Комиссия Халепского

Комиссия Халепского

После возвращения из Москвы позвонили из штаба округа. Сказали, что моя просьба о замене барских хором нормальной квартирой удовлетворена. Мы переехали в новый дом у Золотых ворот.

Барские хоромы занял новый помощник командующего по материальному снабжению Петерсон. Пользовавшийся огромным доверием партии, доверием Ленина, он с 1918 до 1936 года состоял на высоком ответственном посту коменданта Кремля. Наступила новая полоса, и Сталин меньше стал доверять тем, кому безгранично верил Ленин. Выпал из доверия и знаменитый латыш — большевик Петерсон. Его не только не терпели в Кремле, но и в Москве не оставили. Послали в Киев, к Якиру.

Тогда это расценивалось как обычное перемещение. Теперь можно смело утверждать, что все это делалось в порядке осуществления широкого, детально разработанного плана замены старой, ленинской, администрации новой, сталинской, им подобранной и ему обязанной.

В один из выходных дней, захватив с собой из лагеря кипу газет, рукопись романа, я поехал в Киев. Но так я к ней и не прикоснулся. Меня захватили целиком сообщения газет. После нашей беседы в Москве с Кругловым я уже вникал не только в текст газетных сообщений, но и в их подтекст.

Необычной показалась корреспонденция о посещении 3 июня отдельного кавалерийского дивизиона НКО Сталиным, Молотовым, Ворошиловым, Кагановичем, Орджоникидзе, Микояном, Ждановым, Ягодой, Бауманом, Реденсом, Гамарником, Буденным. По сути, это была скорее манежная единица, нежели боевая. Она занималась выездкой и сбережением верховых лошадей Ворошилова, Буденного и других высших начальников НКО.

Круглов мне сказал, что сейчас будет уделено большое внимание армии. И не только в связи с усилением гитлеровских вооруженных сил. Бахвалясь, Троцкий в своей новой резиденции, в Норвегии, заявил, что вопреки стараниям Сталина Красная Армия в нужный момент пойдет за ним. При этом он упомянул знаменитый «тезис Клемансо», утверждавший, что наилучшим моментом для свержения правительства является тот, когда враг у ворот столицы. «Партия еще больше сближается с армией, — сказал Круглов, — отсюда и награды летчикам». Шутка ли — пятьсот орденов одним приказом! Среди награжденных оказался бывший червонный казак, командир авиадесантной дивизии БВО Федор Кармалюк, написавший после, из заключения, разгромное письмо Сталину.

Сейчас некоторые объясняют сталинские репрессии против армейских кадров провокационными фальшивками гитлеровской разведки. Но в тех фальшивках, если они и были, значились лишь единицы, а истреблены и репрессированы десятки тысяч армейцев. Где, когда, в какой стране враг мог залучить в свои сети столько шпионов и вредителей? Тем более в Красной Армии, созданной и воспитанной партией Ленина.

Не только подвохи иностранной разведки, не только стремление Сталина стать «и царем и богом», но и похвальба Троцкого, стремившегося одной тиранией сменить другую, сыграли свою зловещую роль. Эта похвальба нагнала жуткий, неизбывный страх на Сталина, Молотова, Кагановича, Ворошилова, Жданова, видевших в каждом заслуженном ветеране Красной Армии и в каждом бывшем красном партизане эвентуального сторонника Троцкого.

Не зря «Правда» 8 мая 1936 года в передовой статье «Против зазнайства и самоуспокоенности» привела сталинское высказывание: «Надо иметь в виду, что рост мощи Советского государства будет усиливать сопротивление последних остатков умирающих классов». В передовой говорилось: «Ни проверка, ни обмен (партдокументов) не дают гарантии того, что в партии не осталось и не останется ее врагов — замаскировавшихся троцкистов и прочей сволочи». Передовая призывала к бдительности. Параллельно с манией величия бурно развивалась и мания преследования.

В газетах сообщалось о смерти Сурена Шаумяна, начальника АБТ войск Ленинградского военного округа. О том, что в Бразилии брошен в тюрьму вождь Компартии Луис Карлос Престес, о состоявшемся 5 июня Пленуме ЦК, где говорилось об уборке урожая и о проекте новой Конституции. А в номерах за 12 июня 1936 года был опубликован для всенародного обсуждения и сам проект.

С каким восторгом и душевным волнением вчитывался я в его прекрасные, человечные строки. Отложив газету в сторону, я встал с тахты, подошел к широкому окну, с которого открывался вид на здание нашего ЦК и на древние, видавшие виды Золотые ворота. Забыв о том, что писалось в передовой «Правды» за 8 июня, я предался раздумьям о прекрасном будущем народа...

Это был большой праздник. И, думаю, его ощущали все граждане нашей страны и все наши друзья за ее пределами.  Раздумья над проектом новой Конституции разволновали меня.

На стене кабинета висел небольшой портрет Сталина. Повесил я его недавно. Как-то заехал ко мне Шмидт. Похвалив строгость обстановки, сказал:

— А портрет Сталина надо иметь. Знаю, что ты ему предан, а зайдет какой-нибудь ортодокс, талмудист и сразу намотает на ус: «Вот он какой, этот командир танковой бригады! Гнушается портрета вождя».

Давая мне этот совет, Шмидт сказал:

— При Ленине этого, конечно, не было. Мы все носили и носим его образ в своем сердце. Теперь другое. Полагается иметь портрет вождя на стене...

Однажды мать, зайдя ко мне в кабинет и посматривая на новое украшение его стен, доверительно мне сказала:

— Вот вы выбрали себе после Ленина нового начальника. А посмотри... Такой лоб у доброго человека не бывает... Это не ленинский лоб...

И все же я подошел к портрету, сказал вслух:

— За такую Конституцию, Иосиф Виссарионович, ваше имя войдет в века!

Переодевшись в штатское, я вышел из дому и с мыслями о светлом будущем советского народа до вечера бродил по зеленым улицам, как мне казалось, счастливейшего города в мире.

Спустя несколько дней из Москвы к нам в бригаду нагрянула большая комиссия. Возглавлял ее заместитель Халепского — комдив Ольшанский. Бывший царский прапорщик, активный участник гражданской войны, краснознаменец, рослый, представительный человек с бледным строгим лицом, он в прошлом командовал стрелковой дивизией, был начальником военных сообщений Красной Армии. С ростом бронетанковых войск его, крупного военного специалиста, перебросили в АБТУ.

Комиссия строго и придирчиво проверяла все: огневую подготовку, знакомство с проектом Конституции, строй, тактику, знание и состояние боевой техники, вождение, дисциплину, несение внутренней и караульной служб, строительство на зимних квартирах, портянки у бойцов и отчетную документацию штаба.

За полтора месяца мы сделали много, но в нашем распоряжении было еще больше трех месяцев, чтобы довести бригаду до полной боевой готовности. Борясь за право носить имя вождя, наши люди сами сократили этот срок на месяц. 

Нас радовал приезд москвичей. Кое-чего нам не хватало, еще не был полностью укомплектован штат, и мы надеялись, что комиссия, вникнув в наши нужды, крепко нам поможет. Но с первых же дней бросилась в глаза чрезмерная и неоправданная придирчивость и членов комиссии, и ее председателя. Это заметили не только наши люди, но и соседи по танковому лагерю.

Однажды Шмидт, начальник лагерного сбора, встретившись со мной на танкодроме, сказал:

— Чего этот телеграфный столб вяжется к тебе? Думаешь, не вижу? Ей-богу, Халепскому хочется спихнуть тебя и поставить на бригаду Степного-Спижарного. Потом скажешь, что я врал... Знаешь что? Устрой у себя в хавире, на веранде, небольшой воскобойничек. Только смотри, чтоб коньяк не пах клопами. Позови Ольшанского, меня. И я враз обломаю. Будет не акт, а хвала господу. Для всех вас он шишка, а для меня Колька Долговязый — и все.

— Нет, Дмитрий Аркадьевич! — ответил я. — Пока не будет подписан акт инспекции, никаких воскобойничков не будет.

Прошло еще два дня. Проверялось огневое дело. Танки вышли на исходную линию. Экипажи приняли сигнал. Тяжелые громады плавно тронулись с места, зашевелились башни, короткие дула пушек задрали вверх свои рыла, грянул залп, и сразу же, хорошо видимые, щиты окутались голубым дымом.

Один щит остался непораженным. Уже отстрелявшиеся машины шли, пятясь к исходной черте, а одна все еще оставалась на линии огня. Из ее башни донесся глухой удар, и вслед за этим захлопали крышки люков. Экипаж Т-28 выскочил наружу: в дуле орудия застрял снаряд. Люди знали свое дело. Накинули на конец банника длинную веревку, пустив от нее два конца. Ввели банник в дуло ствола. Два танкиста, взявшись за концы, легким нажимом начали выталкивать снаряд из казенной части орудия.

Комдив Ольшанский, проверявший стрельбу, позвал меня к себе, на наблюдательный пост. Я не откликнулся. Вызов, теперь уже с гневом, повторился во второй и третий раз. Я махнул рукой, продолжая стоять у застрявшего на линии огня танка. Люди вспотели не столь от тяжелой работы, как от сознания опасности операции: от малейшего толчка мог сработать взрыватель.

Опасность была очевидна. Взорвавшийся снаряд мог разнести вдребезги пушку, в клочья искромсать башню, и его смертельные осколки не пощадили бы никого. Большому  риску были подвержены эти юноши, которые не колеблясь выполняли свой воинский долг. И быть может, они потому с таким рвением взялись за опасное дело, что своего старшего начальника видели рядом с собой.

Наконец заклинившийся снаряд сдвинулся с места. Теперь уже без особого труда его извлекли из пушки. Я направился к наблюдательному посту.

Позеленевший от злости комдив Ольшанский начал меня распекать:

— Отдам под суд. Самовольничаете. Не выполняете приказов. Кто я для вас? Замнач АБТУ или пешка? Трижды я вас звал, а вы ни с места. А что, если б снаряд разнес танк, экипаж, вас? Прикажете мне отвечать? Не так ли? На моих глазах разорвало командира бригады!

Тут во мне скопилась вся горечь за все придирки инспекции и ее главы. Я ответил:

— Командир бригады! А люди? Товарищ комдив, кроме суда трибунала есть еще суд собственной совести. Я и сам отдал бы себя под этот суд. Подумайте, как бы я повел в бой людей, которых покинул в момент смертельной опасности? Отдавайте меня под суд...

— Я, конечно, должен был приказать вам отойти от танка. Это моя обязанность!

— А я обязан был не исполнить ваш приказ. Это мой долг!

Глупые люди не терпят возражений. Малейшее несогласие они принимают за бунт. А в военном деле, с его строгой дисциплиной, с модусом безоговорочного подчинения младшего старшему, быстроменяющийся ход вещей сам по себе нередко требует уклонения от буквы приказа.

Ольшанский смолк. Достал папиросу, закурил. Вскоре стрельба закончилась. Пешком, пересекши правительственную трассу, мы молча возвращались узкой тропинкой в лагерь. Чувствуя предвзятость во всех действиях комдива из АБТУ, я не был склонен вести с ним беседу. И вдруг рука моего долговязого спутника легла на мое плечо.

— Вот что, комбриг! — проникновенно начал Ольшанский. — Теперь скажу вам откровенно — ваши танкисты покорили меня давно, а сегодня... Скажу по правде — хотел проверить вас. Конечно, многие наши командиры поступили бы так же — людей не бросают в беде. Но кое-кто воспользовался бы случаем — начальство позвало. А вы не воспользовались...

Лед тронулся. Вскоре был подписан акт инспекции. С этим актом на руках Ольшанский пригласил меня, что  уж было совсем необычным, к заместителю командующего войсками округа Фесенко. После посещения штаба округа у нас в лагере, на общем собрании всей бригады, Ольшанский поздравил наших танкистов с достижениями и пожелал им новых больших успехов.

А вечером на веранде нашего лагерного домика моя мать и жена накрыли стол. Мы с Зубенко пригласили Ольшанского, всех членов комиссии, Шмидта с женой.

Ужин прошел в теплой, дружеской беседе. Ольшанский повеселел. Куда девалась строгая, неприступная маска с его большого лица. Он встал во весь рост, нагнулся через стол, взял руку моей матери, трижды ее поцеловал:

— Спасибо вам, мамаша, за командира тяжелой бригады.

Шмидт наполнил бокал московскому гостю.

— А теперь скажи, Колька, по чистой совести, почему ты так мучил моего бывшего командира полка? Знаешь, сколько мы с ним в 1921 году разгромили банд на Подолии!

— Скажу! — ответил Ольшанский. — Думаю, что мои члены комиссии меня не продадут. Я получил установку от Халепского построже проверить командира тяжелой бригады. Но я солдат, и для меня интересы дела выше всяких амбиций...

После ужина мы всей компанией через молодой сосняк, опоясывавший лагерь, двинулись к Днепру. Что еще можно сказать? Чуден Днепр при тихой погоде...

Данный текст является ознакомительным фрагментом.