центре, и большинство, если не все, бывшие сельские жители. А кому, как не им, нужна автостанция под боком? «Была, значит, голова», — усмехнувшись, подумал Николай. И вместе с этим почувствовал необъяснимое свое превосходство над «потребителями». А черта ли тогда в его жалкой авоське и узелке погорельца?! Это все так, по случаю, а из Богдановки по выходным, бывает, и не уедешь из-за городских гостечков, забивающих собой сиденья, а поклажей своей проход в автобусе. «Нахлебники», — хмыкнул Николай. И тут же уверился, что не из-за своего ротозейства, а из-за «этих» не попал он на рейсовый автобус и должен теперь голосовать на дороге…
Но обвинить дядю оказалось легче всего. Машины проносились мимо, обдавая Николая то въедливыми выхлопами бензина, то душной копотью от дизельного топлива. Когда перекрывали переезд, поток машин прерывался, а потом они, конечно, ни на метр не хотели отставать друг от друга. Надо было пройти дальше по дороге, и Николай пошел туда решительно, но тягучая боль в животе и наступившая тут же слабость укоротили шаг. Кое-как он доплелся до сломленного бетонного столба, прислонился к нему, повесил авоську на торчащий арматурный пруток и угнездил узел на пыльном изломе.
В опустевшей голове что-то тикало на манер какой-то машинки из операционной. «Вот так-то», — повторял Николай, шевеля губами. Куда теперь? Он в одном только шуме близкой дороги, в мельтешенье колес и кабин терялся и тонул как слепой котенок.
«У, раскис, сынок чертов!» — озлился он на себя и отвернулся от дороги, чтобы не выставлять растерянного лица напоказ проезжающим. Взяв узел и бросив его под ноги, Николай положил на излом локти, оперся — так ему полегче стало, но бетонные крошки больно врезались в тело, и локти приходилось то и дело переставлять.
Кое-как он совладал с внезапной слабостью, трезвее глянул по сторонам и решил продолжать начатое — идти дальше по дороге, к посту ГАИ, где наверняка должны были помочь больному человеку.
До поста, застекленной будки на сваях, Николай добрался не меньше как за час. По пути останавливался, голосовал, поднимая то кепку, то растопыренную слабую ладонь, и две машины притормаживали, но их и близко нельзя было назвать попутными.
А у поста ГАИ никого не оказалось. Николай тяжело опустился на узкую скамеечку, пристроил свою неловкую ношу и перевел дух. Надежду он еще не потерял, но на дорогу смотрел теперь равнодушно — шел уже седьмой час.
Издали замечая у поста ГАИ человека, водители сбавляли скорость, но приблизившись и разглядев, что это за человек, с досадой прижимали педаль газа, и машины взрыкивали, снова набирая скорость. Пора было Николаю признать еще один просчет, как вдруг прокатившийся по направлению в город автобус притормозил, стал сдавать назад, прижимаясь к обочине, и въехал на пятачок перед постом.
— Николай! — крикнул, высунувшись в окошко, водитель. — Аким!
Николай поднялся на ноги, вглядываясь.
— Мишка, что ли, — проговорил наконец неуверенно, не глазами, а каким-то чутьем признав в водителе Михаила Наумова, с которым когда-то учился и жил в училище механизации. — Здоров!
— Привет! Ты чего тут?
— Домой еду, — с невольной досадой ответил Николай и покосился на разглядывающих его через стекла пассажиров.
— И давно вот так едешь?
— С трех — с полчетвертого вообще-то…
Наумов присвистнул.
— А ну-ка садись ко мне! — приказал решительно.
Пока катили по асфальту, выпуская по одному, по два пассажира на остановках, Николай узнал, что автобус этот из управления буровых работ, а пассажиры — вахта.
— Восьмой месяц вот за этой баранкой, — объяснил Наумов, часто взглядывая на Николая. — А ты чего такой… жеваный? И лысый!
— Да из больницы, после операции. Нынче выписали…
— А-а, ну погоди, потом доскажешь.
Высадив последнего пассажира, Наумов выскочил из автобуса, сбегал в магазин.
— Теперь все! — сказал, устраивая на капоте «пазика» свертки.
— А ты чего хочешь-то? — настороженно спросил Николай. — Мне домой надо…
— Теперь будем думать, — поспешно заверил Наумов, трогая автобус с места.
— А не получится, — прокричал чуть погодя, — перекантуешься у меня до утреннего автобуса! Ты женатый?
— Женатый! А ты?
— Был!
Они приехали в микрорайон, миновав автостанцию, и Наумов забежал в один дом, пробыв там минут десять.
— Тут друг один живет, земляк мой, — объяснил. — Вернется с работы, возьмем его тачку и отвезем тебя. Давай пока в общагу…
Николай почему-то решил, что домой он теперь не попадет, и сник. Хотел было попросить отвезти его на шоссе, но удержался. В этот час, самое лучшее, могли подбросить до богдановского свертка, а там еще неизвестных двадцать километров. На свой «одиннадцатый номер» он больше не надеялся.
— Да не кисни ты, — с легкой досадой сказал Наумов. — Уедешь и засядешь опять лет на двадцать в своей Богдановке. Ты, наверное, уж и каблуху нашу забыл?
— Почему, — пробормотал Николай.
— Да потому, что и тогда не чаял, как домой вырваться, в тягость тебе там было. А я… виа есть вита, как наш старпом говорил! Жизнь — дорога, понял?
Николай если еще не понял, то догадался. На стекле, отделяющем водителя от пассажиров в «пазике», вместо фотографий Аллы Пугачевой или каких-нибудь парней с гитарами, у Наумова белела бумажная полоска с чернильной надписью:
VIA EST VITA! —
и что-то вроде компаса нарисовано рядом.
— Ты и тогда шальной был, — улыбнулся Николай Наумову.
— Ладно, обсудим, — буркнул тот, довольный, наверное, только тем, что отвлек его от тоскливых мыслей.
Разговаривая, Наумов привел в порядок автобус, приткнутый к кирпичной трансформаторной будке напротив трехэтажного общежития, потом собрал свертки.
— Ну, пошли, — мотнул головой.
Они поднимались на третий этаж, а навстречу им спешили молодые, самое меньшее на десять лет моложе их, парни.
— Привет, Седой! — одинаково окликали они Наумова.
— Будь здоров! — отвечал он каждому.
Поднявшись, они прошли узким коридором, пропахшим ароматами общей кухни, и Наумов толкнул фанерную дверь справа.
— Кубрик триста восьмой! Прошу! — произнес дурашливо, обернувшись к Николаю. — Из-за отсутствия портье обувь в коридоре оставлять не обязательно!
В комнате никого не оказалось.
— А почему не закрыто? — спросил Николай.
— А разве впереди у нас не коммунизм? — отшутился Наумов. — Валерка, как всегда, домой не торопится… Раздевайся, садись, а я кухней займусь.
— Так, может…
— Да садись ты! Вот тюлень! Не серди дядю, — выпалил Наумов, собирая за шкафом у входа какую-то посуду.
Оставшись один, Николай огляделся. Сравнивать эту холостяцкую комнатенку ему было не с чем, но панцирные койки, вырезанные из журналов картинки на стенах и особенно торчащие из-под коек носки сапог напомнили ему училищное общежитие, из которого его постоянно тянуло домой, в спокойный, привычный уют. В училище Николая поначалу прозвали Акимом, а потом и богдановское «сынок Колюшка» просочилось. Так его всю жизнь покойница мать звала.
Николай как-то ясно понял сейчас, что даже дни в межрайонной больнице перенес легко потому, что постоянно и безотчетно чувствовал себя в безопасности. Там пеклись о его здоровье, о нормальном самочувствии и крепком сне. А тут, в триста восьмом «кубрике», двери которого не закрывались, как и на дороге сегодня, Николай оказался один против чужих порядков.
«Не надо было разиню в хозмаге продавать», — подумал он запоздало, а, представив себе, что мог бы в этот час сидеть в собственном доме рядом с сынишкой и женой, по которым, что ни говори, а соскучился, вздохнул расстроенно и обреченно.
В комнату заглянул Наумов.
— Секунду! — крикнул от двери. — Учитывая твое положение, ставлю чайник.
Ничем он, наверное, от большинства здешних обитателей не отличался уже. Николай мог припомнить, как и сам становился ребячливым во время ночлега на совхозной квартире в райцентре или в другой какой кратковременной отлучке, а Наумов тут жил уже восемь месяцев.
«Несерьезно, — подумалось, — никуда он меня не отвезет нынче». Поэтому правильнее всего было настраивать себя на ночевку в этом «кубрике».
«Да так и лучше, — рассудил Николай. — Чем канитель среди ночи разводить, лучше утром объявиться».
* * *
Дважды за вечер Наумов честно пытался организовать обещанное — отвезти Николая домой, — но дело не выгорело.
— Ну что, на своей колымаге тебя прокатить? — спросил невесело.
— Ладно, успокойся, — как можно беззаботней улыбнулся Николай. — Успею еще домой.
И больше они к этому не возвращались. Николай рассказал вкратце свою жизнь и чуть подробнее больничную историю, и они сели ужинать, не поджидая больше соседа Валерку.
— Значит, столуется в ином месте, — заключил Наумов. — Жизнь, как видишь, не постоянная, но веселая и разнообразная. Люблю такую!
Для себя он припас бутылку «старки», а Николая угощал жидким чаем, в котором тот размачивал магазинные сухари.
Побудку Наумов сыграл часов в шесть. Был он хмур, помят и разговаривал неохотно.
— Одевайся, да к Евгении зайдем, чай должна приготовить.
Николай чувствовал себя не лучше. Во сне тело его успело только расслабиться, но не отдохнуло.
В комнате дежурной они молча выпили по стакану чая с конфетками и пошли к автобусу. Солнце по этому летнему времени еще только вставало где-то, и между домами держалась прохладная голубоватая тень. Громыхнула где-то крышка мусорного ящика, и Николай оглянулся. Во всех трех этажах общежития окна были раскрыты настежь.
— Сгорим к черту этим летом, — буркнул Наумов.
— Да-а, — отозвался Николай и подкашлянул.
На автостанции, где уже было людно и стояли чистенькие автобусы, Наумов оставил его в салоне, а сам сходил за билетом к знакомой кассирше. Обернулся быстро.
— Ну, давай, кореш! — оживился на прощание. — Если не уволюсь из этой конторы, то осенью буду через вашу Богдановку ездить. Привет передай, кто еще помнит меня по каблухе. Давай, мне вахту пора собирать…
Оставшись один, Николай поискал глазами свой автобус и передвинулся к нему поближе. Через динамик стали объявлять отправления. Николай заволновался, подумав, что сейчас встретится с кем-нибудь из своих. Может быть, его уже заметили издалека, и он, чувствуя себя несвободно, невидяще смотрел по сторонам.
И вдруг совсем рядом появился его натуральный сосед, завсвинофермой Тимка Урюпин. Под ноги себе он свалил со спины тяжелый мешок, потрепал на груди промокшую рубаху.
Но сошлись они только на посадке, поздоровавшись за руку, сели рядом. В автобусе объявились еще две богдановские тетки и кузнец Егор Забелин. Николая, конечно, тут же обложили вопросами.
— Резали-то — страшно небось? — спрашивали тетки.
— Противно было кишку глотать, такую с фонариком. А резали… я же спал, — объяснял Николай.
— Мог не проснуться.
— Мог, наверное…
— Работать разрешили?
— Да пока отдохну, а потом, говорят, на легкие работы.
— Кто?
— Ну врачи говорят.
Попутчики на минуту примолкли.
— Да-а, — протянул Егор Забелин, — тогда считай, что влип. Врачи — тут, а в Богдановке — Подтелков.
— Называется, вылечили человека…
Николай был рад, что вырвался наконец, едет домой, а на него стали смотреть так, словно знали о нем что-то нехорошее.
— Круга? смяли? — спросил он, повернувшись к соседу.
— Смяли, — отозвался Урюпин, как всегда, при разговоре, глядя в сторону. — Наш десяток первым и поделал. Кизяк можно давно в пятки? слаживать.
— Моя ничего… угостила?
— Угостила.
«Угостила она», — подозрительно подумал Николай, почувствовав, что радость его поутихла.
— Тимк, а трактор мой ходит? — спросил он первое, что теперь взбрело в голову.
— Ходит, к нему же и «крокодила» цепляли.
«Крокодилом» называли шнековый смеситель, которым теперь делали кизяк. Николай не понял, при чем тут его трактор, но переспрашивать не стал. Вообще расхотелось ему вдруг разговаривать. Тетки еще донимали, но он отвечал односложно, и они отстали.
За окном тянулась выгоревшая под солнцем обочина, бурые выгоревшие бугры виделись и вдали, бледная зелень покрывала поля.
«Июнь — а уже нет ничего», — вяло подумал Николай.
В себе он почувствовал теперь какую-то сосущую пустоту. Пытался представить себе жену, сына Витьку, но они ускользали, как давно забытые родственники, потому что не было у него раньше привычки что-то такое представлять, — все было каждый день на глазах. Николай взглядывал на Урюпина, собираясь спросить про своих, но тот, уронив лобастую голову на грудь, спал. От толчков туловище его колыхалось, а фуражка елозила по самой макушке.
В Богдановку автобус не зашел.
— Дядь, довези хоть до середки, видишь, какое у нас село агромадное, — стали упрашивать тетки.
— Позавчера довез, — не повышая голоса, ответил водитель, — потом две камеры вулканизировал.
— А чего ж наши ездиют, не прокалывают?
— Места знают… Выгружайтесь!
— С автостанциями да контролем скучно им работать становится, — громко заметил Егор Забелин. — Нету навара!
Водитель мыкнул что-то, но связываться не стал.
Николаю и Урюпину пришлось идти через все село, по единственной улице. Не такой уж «агромадной» была Богдановка, но длинной, вытянутой.
Урюпин тащил брезентовый мешок с банками кровельной краски, а у Николая занимали руки эти пыльные узелки, на которые он сам старался не обращать внимания.
— А ты огурцы-то зачем купил? — поинтересовался Урюпин. — У нас своих…
Николай взглянул на авоську и сбился с шага.
— Да вот… — пробормотал.
— Не подрассчитал, — заметил Урюпин, перекладывая мешок на другое плечо. — Как тебе платить-то будут?
— Как всегда, — рассеянно ответил Николай.
— Отку-удова…
«Ну и не подрассчитал, — думал Николай. — Так в больницу я же в апреле угодил…»
Вдруг около дома Ивана Чирикова он увидел свой трактор, а рядом покрывшуюся ржавчиной бульдозерную лопату. Прав оказался Урюпин, на мелочевку пустили его «детуху». Сам бы он вряд ли допустил такое — «крокодил» таскать. После посевной, до зяби и в зиму, он навешивал вот эту лопату и снова определялся как бы на постоянную работу. Хуже нет, когда встанешь утром и не знаешь, чем тебе в этот день заниматься. А Николай, становясь бульдозеристом, знал. В мае чистил силосные траншеи, а главный прицел держал на сезонников, на дикую бригаду, с которой проработал уже три лета. Сезонников в Богдановку привозил бригадир Сурик, и дружбой с ним Николай даже маленько гордился. Платили ему тоже неплохо…
От конторы их окликнули, приглашая на перекур, но Урюпин равнодушно прошел мимо, а Николай не стал отставать от соседа. Теперь и их палисадники было видно.
Возле колонки Урюпин остановился, сбросил мешок и попросил Николая нажать на рычаг. Подождав, пока сойдет вода, нагревшаяся в стояке, сосед расправил на плечах рубаху и подставил потную шею под тугую струю.
— У-ух-ха-ра-шо!
— Ну и буйвол ты, Тимоха! — не удержался Николай.
— Теперь нормально, — слегка промокнув шею и лицо кепкой, сказал Урюпин.
До дворов им оставалось два шага шагнуть, и Николай уже разглядывал свой. Пыльная сирень и клены с сухими верхушками загораживали окна, но по крайнему было видно, что Катерина перекрасила рамы белилами. Что-то там за этими перекрашенными окнами делалось сейчас…
— Слышь, сосед, — уже перед самым палисадником буркнул Урюпин, — а твоей дома нету, наверно.
— Почему? — Николай приостановился.
— Да она этим… дикой бригаде обеды варит.
«Да ты что?» — чуть не выпалил Николай и схватился свободной рукой за штакетину.
— Ну пока, — обронил Урюпин.
Николай только кивнул ему, отрывая руку от изгороди. «Обеды варит…» Знал он эти обеды.
На сенной двери висел замок. Николай недоверчиво тронул его и огляделся. Двор казался чужим, неприбранным. Клочки соломы валялись, возле хлева высилась куча пересохшего навоза. Николай ударил ладонью по измятым пыльным штанинам, по плечам, подогнув колени, заглянул под кирпичи у крыльца. Ключ оказался на месте.
В сенях с земляным полом было прохладно и пахло пролитым недавно керосином. На пороге Николай шаркнул ботинками по влажной еще тряпке и вошел в темную кухню. Единственное окно здесь было наглухо залеплено обоями, и пришлось задержаться на пороге, чтобы привыкли глаза. Не разуваясь, Николай повесил на крюк пиджак и авоську, узел с одеждой бросил в угол. На кухне пахло дихлофосом, и когда он прошелся по полу, под ногами защелкали поморенные мухи. В простенке урчал холодильник.
Он заглянул в горницу, в такой же полумрак, и в глаза ему неприятно, вызывающе как-то бросилась постель на полу с двумя подушками в изголовье. Летом они вообще-то всегда на полу спали, отворяя по ночам окна.
Постояв, Николай щелкнул выключателем на узкой переборке и заглянул за шифоньер, в их «спальню». Кровать была оголена. Присев на нее, Николай скинул полуботинки и лег, придавив сетку. В голове еще шумело от езды в автобусе, и тело сразу как-то расплылось, обмякло в покое. Проснулся он от громкого шепота Катерины и шлепанья босых Витькиных ног по полу. Дыхание почему-то было тяжелым, шумным, тело покрывал липкий пот.
— Папа спит? — совсем рядом спросил Витька.
— А ты зайди, разбуди его, — подсказала Катерина. — «Здор-рова!» скажи. Как ты теперь «ре» выговариваешь, ну…
Николай, не сдержавшись, хмыкнул и заскрипел сеткой кровати.
— Это кто меня будить собрался?
Витька заглянул в темную спальню, словно не решаясь войти, но Катерина подтолкнула его, включив свет. Николай как-то ясно вспомнил, что лампочка все время, пока он спал, светила ему в глаза.
— А мы думаем, кто ж это наш дом отомкнул… Заходи, сынок.
Они вошли к нему, и Николай, морщась, сел, свесив ноги.
— Здр-расьте! — отчетливо сказал Витька, притыкаясь к отцовым коленям.
— Ух ты! — восхитился Николай. — Как столетняя ворона выговариваешь!
— А чего ж нам, скажи…
Николай быстро взглянул на жену и подхватил сына на колени.
— Принеси-ка нам, мать, коробку, — попросил.
Катерина послушно вышла, а Николай, вспомнив известие Тимкино, уже как-то и не знал, что еще говорить сыну.
— Ух ты, карапет! Ды-ды-ды-ды, — забормотал он, тыкая Витьке в бок «козу».
Сынишка, слабо улыбнувшись, вывернулся и соскользнул с коленей.
— Че ж нам папка из города привез? — игриво спросила Катерина, внося помятую, загрязнившуюся коробку. — Ух какой пистолетик! Ну-ка застрели нас!
Витька взял игрушку и, прижав к маечке, стал смотреть на нее.
— Ну-ка щёлкни, — невольно попадая в тон жене, подсказал Николай.
Витька щелкнул.
«Пистолетики-наганчики», — подумал Николай и попробовал улыбнуться.
— А этого волка куда прилепим? — спросил бодро.
— На костюмчик, — взглянув, серьезно сказал Витька.
— Ну, беги, курей постреляй, — подтолкнув его, весело предложила Катерина. — А туфли — мне?
Николай кивнул.
— Легкие… Малы небось.
— Тридцать восьмой.
Жена вытащила из коробки, развязала шнурки и прицелилась мерить.
— Погоди, — остановил ее Николай.
— Почему?
— Да нога-то…
— А-а, все равно для работы.
Она сунула в белое нутро туфли серую от пыли ступню, притопнула.
— Слава богу, хороши…
Николай качнулся на койке.
— Ну и как ты, чего? Совсем приехал? — отложив обнову и уперев руки в бока, спросила Катерина.
Глядя на ее полную шею, полуоткрытую загорелую грудь, Николай сжал зубы, а потом спросил коротко и с вызовом:
— А вы?
— Да мы-то… — потянула было Катерина.
— К диким зачем пошла? — оборвал ее Николай.
— А чего мне ждать оставалось? Пошла, — передернув плечами, ответила Катерина. — Иди глянь — холодильник с мясом.
— Хм, «с мясом»… Летом — с мясом. Ну и что?
— И заплотют хорошо.
— Это я знаю, как они платят.
— А знаешь — чего тогда спрашиваешь, — обиженно проговорила Катерина. — А если что, то я вон с собой Витьку беру…
Николай хмыкнул, намереваясь подняться с койки.
— Да мне Сурик сам сказал: «Не думай, Катя, Колькину жену не обидим». Они же тебя, как свинарник стали расширять, искали…
— А нашли тебя? — Николай поднялся, и Катерина опустила руки. — Ладно, обсудим, помоюсь я…
От последних слов жены Николаю стало легче. Главное, она, кажется, не врала. Да и не могли старые приятели пакостить. Подруги, к тому же, у каждого давно имелись.
Мыться Николай пошел во двор и обнаружил, что день уже склонился к вечеру.
— А сколько же времени? — спросил он вышедшую следам жену.
— Да четыре, пятый…
— Ничего себе! Чем же я теперь ночью буду заниматься? — Николай скосил на Катерину повеселевшие глаза.
Втроем они сходили на огород, пообирали колорадского жука с пыльных кустов картошки, поискали «приплода» в огуречнике (свои огурцы уже вот-вот должны были пойти вольные) и между делом разговаривали. Николай даже сам удивился, что всю его больничную эпопею, оказывается, можно было рассказать в двух словах. Зато уж Катерина каждую пустяковину норовила расписать во всех подробностях.
— Витька, правда, что ли, корью переболел? — спросил Николай.
— Ох, правда. Недели три с ним мучилась. Сыпи этой только что на ногах не было. Ладно еще не работала, все время с ним да с ним, а, говорят, осложнения уж больно страшные бывают. И раскосые, и глупые делаются.
Ужинали молча, Николай только с Витькой перемигивался.
— Да-а, едок, — сказала наблюдавшая за ними Катерина. — Ладно, буду суп, лапшу варить… Нынче как-то не сообразила. Да, тебя ведь еще в бане надо отмыть! Ну это мы завтра.
— Туда не пойдешь? — ненастойчиво спросил Николай.
— Да как же не сказавши? Поговорю завтра с Суриком… А тебе как же, ни поднять, ни опустить — ничего?
— Вообще-то нежелательно, — виновато ответил Николай, — но потихоньку начну, здорово вы тут поизносились.
— Ну ладно, лишь бы заросло, — обнадеживающе заключила Катерина.
После ужина она начала стелить две отдельные постели, себе с Николаем и в спальне — Витьке, а Николай вышел во двор. Прохладный воздух овевал его, делал легким, здоровым, и он, словно запнувшись в своих размышлениях, поспешил к жене.
Катерина, уложив Витьку, уже растворила окно и начала раздеваться. Николай тоже забренчал брючным ремнем.
— Хорошо, Витьку теперь не будить утром, — зевнув, пробормотала жена.
— Мне на днях в райбольницу ехать, — прошептал Николай, — я его, может, с собой возьму газировки попить…
Катерина легла, взмахнув одеялом, и, отчего-то волнуясь, Николай тоже опустился коленями на перину. Перебирая руками, добрался до подушки, вытянулся, давая распрямиться и погаснуть легкой боли, неприятности в животе, надвинул на себя край одеяла и подвинулся. Переждав секунду, он протянул руку и коснулся мягкого и прохладного тела жены.
— А какие же это легкие работы, я вое думаю, — зевнув, ровно проговорила жена. — Ну весовщик, наверно, не перетруждается. Дядя Степан водокачку включает за сорок рублей. Максим Пленнов на котельной… Этот еще Бабенышев, учетчик… Да все позанято ведь.
Николай лежал, выпростав руку из-под одеяла.
— Там видно будет, — ответил принужденно. — Может, колесный трактор дадут.
— Какой уже тебе — ох-хо-ха! — трактор. Ладно, видать… Ты этой больницей, наверное, до костей пропах.
Катерина завозилась, поворачиваясь на правый бок, и увлекла за собой одеяло.
— Потяни одеялку-то, — попросила, протяжно вздыхая.
* * *
Ночь была короткой, одна из самых коротких в году, с постели он поднялся, когда солнце было уже высоко, а люди заняты делом. Даже Витька, проснувшись на час или два раньше, тихо игрался кубиками, примостившись на кухне, у окна с завернутым листом обоев.
— А где мамка? — виновато спросил Николай, выйдя из горницы.
— Варить ушла, — как-то настороженно взглянув на него, ответил сынишка.
Николай кивнул и пошел умываться во двор. Вода в ведре была уже теплой. Он погружал в нее узковатые ладони, зарывался в них лицом, тер, плескался, но это не освежало его.
— Будем завтракать, — оказал он, войдя в дом.
— А мы молочко пили. Я не хочу, — отозвался Витька.
— А чаек?
— Ну-у…
«Выспался, сынок чертов», — ругнул себя Николай. С больничными привычками надо было кончать, переламывать их, чтобы еще с этим не маяться. Неловко он чувствовал себя еще и оттого, что, помня ночные свои переживания, стыдился их. Ну, что накатило? Других забот нет…
— Тогда, значит, я один, — бодрясь, сказал он Витьке. — А мамка нам ничего не наказывала?
Сынишка помотал головой и взял в руки пистолетик.
— Я постреляю, — сказал и побежал на улицу.
Николай достал из холодильника банку с молоком, налил себе в кружку и включил электроплитку. Помешивая подвернувшимся под руку ножом, подогрел и не спеша выпил без хлеба. Этого было достаточно.
Теперь надо было чем-нибудь заняться, чтобы не томиться бездельем, чтобы не донимали непривычные мысли, потому что действовали они, как отрава, расслабляли и нагоняли тоску.
Он вышел во двор, захватил ключ от мазанки, где лежали инструмент и сберегаемый на всякий случай хлам. Отчего-то решил заняться полами в бане.
— Витек, будешь мне помогать? — окликнул сынишку, выглядывавшего что-то сквозь щель в воротах.
— Буду!
— Тогда помогай…
Сам Николай взял топор и гвозди, а Витьке подал рубанок.
— Пошли. Теперь в своей бане мыться будем…
Выплеснутая вчера вода на полу уже высохла, в бане стало посвежее. Половые доски не были прибиты с нова и теперь, покоробившись, ходили ходуном под ногами. Николай наклонился и легко поднял среднюю, вытащил ее в предбанник. Чиркнул по остальным топором, чтобы потом не перепутать, и стал тоже волоком убирать в предбанник, стараясь не напрягаться. Переводины внизу оказались, как он и думал, совсем ветхими.
— Лопату и ножовку, пилу такую, донесешь? — опросил он сынишку.
— Донесешь! — Витька с готовностью кивнул и тут же полетел во двор.
«Помощник», — подумал Николай. На переводины он смотрел с сомнением: осилит ли?
Взяв с полка старую мочалку, окунул ее в котел и, чуть отжав, протер окно, серое от пыли и копоти.
Бренча лопатой, которую тащил за черенок, вернулся Витька.
— Вот!
— Ну, молодец! — улыбнулся Николай. — Так мы с тобой за лето и дом перестроим! Выйди теперь, я копать буду.
Земля в яме под полом была мягкая, пахла болотом. Он стал отгребать ее от переводин, стараясь напрягать только руки, и в первые же минуты ясно ощутил предел своим силам. Подсовывая лопату, Николай раскачал переводины, немного подрубил стены с обеих сторон, все время думая о комариных своих возможностях. Боли никакой он не чувствовал, но ощущение края, грани, за которой мог случиться срыв и что-то непоправимое, изматывало еще больше. Две переводины он вытаскивал дольше, чем все доски.
— Пойдем новые выпиливать, — сказал Николай сынишке.
— Палочки?
— Бревнышки, — усмехнулся Николай.
Дрова и старый строевой лес у них лежали штабелем вдоль сада Тимки Урюпина. Николай походил около, высматривая бруски, потом заглянул с торца и нашел что-то чуть ли ни в самой середке.
— Ну что, будем раскатывать, — сказал вслух. — Отойди-ка, Витек, в сторонку…
Он неловко взобрался на штабель и выпрямился, уперев руки в бока. Сверху стал виден Тимкин запущенный сад, пыльные яблони и перепутанные кусты крыжовника, заглушенные лебедой и крапивой. Николай посмотрел на другую сторону и ясно увидел место для своего сада. Надо только забор поставить от сарая, мимо уборной, к бане и от бани на угол Тимкиного сада. Это место сейчас было занято пятка?ми кизяка, потому что навоз каждый год сваливали и вершили в круг как раз посередине намеченного участка. Но ведь круг не проблема, можно его вынести к тетке Оничке на зады, она против не будет. Зато — сад! Баню смородиной обсадить, стволов шесть яблони…
— А, Витек? — весело спросил Николай, победно глядя сверху на сынишку.
— Че, пап?
— Да ничего! Па-ста-ра-нись!
— Катать?
— Сейчас покатим.
«Сад — это хорошо», — думал Николай, сбрасывая сверху жердины и горбылины. У Тимки не хватило терпения отцово дело продолжить, поддержать, от ульев в саду только столбики-ножки, наверное, и можно отыскать в лебеде, а он нашел бы время. И как хорошо — среди зелени… Из бани без штанов можно ходить!
Наклоняясь за палками, Николай опирался одной рукой, отставлял ногу и за пять минут устал как за час. Пробил пот. Но до нужных брусков он добрался и с облегчением сбросил их на землю.
— Пап, ты уморился? — спросил Витька.
— Да, Витек, — вздохнул Николай, осторожно спускаясь со штабеля. — Похоже, рановато мы с тобой за дела взялись.
— А-а, — протянул Витька.
— Но уж раз взялся за гуж, не говори, что каши мало ел! — улыбнулся Николай. — Сейчас перекурим и будем пилить.
— Кого перекурим?
— Да это дело!
— А-а…
Николай присел на бревно, и Витька примостился рядом.
Новые переводины выпиливали долго. Сынишка сидел на отмеренном конце бруса, а Николай, отирая пот с лица рукавом, шоркал ножовкой. Покрывшаяся конопушками ржавчины, ходила она туго и дергала полотно туда-сюда. Николай отяжелел сердцем.
«Никакого развода», — определил он, вытащив ножовку из пропила и глянув вдоль зубьев. — И всегда такая была, как только терпения хватало…»
Взглянув на сынишку, он заметил, что тому уже надоело сидеть на одном месте.
— Вот, Витек, запоминай, — сказал громко, — инструмент любит ласку, уход да смазку!
До возвращения жены Николай заложил дрова в каменку, поделал еще кое-какие мелочи.
— Давай-ка, Витек, инструмент к порядку приводить, — сказал он. — Все у нас тут валяется как попало, а мы с тобой теперь мастера. Да, что ли?
— Да-а…
* * *
Был вечер. Баня протопилась и была готова. Первым, как всегда, выкупали Витьку, и теперь он, переодетый в чистое, из бани убежал своим ходом. Николай проводил его, взял приготовленное белье и вернулся.