ГЛАВА II

ГЛАВА II

Собственноручное письмо Государя о моем увольнении. – Вызванные этим письмом мысли – Высочайшие рескрипты на мое имя и на имя нового Министра Финансов Барка. – Прием меня Государем. – Отказ от денежной субсидии, уход из Комитета Финансов и выраженное мною желание получить место посла за границей. – Посещение меня Барком. – Безрезультатные переговоры о назначении меня послом в Париж. – Прощание с членами Министерства Финансов. – Распространенная через посредство газеты, «St. Petersburger Herold» клевета на меня. – Выраженное мне сочувствие и некоторые из писем, полученных мною в связи с моим увольнением.

Утро, 29-го января, после бессонной и тягостной от неотвязчивого раздумья ночи началось в обычной обстановке. Жена пошла на свою обычную прогулку, а я засел в моем кабинете за работу. Ровно в 11 часов курьер подал мне небольшого формата, письмо от Государя в конверте «Председателю Совета Министров». Подлинник этого письма сохранился у меня. Не распечатывая его, я знал, что оно несет мне мое увольнение. Вот что в нем изложено:

Царское Село

29-го января 1914-го года

«Владимир Николаевич!

«Не чувство неприязни, а давно и глубоко сознанная Мною государственная необходимость заставляет меня высказать Вам, что мне нужно с Вами расстаться.

Делаю это в письменной форме потому, что, не волнуясь, как при разговоре, легче подыскать правильные выражения.

«Опыт последних 8-ми лет вполне убедил меня в том, что соединение в одном лице должности Председателя Совета Министров с должностью Министра Финансов или Министра Внутренних Дел – неправильно и неудобно в такой стране как Россия.

«Кроме того, быстрый ход внутренней жизни и поразительный подъем экономических сил страны требуют принятия ряда решительных и серьезнейших мер, с чем может справиться только свежий человек.

«За последние два года я, к сожалению, не во всем одобрял деятельность финансового ведомства и сознаю, что дальше так продолжаться не может.

«Высоко ценю Вашу преданность мне и крупные заслуги Ваши в деле замечательного усовершенствования государственного кредита России, за что благодарю Вас от всего сердца. Поверьте, что мне грустно расстаться с Вами, моим докладчиком в течение 10-ти лет, и что Я не забуду своим попечением ни Вас, ни Вашей семьи. Ожидаю Вас в пятницу с последним докладом, как всегда в 11 часов и по старому, как друга

«Искренно уважающий Вас

Николай»

Прочитавши это письмо, я сразу усвоил себе все его отличительные черты.

Тогда, в первую минуту, как и теперь, когда, много лет спустя, я поверяю бумаге эти эпизоды из моей жизни, для меня было очевидно, что письмо это написано Государем под влиянием того давления, которое издавна производилось на Него с целью удалить меня от власти.

Государь, очевидно, не рассчитывал на свои силы при личной беседе со мной, опасался, что я могу представить Ему такие возражения, которые заставят Его переменить Его решение, а с другой стороны, назойливое домогательство людей, воспользовавшихся Его доверием, продолжало бы стеснять Его, и Он решился поэтому на такой шаг, который делал Его обращение ко мне бесповоротным.

В каждом слове этого письма под личиной обдуманности сквозят такие свойства души Государя, которые я не имею права, ни разбирать, ни, тем более, осуждать теперь, когда Его уже нет в живых.

Moе первое впечатление отметило, прежде всего, так странно прозвучавшие слова о том, что в течение 8-ми лет Он убедился в неудобстве совмещать в Poccии должность Председателя Совета с должностью Министра Внутренних Дел или Финансов, когда три года тому назад, после убийства Столыпина, Он, по собственному побуждению, назначил меня Председателем Совета, сказавши при этом: «Разумеется, я прошу Вас остаться Министром Финансов», и в течение всех этих лет я не только не слышал от Него никогда самых отдаленных намеков на неудобство такого совмещения, но даже и потом, говоря со мной о заседаниях Совета Министров, Государь не раз упоминал, что за мое время разногласия в Совете Министров стали гораздо реже, и что Он слышал с разных сторон, с какой объективностью ведутся заседания Совета Министров, часто в ущерб интересам финансового ведомства.

Не менее болезненно прозвучали в моей душе слова этого письма, указывающие на огромный экономический подъем России, который выдвинул целый ряд новых задач, требующей и новых людей для их исполнения.

Дальше будет видно, какие новые люди призваны осуществлять новые задачи.

Невольно приходило на ум: кто же создал этот огромный экономический подъем, кто сумел уберечь финансы России во время Русско-Японской войны и еще более в период смутных годов, и тем подготовить почву для экономического процветания России?

Очевидно, эта фраза не вскрывала истинной мысли руководившей письмом и была лишь приведена как повод для принятого решения. Еще более мало понятна следующая фраза о том, что «в течение 2-х последних лет Государь не всегда был доволен финансовым ведомством и что далее так продолжаться не может».

Никогда за все время 10-тилетнего управления Министерством Финансов, я не только не слышал о каком бы то ни было неудовольствии, но мне не было сделано не только на письме, но и на словах ни малейшего намека, выражавшего собою самое отдаленное неодобрение того или другого распоряжения по Финансовому Ведомству. Всякий мой доклад сопровождался самым открытым проявлением милости и удовольствия. Целый ряд всеподданнейших докладов до самого последнего времени включительно отмечен самыми лестными собственноручными резолюциями Государя, и не было ни одного случая, чтобы Государь не шел на встречу проявления того или иного знака внимания не только лично мне, но и всему персоналу ведомства, выражая его постоянно почти одними и теми же словами:

«Я знаю, какой прекрасный состав служащих в ведомстве и как блестяще ведет оно свое дело».

Думая над этой фразой, я невольно припомнил, как с небольшим год тому назад, в октябре 1912-го года, о чем речь была в своем месте, говоря со мною о назначении моем послом в Берлине, Государь спросил меня, на кого я мог бы указать как на кандидата в Министры Финансов, прибавивши: «с тем, чтобы он вел дело буквально, как ведете Вы, т. к. Я не могу себе представить, чтобы в чем-либо могло быть допущено изменение Вашего прекрасного управления! Как быстро изменилась оценка условий!

Последняя фраза письма производила на меня тоже глубокое впечатление. Указывая мне, что в пятницу 31-го января я должен прибыть в обычное время с моим последним докладом, государь тем самым как будто хочет сказать мне, что я не должен пытаться изменить Его решения, т. к. оно бесповоротно. Как будто за 10 лет Государь не успел узнать меня я не имел уверенности в том, что я никогда не позволю себе просить оставить меня в должности против Его воли.

Зa этими мыслями застал меня приход жены, вернувшейся с прогулки.

Прочитавши письмо Государя, она сказала мне, что видит теперь, как она ошиблась, как неправильно думала она, что Государь дорожит мною и не расстается со мною. Она видит теперь, как просто, по своей неожиданности, могло все это произойти, и как не следует при такой простоте не сожалеть вовсе о разрушении всего того, чему я отдал всю свою душу.

Этой мысли неизменно держалась она и потом во всех наших беседах в долгие часы, которых было так много, с минуты окончания моей активной деятельности. Сидели ли мы в полуразрушенных стенах нашей еще не покинутой квартиры в министерстве финансов, в течение недели, предшествовавшей нашему выезду оттуда, старались ли мы поскорее наладить новую жизнь в новых условиях, отводили ли мы душу под небом Италии, уехавши туда на короткий срок, чтобы отойти от первых впечатлений, или стали, наконец, вести нашу замкнутую, но совершенно спокойную жизнь на Моховой, в качестве безответственных свидетелей совершавшихся мировых событий, она твердила одну и ту же мысль, что на все воля Божия, и что Господь все устраивает к лучшему, выводя меня из той обстановки, в которой я все равно не мог бы уцелеть, потому что один в поле не воин.

В первую минуту нам было не до подробных разговоров мне нужно было немедленно распорядиться насчет заседания Государственного Совета, просить поехать вместо меня моего Товарища И. И. Новицкого, объяснивши ему в чем дело, и поделиться новостью с моими ближайшими сотрудниками. Разнеслась эта весть по Министерству Финансов, да и по всему Петербургу с величайшею быстротою.

Не хочется самому говорить про себя, чтобы не впасть в какое-нибудь преувеличение, но, вспоминая эти первые два дня среду и четверг 28-го и 29-го января, приходится добросовестно сказать, что потрясение, пережитое Министерством Финансов, было поистине ошеломляющее. Не говоря уже о ближайших моих сотрудниках, двух моих адъютантах и секретаре, которых я же должен был успокаивать и поддерживать, мой прежний кабинет превратился для меня в настоящую Голгофу.

Его двери почти не запирались, и ко мне приходили все, кто был мне близок по Министерству, и мне же приходилось успокаивать и ободрять их, сохраняя внешнее самообладание, которое далеко не отвечало моему внутреннему душевному состоянию.

Отмечу только, что за первые два дня всего больше пришлось видеться с 3-мя моими товарищами: Новицким, Вебером и Покровским, которые в самой трогательной форме просили меня не оставлять их в Министерстве Финансов и помочь им перейти в Государственный Совет Они заявили мне при этом, что если бы это не оказалось возможным, то они просят устроить их хотя бы в Сенат, и, в крайнем случае готовы выйти совсем в отставку, т. к. решительно не в состоянии продолжать работу в Министерстве Финансов при изменившихся условиях. Они не знали еще, говоря со мною, о том, в какой необычной для ведомства форме состоялась смена их начальника. Эту сторону дела разъяснил рескрипт на имя Барка, с которым я познакомился только в пятницу утром, 30-го января, едучи в Царское Село с моим «последним»докладом. В четверг, 29-го января, поздно вечером мы сидели с женой в кабинете, разбирая бумаги, письма, книги, уничтожая одни, сортируя другие и готовясь покидать насиженное место.

Курьеры были давно отпущены, огни в приемной по старому обычаю потушены, и мы собирались даже расходиться, как пришел швейцар Максименко и сказал, что приехал фельдъегерь от Танеева. Он передал мне Высочайший рескрипт о моем увольнении и поздравил с Монаршею милостью, возведением в Графское достоинство. Отпустивши фельдъегеря, я передал жене эту новость, произведшую на нее глубокое впечатление. Не малого труда стоило мне успокоить жену в охватившем ее волнении. Отлично понимая, что мне оказано Государем исключительное внимание и сделана особая оценка моего долголетнего труда, она выразила, свое отношение словами: «ну какая я графиня» и «зачем тебе, имевшему незапятнанное имя Владимира Николаевича Коковцова, носить такой титул, когда вся твоя жизнь была проникнута особою скромностью».

Это пожалование указало мне сразу – кто был в курсе того, что касалось моего удаления, кто знал все подробности подготовлявшейся моей отставки, и мерил меня на свой аршин. Я разом сопоставил эту, несомненно, высокую милость, оказанную мне, с тем намеком, который за 3 дня перед тем, расставаясь со мной, сделал Кривошеин.

Я пережил, конечно, еще одну тяжелую и тревожную ночь. Предстоящая последняя аудиенция у Государя невольно ложилась тяжелым гнетом на мою душу, а напряженные нервы подсказывали мне, что эта аудиенция не обойдется без больших душевных волнений. Перед моим выездом в Царское Село с 10-ти часовым поездом, я прочитал в «Правительственном Вестнике» рядом с моим рескриптом еще два рескрипта, – один на имя Горемыкина, назначенного Председателем Совета Министров, а другой на имя П. Л. Барка, назначенного Управляющим Министерством Финансов.

Этот последний скажу, не выбирая выражений, глубоко взволновал меня. Мне сразу бросились в глаза, все отрицательные стороны состоявшегося увольнения, как и вся непоследовательность в поступках тех, кто были вдохновителями и проводниками веденной против меня интриги. В самом деле, рядом, на столбцах одного и того же официального органа появились два резко противоположных один другому акта. Одним, подписанным далеко не заурядными и не часто встречающимися словами «искренно уважающий Вас и благодарный», – меня увольняют от двух занимаемых мною должностей, «уступая будто бы моей настойчивой» просьбе, оправдываемой расстроенным здоровьем, – каковой просьбы я никогда не заявлял ни письменно, ни на словах. Тем же актом мне оказывают величайшую почесть возведением меня, человека скромной жизни и привычек, в Графское достоинство, удостоверяют на весь мир оказанные мною родине услуги и выражают надежду на то, что и впредь, в трудных условиях жизни, будут всегда пользоваться моим опытом и знанием.

А – рядом с этим рескриптом, другим, на имя моего преемника по Министерству Финансов, решительно осуждается вся моя деятельность и даже все ее направление.

Этот второй акт содержал в себе поистине глубоко прискорбные мысли, если только оценить спокойно то, что рескрипт дарован Государем на 20-м году царствования. Посещение немногих мест Империи, в особенности во время торжественного путешествия по Волге от Нижнего Новгорода до Ярославля, или в пределах Владимирской губернии, привели Государя к заключению о том, что Россия полна раскрытыми крестьянскими избами: и являет признаки бесспорной нищеты. Эти картины убедили и в том, что корень зла кроется в народном пьянстве, и из этого убеждения последовал вывод о невозможности строить обогащение казны на народном пороке, как и о необходимости принять решительные меры к борьбе с народным пороком.

Ни за 13 лет управления финансами Гр. Витте не давалось никаких указаний на счет сокращения пьянства, ни в течение последующих 10 лет моего управления не только не было указываемо на то, что моя деятельность поощряет развитие народного бедствия, но при неоднократных беседах, которых я был удостоен в связи с законопроектом Государственной Думы о мерах борьбы против пьянства, постоянно говорилось совершенно открыто, что одни полицейские запреты, одно сокращение числа мест торговли как и мысли изменений в духе рецепта, депутата Челышева не спасут положения и приведут только к вопиющим злоупотреблениям и углублению порока.

Тогда не было еще, правда, и печального опыта насаждения трезвости одними мерами полицейского воздействия, запрета, да непосильною борьбою с неизвестным еще тогда явлением контрабанды спиртом в Америке. Достойно внимания, однако, и то, что едва, неделю спустя после моего увольнения, при случайной беседе с Ермоловым, когда последний упомянул Государю о диких выступлениях Гр. Витте в Государственном Совете против пьянства, Государь, не обинуясь, сказал Ермолову, что Он отлично понимает всю цену этого выступления и не менее ясно дает себе отчет в том, что никакие крики «караул» не помогут народному горю, а что нужно народ учить, помогать ему богатеть и развивать в нем самом трудовые инстинкты и стремление к накоплению достатка.

Этот небольшой эпизод лучше всего характеризует истинную цену тех веяний, которые нашли себе место в рескрипте Барку.

Не меньшею болью в моем сердце звучали и другие положения в том же рескрипте. В нем говорится о необходимости развивать производительные силы страны, недостаточно обеспеченные соответственными мерами Правительства и столь же резко выставлено положение о том, что народный кредит у нас не организован и совершенно не доступен громадной массе населения, тогда как на самом деле за одни последние 8 лет с 1906 по 1914 г. г. его развитие было по истине исключительным, даже просто сказочным.

Словом, не нужно было быть ни придирчивым, ни стараться читать между строк, чтобы придти к заключению, что весь рескрипт на имя Барка есть прямое осуждение меня, и так он был понят бесспорно всеми, в ком сохранилось чувство спокойной и беспристрастной критики. Но для всех было ясно и другое – рескрипт на имя Барка отразил на себе не мысли Государя, а влияние тех, кто предложил их, как внешнее оправдание моего увольнения.

С тяжелым чувством вошел я в приемную Государя и после минутного ожидания в ней – в Его кабинет. Никогда не изгладятся из моей памяти тягостные минуты, проведенные в этом кабинете на этот раз, когда с такой наглядностью передо мною встала картина всего прошлого, трудное положение Государя среди всевозможных влияний безответственных людей, зависимость подчас крупных событий от случайных явлений. Когда я вошел в кабинет, Государь, только что вернувшийся с прогулки, быстро подошел ко мне на встречу, подал мне руку и не выпуская ее из своей руки стоял молча, смотря мне прямо в глаза. Я тоже молчал и боялся, что не сумею вполне совладать с собою при нервом же слове.

Не берусь определить сколько времени тянулось это тягостное молчание, но кончилось оно тем, что Государь, все держа мою руку, вынул левой рукой платок из кармана, и из Его глаз просто полились слезы. Я крепился сколько мог и, желая прервать тягостное молчание, сказал Ему первую фразу, с которой началась наша беседа.

Я записал ее потом дословно как и всю нашу беседу и воспроизвожу ее по сохранившемуся у меня тексту.

«Мне очень тяжело, Ваше Императорское Величество, что я являюсь причиной такого Вашего волнения. Я никогда не хотел ничем огорчить Вас, и мне больно видеть, что принятое Вами решение вызывает в Вас такое волнение. С Вашего дозволения я пришел проститься с Вами и прошу Вас, по русскому обычаю, не поминать меня лихом. Если я чем-либо не угодил Вам, простите меня и поверьте тому, что я Вам служил всеми силами моего разумения и всею моею безграничною Вам преданностью. Поверьте и тому, что я сохраню намять о 10-ти годах, когда я был Вашим докладчиком, подчас среди величайших трудностей, – как о счастливейшей дар мой жизни. Моя благодарность к Вам за неизменную милость ко мне никогда не изгладится из моей души».

Овладевши собою, Государь обнял меня, два раза поцеловал меня и сказал мне: «Как могу я Вас поминать лихом. Я знаю Вашу любовь ко мне, Вашу горячую преданность России и хотел доказать это тем высоким отличием, которое я Вам пожаловал. Я надеюсь, что мы расстаемся с Вами друзьями». – Я сказал на это Государю, что пожалованное мне отличие меня глубоко смущает, потому что ни я, ни моя жена, мы никогда не жили той внешнею жизнью, для которой графское достоинство могло бы иметь соответственную цену.

Я родился сыном не богатого, служилого дворянина, предки мои почти три века честно служили своим Государям на скромных должностях, вне столицы, и я хотел умереть, неся просто имя, переданное мне ими.

Государь меня опять обнял и сказал, что этим пожалованием Он хотел на весь свет – ибо меня знает не одна Россия, но и вся Европа – показать, как высоко ценит Он мою службу, и устранить всякие поводы для каких бы то ни было умозаключений.

Эти последние слова дали мне право коснуться моих болезненных утренних размышлений.

Испросивши разрешения Государя говорить в последний раз с полною откровенностью, я сказал буквально следующее: «Ваше Величество, я не достоин, повторяю, пожалованного мне звания, в особенности потому, что это пожалование сопровождается одновременным осуждением моей деятельности. Вы изволили мне, Вашему скромному подданному дать то звание, которое было всегда символом признания исключительных государственных заслуг или выражением Вашей личной близости к пожалованному. Вы пожаловали Графом Д. М. Сольского, в день его 50-тилетнего юбилея, и вся Россия понимала, что этот в прямом смысле государственный муж вполне заслужил столь высокое звание. Вы пожаловали это званиее Ст. Секр. Витте, когда ему удалось завершить Японскую войну Портсмутским договором. Вы воздали тем же способом дань Вашего личного уважения самому приближенному Вам сановнику Министру Императорского Двора Фредериксу в день Романовского юбилея и теперь поставили меня на одну высоту с ними, но вместе с тем Вы открыто осудили всю мою деятельность в рескрипте на имя Барка».

На лице Государя выразилось, как мне показалось, совершенно искреннее недоумение и, не удерживая слез, которыми все еще были полны его глаза, Он сказал мне: «Как могли Вы принять рескрипт Барку за осуждение Вашей деятельности, которую я так отличил» и пригласивши меня сесть на обычное место к письменному столу, предложил мне спокойно объяснить мою мысль.

Я исполнил это, передавши самым сдержанным и почтительным тоном все сопоставление 2-х рескриптов, тем более, что я успел уже вполне овладеть собою. Когда я кончил, Государь, смотря мимо меня, сказал мне следующую фразу, также записанную мною, как и вся аудиенция, по свежей памяти:

«Вы правы, Я не подумал о том, что два рескрипта, поставленные рядом, вызовут невольно на сопоставление, а люди всегда склонны делать дурные выводы. Мне следовало просто назначить Барка, Министром Финансов и уже несколько времени спустя преподать ему мои указания, да и то в иной форме, чтобы они не имели осуждения Вашей деятельности, ведь я всегда был так Вами доволен и так дорожил Вашею прямотою. Мне с Вами было так легко работать, потому что я мог Вам сказать все без малейших стеснений и знал, что получу всегда откровенный и прямой ответ. Вы правы, что я ни разу ни по какому поводу не осудил Вас и только отличал Вас за все 10 лет, как самого ревностного и даже любимого Моего сотрудника и, конечно мне следовало задуматься над каждым словом Моего рескрипта Барку».

Эти слова в связи с последующим разъяснением служат прекрасной иллюстрацией как характера Государя, так и условий составления отныне знаменитого рескрипта Барку.

Мы перешли затем к более спокойной беседе, ключом к которой послужили очень милостивые слова Государя сказанные тем чарующим, по своей теплоте, тоном, который всегда был свойствен Ему, когда Он желает кому-либо оказать особое внимание – «На днях будет 10 лет Вашему управлению Министерством Финансов, и в эти 10 лет много месяцев надо сосчитать, каждый, за год Вы имели полное право устать, а между тем никогда Вы сами не говорили о своем утомлении, хотя Я видел часто по Вашему лицу, насколько Вы были измучены, и все боялся, что Ваших сил не хватит. Воспользуйтесь теперь Вашей свободой и отдохните хорошенько».

Я счел себя в праве воспользоваться этими словами и, зная хорошо характер Государя и давая себе ясный отчет в том, что только сейчас я могу коснуться самого щекотливого вопроса, до которого потом нельзя будет и дотронуться, я сказал: «Я не нуждаюсь в отдыхе, Ваше Императорское Величество, и скажу Вам по чистой совести, что я его даже хотел бы избегнуть. С той поры, что я себя помню, я был в полном смысле слова поденщиком, который никогда не жил своей личной жизнью, а проводил все время в труде, не спрашивая никогда, что я сегодня буду делать, а только как я успею исполнишь все, что нужно, потому что следующий день даст новые заботы. У меня нет ни особых вкусов, ни такой склонности, которая заполнила бы мое непривычное бездействие. Семьи, поглощающей мои заботы, у меня также нет, потому что моя единственная дочь заграницей, а нам с женой трудно создать новую жизнь, после той кипучей деятельности, которая унесла более половины всей моей жизни. У меня, несмотря на мое глубокое разочарование во многом, не иссяк интерес к вопросам Государственной жизни, и я едва ли найду призвание в том, в чем могло бы искать большинство моих сверстников – в личной жизни. Жить для собственного удовольствия или заботиться только о своем здоровье, я никогда не умел, и теперь, когда у меня нет более того, чему отдать все мои силы я стою на распутье, не зная в чем я найду цель для остатка моей жизни».

Смотря мне все время упорно в глаза, Государь заметил мне: «разве это так трудно найти новое дело; у Вас огромный опыт, большие способности и мало ли что может еще представиться в жизни».

Быть может мне следовало не продолжать дальше этого разговора, но я решился довести мою мысль до конца и, припомнив Государю то, что Он предлагал мне еще недавно принять место посла в Берлине, а также дошедшие еще так недавно до него сведения о не вполне нормальном положении нашего посла Извольского в Париже, о чем он даже говорил мне по возвращении моем из-за границы, я позволил себе, не выбирая выражений, сказать Государю, что я был бы Ему бесконечно благодарен, если бы Он счел возможным воспользоваться мною для какого-нибудь посольства заграницей, когда к этому представится случай. Этим назначением Он избавил бы меня от перспективы праздной жизни и позволил бы мне еще послужить родине.

Видимо обрадованный этой мыслью Государь сказал мне, «так в чем же дело, переговорите с Сазоновым, и Я буду рад и счастлив, если представится комбинация, которая Вас устроит, и даст Мне случай вернуться к Моей же недавней мысли. До Меня действительно уже не раз доходили слухи, что у Извольского не вполне ладно в Париже». Из дальнейшего изложения будет видно, что из этого разрешения не вышло, однако, ровно ничего, и моя опасения, что над моею деятельностью поставлен крест, были совершенно основательны.

Поблагодарив Государя за столь милостивое ко мне отношение, я обратился к Нему с моим почтительным ходатайством об устройстве судьбы моих 3-х товарищей: Новицкого, Вебера и Покровского. В горячих выражениях, я аттестовал их службу и ходатайствовал перед Его Величеством о назначении их в Государственный Совет, на что уже М. Г. Акимов изъявил свое предварительное согласие. Продолжая меня слушать все с тем же вниманием Государь остановил меня даже в одном месте моего доклада именно в том, когда я доложил ему, что это моя последняя просьба, как Председателя Совета Министров и Министра Финансов, и сказал мне:

«зачем Вы так говорите, Владимир Николаевич, Вашу просьбу Я всегда исполню, но как же обойдется Барк без таких опытных сотрудников, как Ваши бывшие товарищи». Я предложил Его Величеству утвердить их назначение, но повелеть им продолжать свои занятия по Министерству Финансов до тех пор, когда Барк найдет им достойных преемников, и постарался рассеять сомнения Государя, главным образом, тем соображением, что для нового курса требуется новые люди, и что самому Барку гораздо выгоднее иметь товарищами людей по его собственному выбору, вместо того, чтобы располагать сотрудничеством прежних людей, привыкших к известной рутине и не способных уже приспособляться к совершенно новым требованиям.

Впоследствии я слышал, что эта горячая защита моих бывших товарищей и настойчивое ходатайство в их пользу повредило мне в глазах Государя, т. к. нашлись доброжелатели, которые истолковали это как желание затруднить положение моего преемника и изъять из ведомства, наиболее деятельных и талантливых работников. Я не хочу подробно останавливаться на том, как несправедливо это заявление. Помочь моим товарищам я считал своим нравственным долгом тем более, что и без моего содействия они не остались бы на своих местах.

А других талантливых работников я не только не устраивал и не сманивал из Министерства Финансов, я сам уговаривал их даже не бросать любимого дела.

Е. Д. Львов решил уйти из Министерства в силу семейных и материальных соображений, Л. Ф. Давыдов имел в кармане контракт с Русским для Внешней Торговли Банком, еще в бытность мою в Париже, осенью 1913 г., и только склонился на мою просьбу остаться в Министерстве до моего ухода, А. В. Коншин искал выхода из банка за 2 года до моего увольнения, также по соображениям материального порядка, а в день назначения Барка сказал мне просто, что он уйдет во что бы то ни стало, и куда бы то ни было, потому, что служить под его начальством он просто не может. Наконец, Г. Д. Дементьев на все мои уговоры не покидать Министерства сказал то же самое, что Коншин, прибавив только, что составил 26 росписей и прослужив свою жизнь при Министрах, которые понимали государственное счетоводство и изучили его, он не может оставаться под начальством нового человека, не подготовленного к тому делу, которым он призван руководить.

По моему же уговору Дементьев согласился остаться до окончания бюджета в Государственной Думе и в Государственном Совете, и, навестивши меня уже в июне 1914-го года, сказал мне просто: «За 5 месяцев после Вашего ухода, я устал больше, чем за все годы службы в Деп. Казначейства. Совместная работа с новым Министром мне не под силу. У него нет времени изучить новое для него дело, да мне кажется, что и общие условия теперь совершенно не благоприятствуют этому».

Затем быстро прошел мой последний доклад по текущим вопросам, все доложенные мною дела были решены утвердительно, ни одно из них не вызвало ни малейших замечаний и не послужило поводом к привычному за 10 лет обмену мыслей. Я собирался уже было встать с моего места, чтобы откланяться, когда Государь остановил меня движением руки и обратился ко мне со следующими словами: «в письме моем к Вам Я упомянул, что Я принимаю на себя заботу о Вас и о Вашей семье. Надеюсь, что Вы заметили это и прошу Вас сказать совершенно откровенно – удовлетворит ли Вас если Я Вам назначу 200 или 300 тысяч рублей в виде единовременной выдачи».

Меня эти слова, опять глубоко взволновали, опять в душе быстро прошла болезненная мысль о том, как мало узнал меня Государь за 10 лет постоянных сношений со мною и как тягостно в такую минуту мне думать и говорить о моем собственном материальном благополучии. Заметил ли это Государь, или лицо мое отразило волнение, но, протянувши руку через стол и положив ее на мою руку, Он сказал особенно теплым голосом: «сколько миллионов прошло через Ваши руки, Владимир Николаевич, как ревностно оберегали Вы интересы казны, и неужели Вы испытываете какую-нибудь неловкость от моего предложения?»

Справившись с собою, я ответил Государю следующими словами, которые я также воспроизвел у себя дома тотчас по моем возвращении и записываю теперь особенно точно, потому что этот эпизод послужил впоследствии поводом к всевозможным пересудам и, по-видимому, был причиною крайне невыгодных суждений обо мне, в самом близком окружении Государя.

«Поверьте мне Ваше Императорское Величество, что в такую минуту, как та, которую я переживаю, давая себе ясный отчет, что я имею счастье может быть в последний раз говорить с Вами, никто не имеет права скрывать сокровенные мысли. Я безгранично благодарен Вашему Величеству за Ваши великодушные заботы о моей семье, но прошу Вас, как милости, разрешить мне не воспользоваться Вашим великодушным предложением».

И заметив на лице Государя выражение не столько неудовольствия, сколько удивления, я продолжал: «не судите меня, Государь, строго и посмотрите с Вашей всегдашней снисходительностью на мои слова, они идут из глубины души, я проникнуты чувством самого полного благоговения перед Вами. Припомните, Ваше Величество, что за все 10 лет моей службы при Вас в должности Министра Финансов я никогда не позволил себе утруждать Ваше Величество какими бы то ни было личными моими делами.

Я считал своей обязанностью за всю мою службу избегать укора, в том, что я пользовался ею в личных моих выгодах. Я не выдвинул никого из моих близких и старался как можно больше удалять от службы все личное. Сколько раз утруждал я Ваше Императорское Величество самыми настойчивыми докладами о необходимости отклонять домогательства частных лиц, иногда весьма высокопоставленных, простиравших свои притязания на средства казны, и в большинстве этих случаев я был счастлив оказанным мне Вашим Императорским Величеством доверием. Благоволите припомнить Государь, как многочисленны были эти домогательства в первые годы моей службы на посту Министра Финансов, и как громки были осуждения меня за мою настойчивость в охранении казны. Еще две недели тому назад, в этом самом кабинете я представил Вашему Императорскому Величеству на отклонение ходатайство лично Вам известных двух просителей, о выдаче им 200.000 рублей на уплату их долгов, и Ваше Величество милостиво заметили мне, что я совершенно прав и что нельзя поправлять казенными деньгами частные дела. И после того, как я покинул ответственную должность Председателя Совета Министров и Министра Финансов, на меня посыпятся всевозможные нарекания, если я воспользуюсь Вашею милостью. Меня, лишенного власти и влияния, станут обвинять во всевозможных ошибках, даже и таких, которых я не совершал. На мою голову посыплются самые разнообразные осуждения, на которые я лишен буду возможности ответить, и мне хотелось бы только в одном отношении не услышать укора – именно, что я воспользовался когда-либо милостью моего Государя с личными материальными целями. И отказывая в помощи казны другим, я услышу, что про меня скажут, что я приобрел сам крупное состояние на Государственной службе.

«Люди, Ваше Величество, злы, и никто не поверит, что движимые Вашим великодушным порывом Вы изволили Сами позаботиться о судьбе Вашего слуги. Всякий скажет, что я злоупотребил Вашею добротою в выпросил себе крупную денежную сумму в минуту моего увольнения. Человеком без средств вступил я на пост Министра Финансов и таким же хотелось бы мне покинуть этот пост 10 лет спустя.

Я убедительно прошу Ваше Величество оказать мне милость не прогневаться на меня. Вместо выдачи мне такой большой суммы, благоволите при докладе Председателем Государственного Совета о вопросе и размере моего содержания назначить мне такой оклад, который дал бы мне возможность безбедно существовать, и я буду всегда благодарно помнить, как велика была Ваша милость ко мне при освобождении меня от ответственных должностей».

Как отнесся Государь в глубине своей души к моим словам, об этом трудно мне судить, но все время, что я докладывал, Он не сводил с меня глаз, они были снова полны слез, и, видимо, волнуясь, Он сказал мне только: «ну что же делать. Я должен подчиниться Вашему желанию и вполне понимаю почему Вы так поступаете. Мне не часто приходилось встречаться с такими явлениями. Меня все просят о помощи, даже и те, кто не имеет никакого права, а Вы вот отказываетесь, когда я Сам Вам предложил!»

Государь замолчал молчал и я, и, видимо, настала пора прекратить эту томительную аудиенцию. Государь вышел из-за стола, обошел кругом него, подошел ко мне близко, взял меня за руку, и, смотря на меня опять глазами полными слез, сказал мне: «Скажите же мне еще раз, Владимир Николаевич, у Вас нет ко мне чувства вражды?»

Я ответил Ему на это: «нет, Ваше Величество, вражды у меня нет, и быть не может, я Вам служил всею правдою и покидаю Вас сейчас только с одним чувством глубокой скорби, что я Вам больше не нужен» Государь еще раз меня обнял, я поцеловал Ему руку, а Он еще раз поцеловал меня в губы, прибавивши: «так расстаются друзья». На этом кончилась моя прощальная аудиенция.

Я забыл отметить еще, что после доклада Государя, моего ходатайства за 3-х моих товарищей и до перехода к очередному докладу, я просил Государя уволить меня и от звания члена Финансового Комитета. Государь сначала колебался и спросил меня, почему я желаю покинуть и этот комитет. Я доложил Ему, что с увольнением от должности Министра Финансов, мне лучше всего удалиться от всякой деятельности по финансовому ведомству.

Я сказал Государю, что Председатель Комитета Гр. Витте открыто настроен против меня, что после его выступлений против меня в газетах по железнодорожному вопросу и в Государственном Совете по питейному, я избегаю с ним встречаться, чтобы не давать повода к каким-либо столкновениям, что мне стало случайно известно предположение нового Министра Финансов пригласить в Финансовый Комитет таких лиц как Рухлов, Кривошеин и Никольский, открыто проповедующих такие финансовые взгляды, которые диаметрально противоположны моим, и которые я считаю безусловно вредными и, что, оставаясь в комитете, я по необходимости могу войти в противоречие с другими членами, и тогда явится невольно предположение о том, что я возражаю только потому, что я перестал быть Министром Финансов. Государь сказал мне на это: «к сожалению, Вы совершенно правы, и Я не могу Вам мешать в исполнении Вашего желания».

Так кончилась моя деятельность и по комитету финансов, в который я вступил по инициативе покойного Гр. Сольского 3-го февраля 1904-го года вместе с покойным Шванебахом, всего за 2 дня до назначения меня управляющим Министерством Финансов. С Гр. Сольским тогда был солидарен и Гр. Витте, который тогда сказал мне: «ну вот мы опять с Вами вместе в одном близком нам обоим деле», и тот же Гр. Витте, ровно 10 лет спустя, явился единственною причиною моего выхода из Финансового Комитета.

Вернувшись домой, я, по обыкновению, передал все подробности жене, и мне было отрадно видеть насколько она разделила правильность моего поступка насчет денег. Мы условились не говорить об этом решительно никому, и единственный человек, который узнал о том, был Я. И. Утин, давший, однако, слово не рассказывать никому. Но уже на следующий день с вечера об этом узнал буквально весь город. – Разнес эту весть покойный Великий Князь Николай Михайлович, приехавший в Яхт-Клуб прямо из Царского Села, – где ему передал об этом лично Государь. Мне не известны, конечно, комментарии, с которыми передана была эта весть Великим Князем, но сначала общее сочувствие было на моей стороне.

Многие находили даже, что я не мог поступить иначе. Но затем постепенно стали просачиваться и другие взгляды. Одни стали говорить, что я популярничаю, другие, что я поступил дерзко по отношению к Государю, и что я таким образом Его оскорбил. Третьи, – что я поступил просто глупо, т. к. никто не отказывается от денег и связанных с ними удобств жизни. Говорили мне даже потом, что этим я окончательно восстановил Государя против себя, – но так ли все это на самом деле, я решительно не имел возможности узнать, несмотря на все попытки восстановить истину в этом вопросе. Думаю, однако, и сейчас, что мои доброжелатели легко могли воспользоваться этим фактом, как впрочем и всяким другим, чтобы представить меня Государю неблагодарным, фрондирующим, заискивающим у толпы и т. д. Я уверен, однако, что лично в Государе не осталось поэтому поводу никакого неудовольствия.

Тот же день – пятница, 30-го января – ознаменовался еще одним инцидентом. Я сделал ему тотчас же подробную запись, которая долго хранилась у меня, и которую я воспроизвел здесь, однако, только в одной ее части, выпуская все, что имело личный характер. В 3 часа дня ко мне приехал новый управляющей Министерством Финансов – Барк. Он вошел в кабинет весьма смущенный и заявил, что пришел в день своего назначения, чтобы поздравить меня с великой Монаршей милостью, выразил мне глубочайшее свое уважение, которое он питает ко мне еще с того времени, когда он был моим подчиненным в качестве товарища Управляющего Государственным Банком, и чтобы просить моей помощи и совета в выпавших на его долю, столь неожиданно, трудных обстоятельствах.

Мы сели у большого письменного стола, и Барк начал с того, что назначение свалилось на него, как снег на голову, что он им смущен до последней степени, что его страшат в особенности, непомерные требования Военного Министерства, и что его единственная надежда на мою доброжелательную помощь. Я поблагодарил его за лестное ко мне отношение и попросил его разрешения говорить с ним также совершенно откровенно, так как в моем положении совершенно бесцельно вести дипломатические беседы.

Я сказал ему прежде всего, что его назначение не только не было для него неожиданностью, но подготовлялось издавна, и еще в 1910-м году, когда он был назначен Товарищем Министра Торговли, все говорили открыто, что Тимашев взял его не столько по собственному выбору, сколько потому, что на него указал покойному Столыпину Кривошеин, готовя в нем более сговорчивого чем я, Министра Финансов в будущем.

Я прибавил еще, что для меня не составляют тайны его частые визиты к Кн. Мещерскому, после той помощи, которую оказал тот ему в трудную минуту его жизни. Я перешел затем, к самой его просьбе о помощи и сказал: «зачем нам играть в прятки. Вы для этого слишком умны и молоды, а я слишком стар и нам гораздо проще говорить открыто, не вызывая никаких недоразумений». «Рескрипт, данный на Ваше имя, сказал я, ясно говорит, что Вы должны делать не то, что делал я, – а прямо противоположное, и если Вы будете руководиться моими советами», то несомненно впадете в противоречие с начертанною программою, а требовать от меня, чтобы я научился оберегать Вас от моих же ошибок, значит быть слишком жестоким ко мне».

Я дал ему даже дружеский совет, как можно скорее эмансипироваться от моего влияния и подобрать себе новый штат главных сотрудников, воспользовавшись той помощью, которую я ему оказал, испросивши назначения Членами Государственного Совета по их настоятельной просьбе – 3-х его товарищей. Я сказал также, что желая облегчить его в его новой деятельности и устранить самую мысль о том, что я могу ему быть в чем-либо помехою, я просил Государя освободить и финансовый комитет от моего участия.

Эти два сообщения были для него совершенно неожиданны, и он нашелся оказать лишь только одно: «Как же это так случилось разом».

А затем опять перешел к вопросу о трудности его положения, о том, что он решительно не знает, как ему бороться против колоссальных требований Военного Министра, которые могут привести его к совершенно безвыходному положению, и потому он и пришел к необходимости искать опоры в таких умудренных опытом людях, как – я. Но и на это повторное обращение ко мне, я ответил отказом, дав этому отказу подробные объяснения, которых я не буду здесь воспроизводить.

Перед тем, чтобы уйти от меня, Барк спросил меня, не могу ли я сказать ему, почему я ушел из Финансового Комитета и лишил его возможности знать мое мнение хотя бы в области дел разрешаемых Комитетом. Я сказал ему также с полною откровенностью, что этим моим шагом я не только не затруднил, во напротив того, облегчил его положение в Комитете, и уверен, что и он, – будь он на моем месте, поступил бы точно также.

Я просил его припомнить то, о чем он был прекрасно осведомлен, а именно о том, какими особенностями отличалось отношение ко мне председателя Комитета, Гр. Витте, начиная с возвращения его из-за границы в половине сентября 1913 г. Не было тех ошибок, в которых не обвинял бы он меня, несмотря на то, что еще за 2-3 недели до возвращения он рассказывал в Париже направо и налево, что лучшего Министра Финансов и даже Председателя Совета Министров в настоящее время в России – нет.

По его словам, я и опытный финансист, твердо охраняющий финансовую устойчивость от всяких бессмысленных увлечений, – я и осторожный политик, оберегающий страну от всяких опасных экспериментов, до войны с Германией включительно, а если во мне замечается недостаточная авторитетность в отношениях к Думе и Государственному Совету, то в этом вина не моя, – а тех, кто гораздо выше меня, так как они отлично понимают, что вне Государя у Министров нет никакой опоры.

Через 2 недели все переменилось, и я стал чуть ли не государственным преступником. Стоит только припомнить речи Гр. Витте в Государственном Совете по вопросу о борьбе с пьянством и его настойчивые выкрики «караул», сопровождаемые прямым обвинением меня в том, что я развратил Россию, споил ее и погубил ту благодетельную меру, которую он изобрел в виде винной монополии. Стоит прочитать затем его интервью в «Новом Времени», тотчас по возвращении из-за границы, в котором он резко осуждал всю мою железнодорожную политику и обвинил меня в том, что, играя в руку железнодорожным тузам, и чуть ли не преследуя личные цели, я душил казенное строительство и внес прямой разврат (это его подлинное выражение) в частное строительство, сделавши его предметом самой неудержимой спекуляции.

Ясно до очевидности, что теперь, когда главная цель достигнута, и я более не у власти, Гр. Витте не удовольствуется одержанной победой.

Я не знал еще тогда о том, что произошло 5 дней спустя и – справедливо, или несправедливо, – связано с его же именем. Для меня совершенно очевидно, что в Финансовом Комитете начнется беспощадная критика всего, что я делал в течение 10 лет, и повторится с фотографическую точностью то, что происходило в сентябре 1905-го года в Совещаниях покойного Графа Сольского по выработке закона о Совете Министров.

Что бы я ни сказал, Гр. Витте будет непременно возражать, и мне придется для проведения самого бесспорного положения прибегать к недостойному приему – говорить против своего убеждения для того, чтобы, опровергая меня, Гр. Витте пришел к правильному выводу. К тому же в Финансовом Комитете не принято много спорить и, во всяком случае, совершенно не принято делать разногласий, всегда трудно разрешаемых Государем.

Без всякого моего желания я прослыл бы за бесполезного спорщика, а Министр Финансов оказался бы между двух огней и, примкнув, – что совершенно неизбежно – к мнению Председателя, доставил бы мне только лишнюю досаду и огорчение. Наконец, мне просто нравственно тяжело входить в дом человека, настолько ко мне нерасположенного, и я имею, после всего мною пережитого, неотъемлемое право на покой и отдых, к которому я только и стремлюсь теперь.

Мы расстались на этом с Барком, и более не встречались ни для какой беседы.